ЧТЕНИЕ ЗНАК БЕСКОНЕЧНОСТИ«Нет памяти о прежнем: да и о том, что будет, не останется памяти у тех, которые будут после» ![]() Фёдор проснулся, почувствовав ласковое прикосновение. Медленно сел, перекрестился тяжёлой рукой, потёр ладонями глаза. Его невыносимо клонило ко сну, да ещё баня накануне размягчила, предательски расслабила изнурённое работой тело, и крестьянин медленно приходил в себя. Наконец он встал, пошатываясь от сонной слабости, прошёл меж спящих, обрядился в приготовленную с вечера чистую одежду и вышел из избы. Жадно вдыхая насыщенный влагой воздух, Фёдор направился к главной дороге. – Садись, подвезу! – окликнул Фёдора мужик, с проезжавшей мимо гружёной телеги. – Нет, Спиридоныч, я нынче пеший. – Так далёко же! – недоумевал Спиридоныч. Фёдор молчал, и было в его молчании что-то неотмирное. – А ну пошла! – Спиридоныч хлестнул кнутом лошадь. * * * Вынужденный по роду занятий много говорить и находиться в шумной суете, я особенно ценю тишину и молчание. Жена давно перестала ворчать на моё чудачество – уезжать из города летом и жить отшельником в старом деревянном доме одной из доживающих своё русских деревень. В это лето жена поехала на конференцию в Берлин, а я, как всегда, махнул в Углёво, что в Г-ском районе. Вырваться из тисков высотных городских домов я почитал едва ли не за счастье. А ещё мне было жаль старый деревянный дом, в котором прошло моё детство, – я отчётливо понимал, что если не стану хоть раз в году в нём жить, то он погибнет, как погибло большинство углёвских домов. Этому дому моя родня в какой-то мере была обязана жизнью, ибо он в военные годы приютил немало человек. ...В старинном резном комоде – мечте антиквара – хранился тяжёлый, обитый потёртым пунцовым бархатом фотоальбом. Вечерами под тусклым электрическим светом я бережно переворачивал картонные, остро пахнувшие прелой бумагой страницы, разглядывая до мелочей фотографии. Этот альбом в моём далёком детстве мы листали вместе с бабушкой. Иногда после вечернего чая, когда ложиться спать ещё рано, а хозяйственные хлопоты отлагались до завтрашнего дня, она обстоятельно рассказывала про нашу многочисленную родню, то и дело приговаривая: «Запоминай!» К своему великому стыду, набегавшийся и умаявшийся за день, я мало что запоминал из этих долгих рассказов. Плохо слушал и когда приезжал студентом. Став же дедом, запоздало корю себя, ибо рассказать внуку о наших корнях мне практически нечего. В памяти отложилась только история прадеда. Он был обычным крестьянином, трудился на износ, чтобы прокормить семейство, и внешне ничем не выделялся. Но почти каждое воскресенье, единственный из всей деревни, он шёл в город, в Г-ч, в церковь мужского монастыря. После смерти жены прапрадед ушёл в монастырь уже навсегда. Бабка, в ту пору ей было шестнадцать и она была сосватана, больше об отце ничего не слышала – он завещал не искать его. Нелепо, конечно, но эта история зацепилась в памяти только потому, что, уезжая на базар в Г-ч с бабушкой на автобусе, я всякий раз прикидывал, какое расстояние мой прапрадед преодолевал пешком туда и обратно. Получалось много. Я бы не смог. И ещё мне было непонятно, что заставляло его идти молиться за тридевять земель. Я стал жить наездами в Углёво после смерти матери. Понемногу освоился, знал, по каким дням в магазин привозят продукты и хлеб, у кого можно купить молоко и свежие яйца, и даже записался в библиотеку. Обходил окрестности, за водой для чая всегда ходил к роднику, охотно вступая в разговор с любым, кто проявлял интерес к моей персоне. Правда, о себе старался говорить мало, прекрасно понимая, что любая выданная мной информация может обрасти нелепыми пустыми слухами. Я гулял с цифровым фотоаппаратом и иногда посылал по электронной почте «фоторепортажи» своей жене. Одно время я увлёкся съёмками резных оконных наличников, которыми издавна щеголяла деревня. Снимая очередной любопытный образец, однажды заметил, как в окне мелькнула хозяйка дома. Деликатно выждав, пока я закончу, она вышла на крыльцо, и между нами завязался разговор. Довольная вниманием, Елизавета Степановна поделилась, что наличники покойный муж снял с заброшенного дома и, тщательно отреставрировав, дал им вторую жизнь. Затем привычно, как это водится у деревенских стариков, посетовала, что дочь зовёт к себе в город, а она хочет дожить остатки дней в своём доме, – история, давно ставшая типичной. Я сделал несколько её снимков и в другой раз принёс напечатанные фотографии, получив тем самым приглашение на чай. Подбоченившись, Елизавета Степановна вспоминала: «...Спрашиваешь, как было раньше. Вверх по улице жил Спиридоныч, фамилии не помню. Работящий мужик, вставал раньше всех в деревне. Однажды ночью состоялось тайное собрание, и кто-то из мужиков успел предупредил Спиридоныча и моего отца, что завтра их раскулачат. В ночь семья Спиридоныча уехала. Папу не тронули, потому что у двух моих братьев была мышечная атрофия, они не могли ходить и умерли один в пятнадцать, другой в семнадцать лет. Всего нас было восемь. Отец переживал: "Куда я с такой семьёй поеду?" Помню, как крушили колокольню церкви. Два мужика продалбливали каменные столбы, вниз ставили деревянные, потом их подожгли, а когда они выгорели, колокольня рухнула... Девчонкой ходила с мамой полоскать бельё на речку, а там на берегу были разложены иконы, на них вставали, чтобы не замочить ноги. Мы встать на них не могли, мама велела восемь икон отнести домой. Были они без окладов – одни доски с ликами...» ...Приехав на следующий год после нашего разговора, я, как водится, первым делом посетил деревенское кладбище и долго бродил по ухоженным тропкам меж оград. У местных был обычай: помимо традиционной стопки и закуски, украшать могилы искусственными цветами. Ядовитых расцветок, из накрахмаленной ткани, они пылились в сельпо круглый год и бойко раскупались лишь к Троице, когда здесь было принято навещать родительские могилы. Я, наверно, был единственным, кто пришёл на кладбище без выпивки, пшена для птиц и конфет на могильный холм, а главное – с живыми, только что срезанными цветами. Уходя, выхватил взглядом на одном из памятников знакомую фотографию. Узнал на снимке Елизавету Тополёву, а потом понял, что это был увеличенный снимок с фотографии, которую сделал я... Про местную церковь с некогда разрушенной колокольней мне сообщили, что она находится под эгидой ЮНЕСКО. Я не сразу смог найти храм, с трудом пробиваясь к нему сквозь почти джунглевые заросли. Церковь словно растворялась в пейзаже – на её кровле тянулись ввысь, закрывая сохранившиеся купола, тонкоствольные деревца. Внутри было сыро, по стенам полз грибок, кое-где сохранились фрагменты росписей. Были видны следы перепланировки: как мне сказали позже, в советские годы в храме оборудовали пекарню, и образа святых со стен смиренно взирали, как в храме пекли хлеб жизни тленной. Было ясно: храм погибал. О нём в деревне вспоминали лишь в разговоре с приезжими, вворачивая как бы невзначай: мол, о нашем Углёво в ЮНЕСКО знают. И казалось, никому не было дела, что церковь ещё можно спасти. Каково же было моё удивление, когда на следующий год в Углёво на практику приехала группа студентов архитектурного вуза, для того чтобы поспособствовать восстановлению храма! Не иначе как в ЮНЕСКО вспомнили. Библиотекарь грустно рассказала, что перед приездом студентов по деревне был брошен клич: за «спасибо» прополоть территорию у церковных стен. Пришло три человека, поэтому местной администрации пришлось поднапрячься и нанять людей. Даром-то кто ж будет работать, да ещё и в страдную пору? Я понял, что если храм и восстановят чудесным образом, то ходить в него всё равно будет некому. Много званых, да мало избранных. Считай, те трое, кто пришли помочь, – они и есть. Деревня имела славное до поры до времени колхозное прошлое. Об этом свидетельствовали одиноко стоявшие руины зернохранилищ, мехмастерских и прочих колхозных построек. Разворовав всё, что могло в хозяйстве сгодиться, деревенские мало-помалу разбирали стены и увозили кирпич: кто на тачках, а те, кто побогаче, нанимали машину. И никто не стеснялся: своё же, родное, чего добру пропадать! Таскали же облицовочные плиты с пирамиды Хеопса, каменные блоки Колизея, да много чего. Впрочем, эк я сравнил... ...Я допил остывший сладкий чай, запер дверь, погасил свет и сел к окну. Спать не хотелось. Мой сад, как и вся деревня, ещё были погружены в густую тёплую тьму, но горизонт за деревьями уже обозначился серебряной нитью зари. «А что если отправиться завтра в Г-ч... пешком? – я улыбнулся внезапному «зову предка». – Часа два с половиной – три в одну сторону, надо только встать пораньше, если повезёт, можно и попутку словить». Приняв решение, завёл будильник и упросил себя лечь спать. Ранним прохладным утром я плотно позавтракал, набрал пластиковую бутылку родниковой воды и, под удивлённые взгляды селян, ожидающих на выезде редкие маршрутки, бодро пошёл к тракту. ...Когда сердце застучало, отдавая в виски, я пожалел о своём скороспелом поступке. Раздумывая повернуть обратно, услышал звук приближающегося автомобиля. Подпрыгивая на ухабинах, меня нагоняла старенькая «Ока». Машина стала сбавлять скорость и остановилась рядом. Не отнимая рук от руля, водитель – молодой парень в камуфляжной армейской форме, ценимой деревенскими мужиками за практичность и удобство, – спросил в открытое окно: – Далёко? – До Г-ча. – Садись, подвезу. – Сколько? Парень, окидывая меня взглядом, едва заметно поморщился: – Да что с тебя взять-то. «Действительно, – мелькнуло у меня, – что взять с доктора искусствоведения, вдруг вообразившего себя каликой перехожим?» – Садись, а то передумаю. Упрашивать меня было не надо. – Местный? – спросил паренёк, назвавшийся Никитой. – Из Углёво. – Я ломакинский. В гости к кому? – Дом у меня здесь по наследству достался. – Продавать будешь? – Нет. – Ну и зря. Сейчас из Москвы дома под дачи скупают. Я помолчал, не став делиться со случайным собеседником, что в некотором роде принадлежу к их числу. Мимо мелькали новенькие синие указатели с названиями деревень. От Никиты я узнал, что в некоторых деревнях живёт по одному – по два человека. Умер человек – считай, сгинула деревня. Магнитола орала голосами болтливых ведущих какой-то радиостанции. Только раз зазвучал задумчивый голос Шевчука, и мы с Никитой замолчали, вслушиваясь. Он высадил меня на привокзальной площади, обрадовался купюре, которой я заплатил за проезд, и обещал отвезти обратно через пару часов, если я подойду к условленному месту. После закупок (подбросят на машине, значит, можно и купить побольше!) я пошёл на купол церкви – тот самый собор мужского монастыря, расположенный за улицей со странным названием Гора Революции, а в старину именовавшейся Козьмодемьянской горой, по названию уже несуществовавшей церквушки в честь святых Косьмы и Дамиана. Церквей здесь раньше было много, как и в любом старинном русском городе. Большая их часть пропала бесследно, оставшиеся были заброшены либо приспособлены под склады, из-за чего городок на веки вечные утратил самобытность. Приманить туристов было нечем. В детстве, когда мы с бабушкой приезжали в Г-ч, то сначала шли к торговым рядам и завершали наше путешествие посещением храма. Надо же, вспомнил я сейчас с немалым удивлением, а ведь храм-то работал в советское время. Закрыть не закрыли, а портили жизнь изрядно. Рядом с храмом, чуть ли не в ста метрах выстроили коричневое здание с рельефами по фасаду, изображавшими сцены светлых мечтаний советского человека. Сие сооружение называлось Домом культуры и включало себя кинотеатр, концертный зал и лекторий. В выходные дни динамики гремели на всю округу эстрадной музыкой, напротив входа был устроен фонтан со скамейками. Взмётывались ввысь шипучие струи фонтана, орали динамики задорным голосом Пугачёвой. А лишённая голоса – колоколов – церковь, с обвалившейся штукатуркой и тусклым куполом, напоминала престарелую благородную дворянку. Сейчас моему взору открылась совершенно иная картина: угрюмый коричневый памятник советской эпохи заставлял усомниться в художественном вкусе неизвестных зодчих, динамики молчали, вероятно теперь уж навсегда. Фонтан, судя по отвалившимся кускам мозаики и ржавым трубкам, давно не работал. А стены церкви поодаль сияли белизной, и купол сверкал как новенький. * * * Ещё не дойдя до заставы, Фёдор услышал многоголосый колокольный звон, которой лился над городом и окрестностями, сливаясь в причудливую какофонию. Но вот ударил колокол собора мужского монастыря. Мощный властный звук вмиг освободил голову Фёдора от насущных дум. Внутри храм был полон народа: праздновалась память святителя, мощи которого издревле покоились под сенью собора. Фёдор пропустил вперёд грустную бабу с маленькой девочкой-калекой, чьё несоразмерное тельце с короткими ножками и крупной головой невольно приковывали взгляд. Сжатый телами, он пробирался к главному нефу, где уже полыхали свечи на обручах паникадила. – Благословено царство Отца и Сына и Святаго Духа ныне и присно и во веки веков! – возгласил священник начало литургии. – А-ми-инь! – отозвался мужскими голосами монашеский хор. Фёдор с трудом высвободил руку и мелко перекрестился. * * * Добравшись до храма, я купил свечи и бочком дошёл до ближайшего подсвечника. И тут мои благие намерения остановил чей-то вежливый голос: – Прошу прощения, погодите возжигать. Сейчас будет Херувимская. Я повернулся – голос принадлежал седому пожилому мужчине в тёмно-синем старомодном костюме-двойке и широких очках, делавших его похожим на какого-то переодетого сказочного персонажа. Он внимательно смотрел на меня, стараясь уловить реакцию на замечание и, увидев, как я опустил руку, удовлетворённо кивнул. «Херувимская, так херувимская», – подумал я и встал поудобнее. Медленно, как бы издалёка, зазвучало протяжное песнопение, из которого я не смог разобрать ни слова, но которое, неожиданно для себя, давно не слышавшего живого пения, стал слушать с удовольствием. Звучание понемногу усиливалось – так лучи, сплетаясь меж собой, превращаются в мощный световой поток. Я с любопытством наблюдал за процессией священнослужителей, вышедших на амвон. * * * ...На миг люди расступились и Фёдор увидел, как из алтаря боковыми дверями иконостаса вышла чреда священников с Честными Дарами. Замыкал шествие отец Мелитон, и когда он проходил вслед за всеми сквозь Царские врата, Фёдор совершенно явственно увидел, что одежды иерея обагрились, словно кто-то невидимый вмиг переоблачил его в пасхальные ризы. Фёдор смутился видением и, забывшись, чуть опёрся о высоченный резной киот. * * * На какой-то момент я отвлёкся, мой взгляд скользнул по огонькам свечей подсвечника и перекинулся на их отражение в стекле резного деревянного саркофага с большой иконой. Попытался вглядеться в изображение за стеклом, но оно было неясным. Зато, как в зеркале, я увидел своё лицо, а рядом – причудливая игра теней и воображения! – склонённого в полупоклоне монаха с седой окладистой бородой. Я опустил глаза и стал рассматривать истёртый, местами закапанный воском, мраморный пол. Служба закончилась. Я поставил свечи, бесцельно побродил по храму, полюбовавшись на великолепно отреставрированные иконы, и вышел на крыльцо. Старик, с которым мы стояли рядом на богослужении, медленно спускался по ступенькам, осторожно нащупывая их тростью. Бережно взял его за локоть, и вместе, беседуя, мы пошли к остановке. – В этот храм я бегал ещё в детстве, – делился мой новый знакомый. – Служб тогда уже, конечно, не было. Можно было ходить по всему храму – знаете ли, кощунственная вседозволенность. Но нас, дворовых мальчишек, привлекало другое: когда-то на створках Царских врат был распят один из священников, прямо в облачении. Память о той жуткой картине и притягивала нас, несмышлёных. Старик остановился и перекрестился. Помолчав, сказал: – Братии здесь мало, молодёжь одна. Поэтому я премного удивлён, что сегодня видел возле вас пожилого монаха. Хотя, впрочем, на вид он моложе меня. Я возразил, что рядом со мной никто из монахов не стоял. Старик не уступал: – Хожу я плохо, ноги подводят, но вижу получше. Вон автобус идёт. Восьмёрка? Я подтвердил, чуть помедлив, – щиток с номером автобуса за лобовым стеклом завалился набок, превратив цифру восемь в знак бесконечности. Помог подняться старику по ступенькам автобуса и вернулся на тротуар. Салон был почти пустым. Старик выбрал местечко поудобнее и даже успел кивнуть мне, сверкнув широкими линзами очков по ту сторону окна. * * * Фёдор возвращался в деревню с местным батюшкой, отцом Николаем, – тот в сопровождении молодого монаха вёз восемь новых образов для церкви. Монашек всю дорогу молчал, перебирая нитяные чётки, а отец Николай то и дело радостно басил: – Оклады справим. Соберём по копеечке. Ради Господа. А? Обращался он к Фёдору, украдкой разглядывавшему монаха. Проезжая по деревне, отец Николай радостно возвещал встречным: «Расступись! Иконы везу!» – но вдруг поднявшийся, с дождевыми каплями, ветер заглушал его слова. * * * Перед сном я перебирал в памяти осколки прожитого дня: блеск родниковой воды на дне кружки и блеск чаш, выносимых священниками в храме, высокое пение жаворонка в поле и «Херувимская»... Вспомнил привидевшегося мне монаха и старика, уехавшего на автобусе под знаком бесконечности. Вероника ГОРПЕНЮК |