НА ПЛЕЩЕЕВЫХ БЕРЕГАХ

(Окончание. Начало в № 663)

От Переславля до Нагорья полста километров. На другой день я выехала так, чтоб добраться до места в послеобеденное время, рассчитывая побродить по окрестностям, побеседовать с батюшкой и успеть к вечерней службе.

Субботний день. Тишина. В воздухе густая жара. Возле Преображенского храма – гора строительного мусора. Мысленно сравниваю увиденное с последней фотографией, выложенной в Интернете, и радуюсь – воссоздание движется! Но церковь пока закрыта, и я не спеша обхожу центральную площадь. Со слов Галины Игоревны, где-то недалеко должно быть здание школы, в которой она работала.

Неизменен пейзаж центральных площадей в селениях российской глубинки, к нему даже начинаешь привыкать: храм, а напротив – постамент с «вождём народов». Скупо подновлённый или забытый и обшарпанный, он всё ещё живое прошлое. А церковь в лесах или нет, но, как правило, действующая – уже существующее будущее. И всё вместе – это наше настоящее.

Пройдясь, я увидела только пыльный скверик, пруды в густой зелени и немногих жителей, которые, не отрываясь от своих дел, провожали меня взглядами. Вернулась, и оказалось, что храм уже открыт. Свечница – маленькая женщина с застенчивой улыбкой – сказала, что батюшка живёт в соседнем селе и приезжает обычно за полчаса до начала службы. Потом, расспросив, откуда я, Светлана (так её звали) предложила провести меня по храму и показать могилу адмирала. Со словами «здесь недавно закончили реставрацию» она отперла дверь в правый придел Николая Угодника.

Возникло странное впечатление какого-то несоответствия обстановки – гладкости полов, новизны врат и иконостаса – тому, что за дверью, и тем более на улице. «А может, и облику местных жителей», – отчего-то подумалось мне…

– Работы ведутся уже два года, – продолжала свечница, – но подробнее вы батюшку порасспросите... А вот могила адмирала.

Чтоб встать в ногах и разобрать надпись у изголовья, нужно повернуться лицом к выходу. Вглядываюсь в тёмную небольшую плиту с двумя скрещёнными якорями и надписью: «Спиридов Григорий Андреевич 18 янв. 1713 – 18 апр. 1790 герой русско-турецкого морского сражения 1770 г. в Чесменской бухте». Крещусь. Место, где должна быть могила супруги, разглядеть не удаётся.

Провожатая увлекает меня обратно:

– Скоро служба, батюшка Михаил придёт.

Мы возвращаемся к свечному прилавку. Светлана умолкает и глядит на меня, неожиданно предлагает:

– Если хотите, матушка, я могу вас с собой взять. Я здесь рядышком живу – через дорогу. И родилась здесь, и всю жизнь прожила…

Объясняю ей, что ночлегом обеспечена, и, заинтересовавшись, прошу рассказать, что она помнит о Преображенской церкви.

– Я мало что помню. Когда была маленькая, храм стоял в разрухе. А могилка адмирала всё время была здесь. Сначала в храме сделали тракторную мастерскую, потом склады. Восстанавливать его начали при отце Андрее, который был до нынешнего батюшки. В общем, наш храм действующий уже 18 лет. Вот каким он был в те годы: приделы, колокольня, – свечница протягивает фотографии и добавляет: – Сейчас придёт наш звонарь Анюта. Вы можете подняться с ней на колокольню.

До службы оставалось не более получаса, когда высокий и плотный батюшка в светло-сером подряснике быстрым шагом вошёл в проём двери.

Отец Михаил Бронзов был возраста моего отца, и я моментально заробела. Гостью не ждали, и времени – всего ничего, но назвался груздем, как говорится… Достаю газеты, буклет Чесменской церкви, представляюсь. Мимо нас певчие поднимаются на хоры. Прихожанки неслышно рассаживаются вдоль стен. Следующие полтора часа они так же тихо и уважительно сидели на скамьях, пока мы, стоя у церковной лавки – он, опершись о высокий прилавок, я с диктофоном в руке ближе к окну, – разговаривали обо всём и, как оказалось, не могли наговориться. И в первую очередь, конечно, о том, что я только что увидела.

– До меня здесь 10 лет служил отец Андрей Уфимцев. Он восстанавливал и этот придел, и могилку адмирала Спиридова в приделе Казанской Божией Матери, да и ещё много чего.

А я уже восемь лет здесь, завтра как раз исполняется (поздравляю о. Михаила с грядущим юбилеем – он, улыбаясь, благодарит и продолжает рассказ). За это время колокольню сделали, крышу перекрыли. Колокольня была совсем другая, сделана в русском стиле…

На сайте я потом нашла подробный рассказ об истории Преображенского храма: его строительстве, разрушении и восстановлении уже в конце прошлого и начале нашего века. Начинался он назидательно: «Мы немало читаем и знаем о событиях в нашей стране. Но мало знаем о событиях в нашем крае, в нашем районе, селе, где мы живём», – и я словно услышала голос о. Михаила.

– На полное восстановление средств нет, – продолжает батюшка. – Но всё равно мы отштукатурили храм целиком и придел восстановили. Надеемся, что на Преображение владыка освятит его. Сейчас переславльский иконописец дописывает иконостас.

– А все эти работы насколько вам знакомы? Или специалистов приглашаете?

– Я перед этим в Копнино – 15 километров отсюда, там, кстати, и живу – храм восстанавливал. Сделал – меня сюда кинули, ещё раньше в Поречье под Ростовом Великим храм делал. А до рукоположения, с 1984 по 1990 год, Даниловский монастырь в Москве строил – родом я москвич.

– А перед тем? – не удерживаюсь я, поражаясь такому стажу.

– О! У меня куча профессий. Мастер художественного литья, слесарь механосборочных работ – работал в КБ у Сухого. Потом в Литейке протрубил восемь с половиной лет – надо было как-то семью содержать. Ну а потом – работа в Даниловском монастыре слесарем.

– Там и крестились?

– Нет, крестился я в 1983 году в Николе в Хамовниках, и венчался там, и всех детей крестил. В Даниловском монастыре я за шесть лет дорос до бригадира. Потом духовник благословил ехать в Ярославль рукополагаться. Знай я это дело, ни за что бы не поехал, – улыбается о. Михаил. – Окунуться в такую каторгу! Вот говорят, что попы только кадилом машут да деньги снимают…

– Это те говорят, кто и близко к церкви не подходил.

– Да уж, со стороны-то красиво всё. Поэтому и согласился. Думал: «Как хорошо! Ладаном пропахну, буду как святой ходить», – смеётся батюшка.

– А семья как отнеслась к вашему решению? Жена – к тому, что ей придётся матушкой стать?

– Поначалу нормально всё было, а потом тягот не понесла. Раньше были попы женатые и попы вдовцы, а теперь – разведенцы. И сейчас много таких. Так что я бобылём живу с 1994 года. Дети – в Москве, кто учится, кто работает.

– Никто не захотел повторить папин путь?

– Нет. Тяжела священническая работа. Особенно в деревнях. Молодые ребята учатся в семинариях, духовных училищах, а уезжать из города никто не желает. Если есть вакансия остаться в городе, тогда они рукополагаются, а так – нет. Деревенский народ – особый...

Так незаметно мы перешли к вопросу, который, как я скоро увижу, стоит перед священником до сих пор. Уже не мучит – отболело, но остаётся неразрешимым…

– Я по сей день не привык к деревне. Двадцать лет прослужил, а не могу. Деревенских я понимаю, сочувствую, но…

– В чём же дело?

– Они – единоличники. В городе, может, не чаще родственники и друзья встречаются, но здесь даже если и встретились, то после обязательно: а теперь вы к нам приходите. Надо отплатиться. Странно мне это. А ещё озлоблен народ… – батюшка не логично, но вполне понятно для меня заключает. – Сейчас и скотину почти не держат, но всё равно церковь не вписывается в их «режим».

– Раньше вписывалась.

– Да, но в советское время жизненный ритм деревни был нарушен. В Москве я в семь встал, чайку попил и к восьми на работу приехал. Я думал, что в деревнях ещё раньше встают, а мне, как священнику, нужно людям пример показывать – поэтому в 5 часов вскакивал как штык! Смотрю: ни огонька, все спят... И в 7-8 часов ещё темно в окнах… Работать отвыкли. Я когда сюда приехал, мне надо было печку класть. 10 деревень вокруг – и ни одного печника.

– Так как же люди сами живут?

– Кладут не пойми что – я два раза переделывал печь. Плюнул и из Переславля пригласил печника, бывшего лётчика из Баку, – у нас на главной колокольне арочные окна делал. Он по книжке и печи клал, сам всему обучался. «Батюшка, – жалуется, – завидуют мне, просят денег. Им говоришь: "Заработай!" – не хотят. "Ты халтуришь, а у нас нечем". – "Тогда вот что: я сейчас кладу печки, пойдём вместе со мной. Деньги пополам. Купишь себе рубанок, будешь зарабатывать..."». Так он до сих пор один и ходит.

– Нет желания трудиться?

– Не хотят. Что угодно, только не это. Отбили руки напрочь. Кругом поля зарастают, хотя гидромелиорацию прошли – трубы заложены, канавы прорыты, но растёт сплошной лес.

– И сколько лет уже так?

– С 90-х. Фермерство поначалу было, но потом все разбежались, распродали свои земли частникам… У нас рядом с Копнино умер фермер, а дочери разделили землю. Одна замуж вышла за сектанта-пятидесятника. Он каким-то образом вывел землю из сельхозоборота, перевёл под дачное строительство и начал своим продавать. Вскоре там возник центр, местные жители стали жаловаться: пятидесятники установили сцену, громкоговорители, покой нарушают – в деревнях-то слышно. Приезжали из прокуратуры, но ничего криминального не нашли, всё так и осталось. Вот это вместо сельского хозяйства – сектанты да лес. Плюс ко всему народ по телевидению насмотрелся богатой жизни... Сам дух деревенский – зависти, сплетен, – я к этому духу безбожному, который людей толкает на злые дела, не могу привыкнуть. Взрыв может случиться, если появится лидер настоящий… А на выборы люди ходят активно, до сих пор надеются, что выберут кого-то хорошего и заживут.

– Это русская черта – вера в доброго царя – неистребима. Зато это доверие часто и становится основой веры в Бога…

– Общаешься и дивишься душе русского человека. Даже пусть он тебя не любит, говорит за спиной что-то, а обратишься за помощью – пожалуйста. Такие противоречия.

– А возродить деревню, живущую с Богом, можно?

– Так просто не возродишь. Многие через розовые очки смотрят: церквей понаставим – народ подтянется. К примеру, малышей в храм приносят. Занесли – орёт, к Чаше подносят – извивается. Говоришь им: «Вам бы поисповедаться. Видите, ребёнок не может причащаться. Походите в храм Божий, но пока не причащайте, а хотя бы немножко приучите его». Нет, один раз не получилось – и всё, больше не появятся.

– Такие люди, видимо, причастие как лекарство воспринимают.

– Да, как таблетку. «Чтоб не болел» или «сказали, что надо причастить».

– Работы духовной родителями не ведётся?

– Никакой абсолютно. И в школу священника не пускают. Хотя раньше удавалось проводить свободные уроки у них.

– Где?

– У нас, в Нагорье.

Я стесняюсь спрашивать – почему. В голове после разговора с Галиной Игоревной Разумовской сложилась совершенно другая картина: занятия краеведением, живая, интересная поисковая работа. Да и вопрос этот, скорее, к педагогам, а не к священнику. А о. Михаил продолжает:

– Почему так? На деревне традиционно руководят директор школы, учителя, председатель колхоза, начальник почты, даже писарь в сельсовете. У них власть над людьми. Когда священник появился, стало понятно – это конкуренция. У меня замечательная бабулька была, Царствие ей Небесное, Пелагея, говорила: «Батюшка, а чего ты хочешь? Вот без образования учительница-то у нас. Зато у неё муж был председателем сельсовета, теперь сын – председатель, вот и зовут все по имени-отчеству. А я как была Палашка, так Палашкой и останусь».

– Но это среднее поколение, а молодёжь?

– Молодёжи по-настоящему в деревне и нет, потому что практически все уезжают. Когда я приехал сюда, больше 2,5 тысяч детей в селе было. А теперь едва первый класс набрали. Плюс ко всему вот это поколение молодое – потерянное, конченое. Недавно я на речке был, так дети десяти-двенадцати лет надо мной издевались: смешки, «попа толстозадого иголкой» и тому подобное…

– Это – взрослому человеку, священнику?

– Да. Насмехались детишки надо мной, – тихо рассказывает батюшка, – а я не знал даже, как их остановить, вразумить… Когда они разбежались, то остался один парень 16-ти лет, и с ним мы уже разговорились. «Так, хорошо же, лучше разговаривать, чем ругаться-то. Заходи в храм, почитаешь, у меня литературы много». Когда прощались, он сказал, что ему было интересно. Теперь иногда заходит… Кто ходит в храм, те меня любят, а за стенами – неприятие.

Национальное сознание возродиться может через Церковь, веру. Другого ничего не будет. А раз нет национального сознания – то это не народ, а русскоязычное население. Как сейчас говорят – россияне. Вот я смотрю, мусульмане гораздо жизнеспособнее, чем мы. За счёт чего? Своей веры. Они в основной своей массе не пьют вина, их жёны выходят девицами замуж, они создают мощное здоровое потомство. Копят традиции тысячелетиями и используют опыт, чтоб дальше можно было шагнуть. А наша молодёжь старших – отцов и матерей – не уважает и каждый раз начинает с нуля.

– У народа, который уходит от Бога, – заключает о. Михаил, – Господь землю отбирает и отдаёт кому-нибудь другому.

– Но ведь Ниневия покаялась…

– А потом опять развратилась и была сожжена. И тогда народ-то был верующий, а сейчас с людьми разговаривать невозможно. Первопроходцам, скажем Леонтию Ростовскому, разговаривать с язычниками было легче, чем сейчас с нами. Язычник неправильно веровал, и его нужно было учить вере настоящей, показать красоту веры. А современному человеку ничего не нужно, кроме как весело и легко жить.

– По-моему, в годы советской власти было тяжелее. Сейчас хоть можно открыто ходить в храм.

– Тогда были гонения, а сейчас – равнодушие. И эта теплохладность гораздо хуже переживается. Нет горячих людей.

– И явной ненависти, которая кристаллизует веру?

– Да. Плюс недостатки в самой Церкви. Нет единства. Как мы возглашаем на литургии? – «Да единомыслием исповем». Для современного православного человека на писания святых отцов нужно ещё толкования делать. Потому что каждый понимает по-своему. Апостол пишет, что должно быть разномыслие. Но сейчас оно какое-то не объединяющее. И старцев всё меньше становится. Отец Николай (Гурьянов) ушёл, мой духовник уже совсем плохонький – отец Кирилл (Павлов), Любушка ваша Питерская – ушла, старица Натальюшка Рязанская...

– А в чём же надежда? В каждом прожитом дне? – спрашиваю, потому что картину со всех сторон батюшка нарисовал безрадостную.

– Надежда: гряди, Господи. Христианин, в общем-то, странник на этой земле. Я не думаю о том, чтобы страну спасать как таковую. Каждый должен думать о спасении собственной души. Священник ещё обязан думать о спасении своих пасомых. Умничать ни к чему. Игнатий (Брянчанинов) говорил: «Не покусись немощною рукою твоею остановить всеобщее отступление». Если можно остановить – Христос не придёт.

– Лучше пусть придёт, это точно.

– Ну а раз так, чего унывать? Я оптимист, не боюсь, жду, стараюсь не грешить, объясняю своим прихожанам, как надо жить. Кто старается – я подбадриваю, как могу, кто не старается – вразумляю. Не всё, конечно, гладко получается. Хотелось бы лучше, но уже силёнки не те. Мне как раз после Преображения 63 стукнет. Пенсионер. Да и здоровье уже не то: вся жизнь на стройке. Заглядывали туда, в летние приделы-то?

– Нет ещё. Может, вы после службы покажете?..

...Служба началась в шесть часов. И длилась по монастырскому уставу почти до 9 вечера. Под конец я уже не чаяла присесть, а только пойти, походить по доскам, вдоль строительных лесов главной, алтарной, части храма, как было обещано отцом Михаилом.

– Света! Здесь у нас проход не закрыт? Сюда, потихонечку.

– Проползём?

Дверь открывается с трудом. Нагромождение лесов, досок… что-то обваливается, грохочет по полу.

– А храм очень красивый был. Здесь и акустика такая… Видите, какая высота?

Балансируя на досках, поднимаю голову к куполу – высота и воздух; сквозь узкие окна под потолком льётся свет. Штукатурка практически осыпалась со стен, обнажив красный кирпич, но на голубоватых колоннах ещё сохраняются блёклые изображения пышных цветов, завитушек и розеток, чем-то напоминающие восточный ковёр. Опускаю глаза вниз: сквозь доски просвечивает песок.

– Сушили полы-то или нет?

– Нет, ещё не сушили. Игуменья напортачила тут, убрала землю. Её вывезли, фундамент проверили, потом засыпали песком. Сколько денег потратили! Я говорю: «Милая моя, зачем всё вытаскивать-то было? Ну, прошурфила в нескольких местах, небольшие канавы сделала, посмотрела. Какой в нескольких местах, такой и весь фундамент».

– А откуда игуменья взялась?

– Из Сольбы. Владыка решил, что она быстрее храм восстановит. Мне мой придел оставили, а остальное ей отдали. Ну, она вытащила землю и спокойно это дело забросила. Владыка посмотрел – ничего не делается – и мне назад всё вернул.

Мы готовимся в 2013 году праздновать юбилей Спиридова. Собираемся весь храм отреставрировать – и цоколь, и верх. Есть у нас и спонсор, но сейчас он в сложном положении.

– Как его зовут?

– Павел Морозов, почти как Савва. Но тот старообрядец был и Бауману помогал.

– А ваш Морозов какой?

– Нормальный. Как все современные богачи, которые сами с усами. Он умный, начитанный, считает, что уже всё понял, поэтому как хочет, так и поступает.

– Своевольно?

– Да. Не понимает, что надо воли Божьей искать, а воля Божья в совете, в соборности. Не в мирском единоначалии. Тем более у священника часто бывает – слово срывается, а не знаешь, почему ты его и сказал. Господь дал – вот и сказал. Благодать священническая действует независимо ни от чего. Ведущим в деле восстановления храма должен быть священник, а не мирянин, какие бы деньги тот ни вкладывал.

– Непонимание значения сана... – пытаюсь продолжить мысль отца Михаила. – Для них важно, толковый человек или нет, а священническая благодать как бы ни при чём…

– Именно так. Меня и при владыке опозорил, – добавляет о. Михаил, улыбаясь, – «старцем» обозвал. Хорошо, что владыка с юмором у нас, ответил: «Да, старый, седой и лысый». Но сейчас нашего благодетеля Господь смиряет: большие сложности у него. Я за него молюсь, он воодушевляется, считает, что если батюшка молится, то будет всё хорошо, бизнес наладится. А происходит как раз наоборот: дела всё хуже идут. Я-то молюсь, чтоб он спасся. А для этого он должен смириться. Господь гордым противится, а смиренным даёт благодать. Богу разве кирпичи нужны? Богу наше сердце нужно. Но раз финансовые сложности у него – значит, и у меня. Других спонсоров нет.

Оба мы замолкаем, и, кажется, каждый думает о своём. В те мгновения не знала я, не могла знать ещё, что это, наверное, те самые главные слова, которые хотел донести до меня немолодой, много переживший и передумавший в жизни батюшка. Наконец, отрешившись от своих дум, он вновь возвращается мыслями к своей пастве.

– Приход наш потихонечку складывался. Народ идёт, а были времена – я один. Сам себе пел: «Мир всем и духови моему», – кадю и пою. Было жутковато, но и благодатно, хорошо. Ну а цементик и все прочие растворчики не на воде замешаны, а на моей крови, на моём поте. Дай кровь, а не дух.

...После всего услышанного возникло желание рассказать настоятелю о том, что мне стало известно. О проявившемся на стене образе Николая Чудотворца, об истории с прахом адмирала Спиридова и его жены... Справившись с порывом, я подумала: хорошо ли будет, если чужой человек в жизнь местных людей внесёт смятение?

– Спасибо вам, батюшка, за беседу.

– Приезжайте ещё, привозите с собой кого-нибудь, – провожает меня отец Михаил и неожиданно прибавляет: – А у нас ведь здесь даже чудо было. С Зимнего Николы начали цвести сухие цветы, те, что с лета стояли. И цвели до Пасхи прямо в храме. Возьмёшь стебель – труха, рассыпается в руках, а выше – зелёненькие бутончики. Это обычно Господь поддержку такую к скорбям даёт, знак, что Он нас не оставил.

В темноте июльской ночи я вела машину к своей палатке в экологическом лагере и вспоминала, что узнала от земляков адмирала Спиридова. О его воинских подвигах и о школьном музее, в котором они прославляются. О Преображенском храме – последнем важном деянии адмирала. Более двух столетий назад поселившись в жалованной вотчине, он завещал похоронить себя в этом храме вместе с супругой. И это последнее деяние наверняка считал не менее важным в своей жизни, чем Чесменскую битву.

Теперь храм возрождён. Но где же люди – учителя и ученики, родители, дети, не играющие в страшный футбол человеческим черепом, а стоящие на литургии, причащающиеся Тела и Крови вместе с покойным адмиралом? Как Храм одинок без прихожан, так и души человеческие бедны без Храма. Без веры невозможно работать на своей земле, она переходит в руки другого народа. Без веры невозможно и учить о творении.

Картинки эколагеря сменялись в моей голове «паломничествами» к Синему камню, камлания предприимчивых пятидесятников в Копнино – образом бессильной русской деревни в глазах православного священника. Вспомнив о приглашении отца Михаила, я решила: обязательно вернусь! Вместе с батюшкой и Галиной Игоревной мы побываем у могилы адмирала, продолжим незаконченный разговор. Да и почему бы знающим людям – священнику Михаилу и учёному Галине Разумовской – не общаться, не вести совместную краеведческую работу, возрождая историю села, почему бы вместе не воспитывать молодёжь? А на прощание мы сфотографируемся – ведь отец Михаил так и не дал мне его заснять...

Я возвращалась в старинный город Переславль, и свет от фар машины выхватывал из тьмы таблички с названиями деревень. В воздухе вились ночные мошки, где-то впереди лежало Плещеево озеро... Я не знала, да и не могла знать, что Господь судил иначе: спустя полгода, 16 декабря, отец Михаил умрёт от инфаркта. Он врежется в дерево, управляя машиной, и, как потом установят врачи, ДТП будет лишь следствием внезапной остановки сердца. Его похоронят в Преображенском храме, с правой стороны у алтаря. «Дай кровь, а не дух» – всё получилось, как он говорил: на восстановление храма оказалась положена жизнь.

Не могла я представить и того, что в мае 2012 г. по болезни уволится из Национального парка энергичная и деятельная Галина Игоревна.

А с отцом Михаилом они так и не встретятся...