ЗНАК БЕСКОНЕЧНОСТИ

«Нет памяти о прежнем: да и о том, что будет, не останется памяти у тех, которые будут после»
(Еккл. 1, 9–11)

Фёдор проснулся, почувствовав ласковое прикосновение. Медленно сел, перекрестился тяжёлой рукой, потёр ладонями глаза. Его невыносимо клонило ко сну, да ещё баня накануне размягчила, предательски расслабила изнурённое работой тело, и крестьянин медленно приходил в себя. Наконец он встал, пошатываясь от сонной слабости, прошёл меж спящих, обрядился в приготовленную с вечера чистую одежду и вышел из избы.

Жадно вдыхая насыщенный влагой воздух, Фёдор направился к главной дороге.

– Садись, подвезу! – окликнул Фёдора мужик, с проезжавшей мимо гружёной телеги.

– Нет, Спиридоныч, я нынче пеший.

– Так далёко же! – недоумевал Спиридоныч.

Фёдор молчал, и было в его молчании что-то неотмирное.

– А ну пошла! – Спиридоныч хлестнул кнутом лошадь.

*    *    *

Вынужденный по роду занятий много говорить и находиться в шумной суете, я особенно ценю тишину и молчание. Жена давно перестала ворчать на моё чудачество – уезжать из города летом и жить отшельником в старом деревянном доме одной из доживающих своё русских деревень. В это лето жена поехала на конференцию в Берлин, а я, как всегда, махнул в Углёво, что в Г-ском районе. Вырваться из тисков высотных городских домов я почитал едва ли не за счастье.

А ещё мне было жаль старый деревянный дом, в котором прошло моё детство, – я отчётливо понимал, что если не стану хоть раз в году в нём жить, то он погибнет, как погибло большинство углёвских домов. Этому дому моя родня в какой-то мере была обязана жизнью, ибо он в военные годы приютил немало человек.

...В старинном резном комоде – мечте антиквара – хранился тяжёлый, обитый потёртым пунцовым бархатом фотоальбом. Вечерами под тусклым электрическим светом я бережно переворачивал картонные, остро пахнувшие прелой бумагой страницы, разглядывая до мелочей фотографии.

Этот альбом в моём далёком детстве мы листали вместе с бабушкой. Иногда после вечернего чая, когда ложиться спать ещё рано, а хозяйственные хлопоты отлагались до завтрашнего дня, она обстоятельно рассказывала про нашу многочисленную родню, то и дело приговаривая: «Запоминай!» К своему великому стыду, набегавшийся и умаявшийся за день, я мало что запоминал из этих долгих рассказов. Плохо слушал и когда приезжал студентом. Став же дедом, запоздало корю себя, ибо рассказать внуку о наших корнях мне практически нечего.

В памяти отложилась только история прадеда. Он был обычным крестьянином, трудился на износ, чтобы прокормить семейство, и внешне ничем не выделялся. Но почти каждое воскресенье, единственный из всей деревни, он шёл в город, в Г-ч, в церковь мужского монастыря.

После смерти жены прапрадед ушёл в монастырь уже навсегда. Бабка, в ту пору ей было шестнадцать и она была сосватана, больше об отце ничего не слышала – он завещал не искать его.

Нелепо, конечно, но эта история зацепилась в памяти только потому, что, уезжая на базар в Г-ч с бабушкой на автобусе, я всякий раз прикидывал, какое расстояние мой прапрадед преодолевал пешком туда и обратно. Получалось много. Я бы не смог. И ещё мне было непонятно, что заставляло его идти молиться за тридевять земель.

Я стал жить наездами в Углёво после смерти матери. Понемногу освоился, знал, по каким дням в магазин привозят продукты и хлеб, у кого можно купить молоко и свежие яйца, и даже записался в библиотеку. Обходил окрестности, за водой для чая всегда ходил к роднику, охотно вступая в разговор с любым, кто проявлял интерес к моей персоне. Правда, о себе старался говорить мало, прекрасно понимая, что любая выданная мной информация может обрасти нелепыми пустыми слухами. Я гулял с цифровым фотоаппаратом и иногда посылал по электронной почте «фоторепортажи» своей жене.

Одно время я увлёкся съёмками резных оконных наличников, которыми издавна щеголяла деревня. Снимая очередной любопытный образец, однажды заметил, как в окне мелькнула хозяйка дома. Деликатно выждав, пока я закончу, она вышла на крыльцо, и между нами завязался разговор. Довольная вниманием, Елизавета Степановна поделилась, что наличники покойный муж снял с заброшенного дома и, тщательно отреставрировав, дал им вторую жизнь. Затем привычно, как это водится у деревенских стариков, посетовала, что дочь зовёт к себе в город, а она хочет дожить остатки дней в своём доме, – история, давно ставшая типичной. Я сделал несколько её снимков и в другой раз принёс напечатанные фотографии, получив тем самым приглашение на чай. Подбоченившись, Елизавета Степановна вспоминала:

«...Спрашиваешь, как было раньше. Вверх по улице жил Спиридоныч, фамилии не помню. Работящий мужик, вставал раньше всех в деревне. Однажды ночью состоялось тайное собрание, и кто-то из мужиков успел предупредил Спиридоныча и моего отца, что завтра их раскулачат. В ночь семья Спиридоныча уехала. Папу не тронули, потому что у двух моих братьев была мышечная атрофия, они не могли ходить и умерли один в пятнадцать, другой в семнадцать лет. Всего нас было восемь. Отец переживал: "Куда я с такой семьёй поеду?"

Помню, как крушили колокольню церкви. Два мужика продалбливали каменные столбы, вниз ставили деревянные, потом их подожгли, а когда они выгорели, колокольня рухнула... Девчонкой ходила с мамой полоскать бельё на речку, а там на берегу были разложены иконы, на них вставали, чтобы не замочить ноги. Мы встать на них не могли, мама велела восемь икон отнести домой. Были они без окладов – одни доски с ликами...»

...Приехав на следующий год после нашего разговора, я, как водится, первым делом посетил деревенское кладбище и долго бродил по ухоженным тропкам меж оград. У местных был обычай: помимо традиционной стопки и закуски, украшать могилы искусственными цветами. Ядовитых расцветок, из накрахмаленной ткани, они пылились в сельпо круглый год и бойко раскупались лишь к Троице, когда здесь было принято навещать родительские могилы. Я, наверно, был единственным, кто пришёл на кладбище без выпивки, пшена для птиц и конфет на могильный холм, а главное – с живыми, только что срезанными цветами. Уходя, выхватил взглядом на одном из памятников знакомую фотографию. Узнал на снимке Елизавету Тополёву, а потом понял, что это был увеличенный снимок с фотографии, которую сделал я...

Про местную церковь с некогда разрушенной колокольней мне сообщили, что она находится под эгидой ЮНЕСКО. Я не сразу смог найти храм, с трудом пробиваясь к нему сквозь почти джунглевые заросли. Церковь словно растворялась в пейзаже – на её кровле тянулись ввысь, закрывая сохранившиеся купола, тонкоствольные деревца. Внутри было сыро, по стенам полз грибок, кое-где сохранились фрагменты росписей. Были видны следы перепланировки: как мне сказали позже, в советские годы в храме оборудовали пекарню, и образа святых со стен смиренно взирали, как в храме пекли хлеб жизни тленной.

Было ясно: храм погибал. О нём в деревне вспоминали лишь в разговоре с приезжими, вворачивая как бы невзначай: мол, о нашем Углёво в ЮНЕСКО знают. И казалось, никому не было дела, что церковь ещё можно спасти. Каково же было моё удивление, когда на следующий год в Углёво на практику приехала группа студентов архитектурного вуза, для того чтобы поспособствовать восстановлению храма! Не иначе как в ЮНЕСКО вспомнили.

Библиотекарь грустно рассказала, что перед приездом студентов по деревне был брошен клич: за «спасибо» прополоть территорию у церковных стен. Пришло три человека, поэтому местной администрации пришлось поднапрячься и нанять людей. Даром-то кто ж будет работать, да ещё и в страдную пору? Я понял, что если храм и восстановят чудесным образом, то ходить в него всё равно будет некому. Много званых, да мало избранных. Считай, те трое, кто пришли помочь, – они и есть.

Деревня имела славное до поры до времени колхозное прошлое. Об этом свидетельствовали одиноко стоявшие руины зернохранилищ, мехмастерских и прочих колхозных построек. Разворовав всё, что могло в хозяйстве сгодиться, деревенские мало-помалу разбирали стены и увозили кирпич: кто на тачках, а те, кто побогаче, нанимали машину. И никто не стеснялся: своё же, родное, чего добру пропадать! Таскали же облицовочные плиты с пирамиды Хеопса, каменные блоки Колизея, да много чего. Впрочем, эк я сравнил...

...Я допил остывший сладкий чай, запер дверь, погасил свет и сел к окну. Спать не хотелось. Мой сад, как и вся деревня, ещё были погружены в густую тёплую тьму, но горизонт за деревьями уже обозначился серебряной нитью зари. «А что если отправиться завтра в Г-ч... пешком? – я улыбнулся внезапному «зову предка». – Часа два с половиной – три в одну сторону, надо только встать пораньше, если повезёт, можно и попутку словить».

Приняв решение, завёл будильник и упросил себя лечь спать.

Ранним прохладным утром я плотно позавтракал, набрал пластиковую бутылку родниковой воды и, под удивлённые взгляды селян, ожидающих на выезде редкие маршрутки, бодро пошёл к тракту.

...Когда сердце застучало, отдавая в виски, я пожалел о своём скороспелом поступке. Раздумывая повернуть обратно, услышал звук приближающегося автомобиля. Подпрыгивая на ухабинах, меня нагоняла старенькая «Ока». Машина стала сбавлять скорость и остановилась рядом. Не отнимая рук от руля, водитель – молодой парень в камуфляжной армейской форме, ценимой деревенскими мужиками за практичность и удобство, – спросил в открытое окно:

– Далёко?

– До Г-ча.

– Садись, подвезу.

– Сколько?

Парень, окидывая меня взглядом, едва заметно поморщился:

– Да что с тебя взять-то.

«Действительно, – мелькнуло у меня, – что взять с доктора искусствоведения, вдруг вообразившего себя каликой перехожим?»

– Садись, а то передумаю.

Упрашивать меня было не надо.

– Местный? – спросил паренёк, назвавшийся Никитой.

– Из Углёво.

– Я ломакинский. В гости к кому?

– Дом у меня здесь по наследству достался.

– Продавать будешь?

– Нет.

– Ну и зря. Сейчас из Москвы дома под дачи скупают.

Я помолчал, не став делиться со случайным собеседником, что в некотором роде принадлежу к их числу. Мимо мелькали новенькие синие указатели с названиями деревень. От Никиты я узнал, что в некоторых деревнях живёт по одному – по два человека. Умер человек – считай, сгинула деревня.

Магнитола орала голосами болтливых ведущих какой-то радиостанции. Только раз зазвучал задумчивый голос Шевчука, и мы с Никитой замолчали, вслушиваясь. Он высадил меня на привокзальной площади, обрадовался купюре, которой я заплатил за проезд, и обещал отвезти обратно через пару часов, если я подойду к условленному месту.

После закупок (подбросят на машине, значит, можно и купить побольше!) я пошёл на купол церкви – тот самый собор мужского монастыря, расположенный за улицей со странным названием Гора Революции, а в старину именовавшейся Козьмодемьянской горой, по названию уже несуществовавшей церквушки в честь святых Косьмы и Дамиана. Церквей здесь раньше было много, как и в любом старинном русском городе. Большая их часть пропала бесследно, оставшиеся были заброшены либо приспособлены под склады, из-за чего городок на веки вечные утратил самобытность. Приманить туристов было нечем.

В детстве, когда мы с бабушкой приезжали в Г-ч, то сначала шли к торговым рядам и завершали наше путешествие посещением храма. Надо же, вспомнил я сейчас с немалым удивлением, а ведь храм-то работал в советское время.

Закрыть не закрыли, а портили жизнь изрядно. Рядом с храмом, чуть ли не в ста метрах выстроили коричневое здание с рельефами по фасаду, изображавшими сцены светлых мечтаний советского человека. Сие сооружение называлось Домом культуры и включало себя кинотеатр, концертный зал и лекторий. В выходные дни динамики гремели на всю округу эстрадной музыкой, напротив входа был устроен фонтан со скамейками. Взмётывались ввысь шипучие струи фонтана, орали динамики задорным голосом Пугачёвой. А лишённая голоса – колоколов – церковь, с обвалившейся штукатуркой и тусклым куполом, напоминала престарелую благородную дворянку.

Сейчас моему взору открылась совершенно иная картина: угрюмый коричневый памятник советской эпохи заставлял усомниться в художественном вкусе неизвестных зодчих, динамики молчали, вероятно теперь уж навсегда. Фонтан, судя по отвалившимся кускам мозаики и ржавым трубкам, давно не работал. А стены церкви поодаль сияли белизной, и купол сверкал как новенький.

*    *    *

Ещё не дойдя до заставы, Фёдор услышал многоголосый колокольный звон, которой лился над городом и окрестностями, сливаясь в причудливую какофонию. Но вот ударил колокол собора мужского монастыря. Мощный властный звук вмиг освободил голову Фёдора от насущных дум.

Внутри храм был полон народа: праздновалась память святителя, мощи которого издревле покоились под сенью собора. Фёдор пропустил вперёд грустную бабу с маленькой девочкой-калекой, чьё несоразмерное тельце с короткими ножками и крупной головой невольно приковывали взгляд. Сжатый телами, он пробирался к главному нефу, где уже полыхали свечи на обручах паникадила.

– Благословено царство Отца и Сына и Святаго Духа ныне и присно и во веки веков! – возгласил священник начало литургии.

– А-ми-инь! – отозвался мужскими голосами монашеский хор.

Фёдор с трудом высвободил руку и мелко перекрестился.

*    *    *

Добравшись до храма, я купил свечи и бочком дошёл до ближайшего подсвечника. И тут мои благие намерения остановил чей-то вежливый голос:

– Прошу прощения, погодите возжигать. Сейчас будет Херувимская.

Я повернулся – голос принадлежал седому пожилому мужчине в тёмно-синем старомодном костюме-двойке и широких очках, делавших его похожим на какого-то переодетого сказочного персонажа. Он внимательно смотрел на меня, стараясь уловить реакцию на замечание и, увидев, как я опустил руку, удовлетворённо кивнул. «Херувимская, так херувимская», – подумал я и встал поудобнее.

Медленно, как бы издалёка, зазвучало протяжное песнопение, из которого я не смог разобрать ни слова, но которое, неожиданно для себя, давно не слышавшего живого пения, стал слушать с удовольствием. Звучание понемногу усиливалось – так лучи, сплетаясь меж собой, превращаются в мощный световой поток. Я с любопытством наблюдал за процессией священнослужителей, вышедших на амвон.

*    *    *

...На миг люди расступились и Фёдор увидел, как из алтаря боковыми дверями иконостаса вышла чреда священников с Честными Дарами. Замыкал шествие отец Мелитон, и когда он проходил вслед за всеми сквозь Царские врата, Фёдор совершенно явственно увидел, что одежды иерея обагрились, словно кто-то невидимый вмиг переоблачил его в пасхальные ризы.

Фёдор смутился видением и, забывшись, чуть опёрся о высоченный резной киот.

*    *    *

На какой-то момент я отвлёкся, мой взгляд скользнул по огонькам свечей подсвечника и перекинулся на их отражение в стекле резного деревянного саркофага с большой иконой. Попытался вглядеться в изображение за стеклом, но оно было неясным. Зато, как в зеркале, я увидел своё лицо, а рядом – причудливая игра теней и воображения! – склонённого в полупоклоне монаха с седой окладистой бородой.

Я опустил глаза и стал рассматривать истёртый, местами закапанный воском, мраморный пол.

Служба закончилась. Я поставил свечи, бесцельно побродил по храму, полюбовавшись на великолепно отреставрированные иконы, и вышел на крыльцо.

Старик, с которым мы стояли рядом на богослужении, медленно спускался по ступенькам, осторожно нащупывая их тростью. Бережно взял его за локоть, и вместе, беседуя, мы пошли к остановке.

– В этот храм я бегал ещё в детстве, – делился мой новый знакомый. – Служб тогда уже, конечно, не было. Можно было ходить по всему храму – знаете ли, кощунственная вседозволенность. Но нас, дворовых мальчишек, привлекало другое: когда-то на створках Царских врат был распят один из священников, прямо в облачении. Память о той жуткой картине и притягивала нас, несмышлёных.

Старик остановился и перекрестился. Помолчав, сказал:

– Братии здесь мало, молодёжь одна. Поэтому я премного удивлён, что сегодня видел возле вас пожилого монаха. Хотя, впрочем, на вид он моложе меня.

Я возразил, что рядом со мной никто из монахов не стоял.

Старик не уступал:

– Хожу я плохо, ноги подводят, но вижу получше. Вон автобус идёт. Восьмёрка?

Я подтвердил, чуть помедлив, – щиток с номером автобуса за лобовым стеклом завалился набок, превратив цифру восемь в знак бесконечности.

Помог подняться старику по ступенькам автобуса и вернулся на тротуар. Салон был почти пустым. Старик выбрал местечко поудобнее и даже успел кивнуть мне, сверкнув широкими линзами очков по ту сторону окна.

*    *    *

Фёдор возвращался в деревню с местным батюшкой, отцом Николаем, – тот в сопровождении молодого монаха вёз восемь новых образов для церкви. Монашек всю дорогу молчал, перебирая нитяные чётки, а отец Николай то и дело радостно басил:

– Оклады справим. Соберём по копеечке. Ради Господа. А?

Обращался он к Фёдору, украдкой разглядывавшему монаха. Проезжая по деревне, отец Николай радостно возвещал встречным: «Расступись! Иконы везу!» – но вдруг поднявшийся, с дождевыми каплями, ветер заглушал его слова.

*    *    *

Перед сном я перебирал в памяти осколки прожитого дня: блеск родниковой воды на дне кружки и блеск чаш, выносимых священниками в храме, высокое пение жаворонка в поле и «Херувимская»... Вспомнил привидевшегося мне монаха и старика, уехавшего на автобусе под знаком бесконечности.