«СЛАВА ТЕБЕ ЗА СКОРБЬ И ЗА РАДОСТЬ...»

– Я была маленькая, но сильная, – говорит баба Нюра, – снопы бросала, трактористкой работала.

Это, кажется, первое, что я от неё услышал. Игорю Иванову – редактору нашей газеты – она приходится двоюродной бабушкой. Мы сидим посреди Набережных Челнов, в квартире, на Бог весть каком этаже. Старикам с такой верхотуры без лифта не спустится, а обратно уж точно не взойти. Он для них – как для нас автобус или поезд. Для деревенских всё это странно, а их здесь всё ещё много, рассеянных по этажам.

Тридцать с лишним лет назад Нижнекамское водохранилище затопило десятки селений, веками стоявших возле реки. В их числе деревню бабы Нюры – Анны Ферапонтовны Ивановой. Плещется вода над её малой родиной, плавают рыбы среди домов. А мы сидим на верхнем этаже высотки в Новом городе – огромном спальном районе Бережных Челнов (так прежде они назывались), выстроенном для рабочих КамАЗа на месте некогда шумевших здесь сосновых корабельных рощ, – беседуем.

Баба Нюра сияет после молитвы, одета во всё чистое, словно помирать собралась. Итак, она была маленькая, но сильная. Такой и осталась. Как обживалась в большом городе после деревни, название которой я всё время забываю, то ли Прыгово, то ли Скоково... Неспешно обедаем, а она рассказывает про какие-то страсти, достойные, пожалуй, не кино, а средств мультипликации:

– Пошла я ягоды собирать для детей маленьких – правнуков. На светофоре переход, и я пошла, не гляжу никуда, а машина возьми да меня и подкинь.

– Как подкинь? – застываю я с остановившейся в воздухе вилкой.

– Кверху, – терпеливо поясняет баба Нюра. – Перекатилась я на ту сторону и упала возле этого, как его...

– Бордюра, – напоминает ей дочь Татьяна.

– Бордюра, – легко соглашается баба Нюра. – Рука, грудь, нога – всё разбито. Лежу. Благодарю Бога: «Господи, Иисусе Христе, слава Тебе за скорбь и за радость». Потом встала и пошла на малинник. А там два мужика уж ходят, а малины нет. Дальше иду. Где заводской ходит поезд, через линию перешла и через каких-то два метра напала я на малину – и такая она крупная была, что моментально набрала бидончик. А ногу больно. Ещё недавно, когда жили на пятом этаже дома без лифта могла с пятого на первый этаж помногу раз в день спуститься.

– Это как в горах, в ауле каком-нибудь, – с уважением говорю бабе Нюре.

– Молюсь, чтобы Бог дал смертоньку ходячую, чтоб никто не жалел меня, никто не ухаживал, – откликается она и вспоминает, что ходит не только за ягодами, но и по грибы. Нашла грибное место где-то возле свалки.

– Свалки машин? – уточняю.

– Нет, просто свалка, там опята хорошо растут.

Мне показалось, что баба Нюра так и не приняла до конца тот факт, что больше не живёт в деревне. Город для неё – ряд не вполне существенных препятствий, вроде той машины, после столкновения с которой можно отряхнуться и продолжить поиски ягод. Кто ещё угостит правнуков настоящими дарами природы, собранными вдоль железнодорожной колеи...

Довольно о городе. Пора рассказать о Прыгове-Скокове, откуда родом баба Нюра и её дочь Татьяна.

– Так Прыгово всё-таки или Скоково? – пытаюсь уточнить.

Кажется, застаю врасплох. Пусть несколько мгновений, но размышляет, прежде чем баба Нюра даёт ответ:

– Деревня Самоскаково... А можно сказать и Самопрыгово, потому что в ней каждый как бы прыгал – где хотел, там и селился, дом ставил. Прискакали, поселились.

– Всё же Самоскаково? Или Сапомопрыгово? – окончательно путаюсь я.

– Самоскаково, – успокаивает меня баба Нюра. – Сказывают, что некогда наши с той стороны Камы переехали, скакнули.

– Говор-то вятский у вас, – замечаю. – Может, и с той стороны Камы прыгнули, да только не близко от берега жили. Вятские вы!

– Да, – заинтересованно откликается Татьяна. – Мне уже не в первый раз это говорят. У нас в каждой деревне был свой говор. Видно, со всей России ехали, чтобы поселиться в наших краях.

– Здесь и прежде татарская земля была или русские первыми её заселили?

– Русская земля, – уверенно отвечает Татьяна. – А в соседних деревнях было больше татар, кроме Шайтаново. Было у нас 40 дворов, и жили в них 200 человек. Названий улицы не имели. Говорили: «Катя на бугре», «Возле Гурьяновых внизу», но люди ориентировались, где что. Как сейчас помню: идёт к себе Венедей Хромой, а Василий Скакун – тот вприпрыжку ходил. Ещё была Ивановна Фимочка, Данила-пастух, он юродивым был, плохо слова выговаривал.

– Добрый мужик?

– У нас все были добрые. У Ивановны Фимочки, скажем, юмор природный. Скажет: «Пойдём со мной, я вам грибные места покажу!» И быстро-быстро впереди несётся – одна ведь места знает, грузди белые только успевает срезать, а мы следом, и нам ничего не достаётся.

– Смешно...

– Царствие ей Небесное. Озорницей была, а муж на войне погиб. Многие погибли. У Онисима сразу четверо сыновей не стало, а так по двое обычно поубивало от каждого дома.

*    *    *

Самыми оригинальными обитателями Самоскаково были киномеханик Генка Галилеев и Коля-пьяница – деревенский «левша». Откуда он взялся, никто не знает. «Не нашенский был Коля. Не признали, может, где», – предполагает баба Нюра. «Откуда-то его, бедненького, выгнали, – добавляет Татьяна. – А он такой был талантливый! Как пришёл к нам в деревню, Дуся его к себе приняла, так и остался».

Судя по всему, Коля был действительно незаурядным человеком. Однажды увидел, что валяется сломанный мотоцикл, вернее, его останки, отремонтировал, сделал деревянные колёса и ездил потом.

– Не ногами ли крутил? – пытается вспомнить баба Нюра.

Татьяна решительно отвергает это предположение:

– Нет, мам, трещало и дым столбом, дры-ды-ды-ды: Коля едет!

– Сильно пил? – спрашиваю её.

– Так не пил особо. Может, лишнего разок-другой принял, да много ли надо, чтоб прозвище в деревне приклеилось и пошло: Коля-пьяница.

С киномехаником Генкой они были два сапога пара, дружили. Так сказать, деревенская техническая интеллигенция. Генка умел выражаться пятиэтажным матом, смачно так, от души. «И так ему это шло!» – восхищается Татьяна. Да, разные бывают способности у людей. Кино привозили нечасто, деревня-то маленькая, но иногда и про неё вспоминали. Тогда Генка заливал солярку в мотор, от которого работал кинопроектор. Затаив дыхание, люди ждали, заведётся или нет. Генка между тем шумно характеризовал допотопную технику, а Коля-пьяница его успокаивал – ведь он мог починить всё на свете. Под тарахтение двигателя, заглушающего актёров, смотрели новый фильм. Когда крутили «Тихий Дон», где шибко целуются, молодёжь выставляли из избы, а окна задёргивали шторами. Тем приходилось искать щёлочки.

Люди, приходившие из большого мира, подобно Коле-пьянице, обогащали Самоскаково новыми умениями. Баба Нюра сказывает, как «переселенцы из Петербурга» научили всех желающих выделывать кожу и шить сапоги. Резали нетельную корову, клали шкуру сначала в известь, потом в дубильную воду и так далее. Баба Нюра увлеклась, посвящая меня в технологию кожевенного дела, но, спохватившись, споро подвела рассказ к финалу: «И такие сапожки Венедей Хромой мне сшил, лёгонькие, сносу им не было».

*    *    *

– В деревне какой праздник был престольным?

– Никола Летний и Зимний, – отвечает баба Нюра. – Престольные праздники и в советское время никто не запрещал. К нему гнали бражку, покупали сладости. Из соседних деревень приезжали родственники. А как у них праздник, то мы едем. В Шайтаново, скажем, на День Святого Духа.

Татьяна добавляет:

– Общего стола деревенского не было. Приходила родня, но всё равно народу выходило очень много. Огромный стол яств собирался. Весной щуку с хреном ставили и обязательно – холодец.

Баба Нюра поддерживает тему:

– Гусятину, курятину тушили. Посидим за столом, потом гуляем, песни поём.

Вдруг сама начинает петь:

Головка, головка твоя молоденькая...

Несколько теряюсь, когда Татьяна вспоминает своё:

Затопила Дуня баню,

Пригласила в баню Ваню

Спинку почесать.

Репертуар у них с бабой Нюрой несхожий.

– Озорничали, – спохватывается Татьяна. – Коля-пьяница с Генкой Галилеевым на гармони играли. А когда коров пасли, пели:

У моря, у синего моря...

У моей мамы чем-то схожие воспоминания о родной деревне Кузнецово на юге Вятской земли. У жены – об Ивановке в Рязанской области. Множество берущих за душу подробностей, появляющихся из небытия живых, хороших лиц. Не хранятся ли на Небе бесчисленные свитки с историями наших деревень? Где-то же должно всё это остаться.

Много доброго было в жизни русской деревни, но ничто не вносило такого раздрая, как суеверия. Татьяна задаёт матери неожиданный вопрос:

– У Шуры, мам, которая сглазила меня, какие глаза были, голубые или чёрные?

– Таня, почему так говоришь? – с полуслова понимает, но не одобряет дочь баба Нюра. – У меня какие глаза, чёрные или голубые?

– Голубые.

– А ведь и про меня говорили, что я сглаживала. Опоросилась у одной свинья, и говорит она мне: «Погляди, какие поросятки!» Я поглядела и домой пошла. А соседка за мной бежит, кричит, что сглазила я поросят, дескать, иди обратно, снимай сглаз.

– Да ладно, мам, ты не такая. Помнишь, ты у одних мальчика вылечила, а он уже помирал, синий был. Прибежали, кричат: «Умират, умират!» Борька это был, сын Павлыча. Он и сейчас жив, я с ним потом на ферме работала.

– И как же вы его вылечили? – спрашиваю бабу Нюру.

– Меня Тимофеевна молитвам-наговорам учила. Помогало, до сих пор меня добрым словом поминают.

– А что наговаривали?

– Матушка, Пресвятая Богородица, где Ты была-почивала? В городе Ерусалиме. Видела сон – чуден, страшен. Жиды-пилаты, жиды прокляты хотят истинного Христа поймати, на три дереви-кипарисе распияти, венец терновый надевати, копием меж рёбер прободати, кровь на сырую землю выпущати, на Сиянскую гору вожати, жёлтым песком засыпати, белым камнем затаскати...» А в конце так: «Батюшка Тихон преподобный, Митрий Солунский, утешите, усмирите скорби-болезни раба (имя). Замком заключити, ключи в небо, замки в море, ключам не спускаться, замкам не открываться, у рабы Божией (имя) скорби-болезни детской не подниматься»..

– Почему вы думаете, что вас Шура сглазила? – спрашиваю Татьяну.

– Мы картошку перебирали, а Шура маме сказала: «Как быстро у вас Танюшка перебирает». Я такая шустрая была. И что вышло? Сели кушать, а меня ломать стало. Легла на полати, меня зовут работать, а я не могу, плохо мне, каждая косточка болит. Тут и вспомнили про Шуру.

Баба Нюра не хочет говорить о давно почившей Шуре. С жалостью вспоминает односельчанина, которого винили в том, что он сглаживает. Пришёл к ней однажды, сказал: «Я теперь не хожу, не гляжу на родящих, а то потом худо выходит, говорят, что сглазил».

Представляю, каково ему было. Страшное подозрение.

– А глаза у него какие были, карие? – заинтересовалась Татьяна.

Баба Нюра не отвечает, а Татьяна пытается объяснить:

– Николай на родящих не стал смотреть, потому как знал, что у него во взгляде что-то есть. У сестры нашей отелилась корова. Телёнка принесла в избу. А тут мужчина пришёл за сбруей. Побыл немного – и что? Слёг телёнок и помер.

– Мужчина-то при чём? – не вполне понимаю я.

– Я сама не верила в сглаз, пионеркой была, комсомолкой, комсоргом. Но после того как Шура меня сглазила, мама молитву двенадцать раз прочитала, и болезнь у меня как рукой сняло. Встала и пошла.

Баба Нюра меняет тему, вспоминая про Мелентьевну – деревенскую лекарку. Мелентьевна делала массаж, принимала роды, вылечила бесплодие у бабы Нюры. Три дня парила в бане и правила живот, наконец сказала: «У тебя только двое ребят будет». Так и вышло. В другой раз долго не было дождя, и тогда Мелентьевна, собрав семерых стариков и девок, впряглась с ними в плуг-сабан. «Сабан привязали палкой, – рассказывает баба Нюра, – везём, на лямочках. С молитвами вокруг деревни прошли, чтобы Господь дождя дал. И дал».

Что-то эпическое!

Мелентьевна была вдовой. Муж прежде служил лесником, потом их раскулачили, отняли дом. Дни она доживала в своей бане.

– Какие люди смиренные, – удивляется Татьяна. – Её раскулачили, жить негде, а она всё равно всю жизнь делала добро. Кто в Бога верит, он умеет прощать.

Новыми глазами смотрю на тихо улыбающуюся, кроткую бабу Нюру. Незаметно, без малейшего нажима увела она дочь от мрачной темы, подтолкнув к открытию: «Кто в Бога верит...». Сознавала ли, что делает? Не знаю. Но было видно, как действует любящая бабнюрина душа-христианка, нащупывает: здесь камень, нужно обойти, тут болото, можно увязнуть, но вот и тропинка, ведущая ко Христу – Сыну Божию, заповедавшему: «Любите друг друга».

Баба Нюра запевает вдруг грустную солдатскую песню – о том, как отец своего сына

...отдал в рекрута.

Прослуживши лет я восемь,

И задумал домой идти.

Подхожу я ко селению,

Да не признавши дом родной –

Окна бита, крыша спала,

Двор зарос густой травой.

Сосед смотрит из окошка,

Дай пойду его спрошу:

– Где мой тятенька родимый?

Где родная моя мать?

– Отец помер, уж в могиле,

мать недавно спомерла.

А ведь твоя-то ведь милая

Восемь лет тебя ждала,

Не дождавшись один годик,

и она замуж ушла...

Отмечаю про себя, что действительно с 1864-го по 1874 год после восьми лет службы солдаты получали отпуска. Добавим: то было последнее десятилетие, когда существовала рекрутская повинность. Подобная точность в песне удивительна, оттого думается: история эта – не выдумка. Полтора века прошло с тех пор, а баба Нюра продолжает скорбеть о несчастном солдате. Сколько всего забыто после войн и революций, а это горе не изгладилось.

Песня досталась бабе Нюре в наследство от матери – Надежды Ивановны, а та, быть может, от солдата её и слышала. У неё самой жизнь тоже была горькая.

– Мучилась она, – вспоминает баба Нюра. – Тятя, Ферапонт Иванович, пьяный приедет, кричит, а она скорее ворота открывает, если не откроет – побьёт, а и откроет – побьёт. Не заладилось у Надежды с Ферапонтом с самого начала. Она в девичестве очень красивая была, от женихов отбоя не было, да только Надежда всем от ворот поворот давала. Может, любимого ждала? И как-то раз несколько парней сговорились, решили её снасильничать, да только не далась она им, убежала. В отместку парни измазали ей ворота дёгтем. На деревенском языке это означало: пала девка, потеряла свою честь. Отец страшно выпорол Надю, мать потом долго рубаху от крови не могла отстирать, сколько ни отмачивала. Хотела Надежда уйти из деревни, да мать не отпустила.

Ферапонт Иванович хотя и взял её в жёны, да, видно, без доверия. А может, и верил, да видел, как люди смотрят, и оттого приходил в расстройство. Жили не бедно. Ферапонт Иванович рыбаком был, на Каме место своё имел, рыба в доме не переводилась. Но счастья не было. Молились супруги много, но не вместе. Господь их слышал, от худшего оберегал.

– Мой отец тракистом был, – вспоминает баба Нюра.

– Трактористом? – не понимаю я.

– Нет, тракистом.

– Троцкистом, – догадывается Игорь.

– Тятю весной 37-го забрали, – продолжает баба Нюра. – Сидели они у конторы с родственником Митрием Тимофеевичем, видно выпивши, и обсуждали итоги коллективизации: «Хороших-то людей забрали, осталась беднота, не знает, как сеять-то да когда. А ведь пора уже».

Кто-то подслушал, донёс. И дали мужикам по десять годов. Баба Нюра отца потом пытала:

– Ты какую политику вёл, как тракистом стал?

– Никакую политику я не вёл, – отвечал отец, – с рыбой возился, райкомовских кормил.

Осудили его через полгода после ареста по известной статье 58-10 ч.1 – за «троцкистскую агитацию, дискредитацию советской власти, террористические настроения в отношении руководства»: 10 лет лагерей плюс поражение в правах ещё на пять.

Накануне ареста явилась Ферапонту во дворе Пресвятая Матушка Богородица. Упал он на колени перед Ней, а как поднял глаза – нет никого. И понял: быть беде. Сначала отправили его работать в Москву (что-то строил вместе с другими политическими), потом в Архангельск. Там однажды «обувь не укараулил» у своей бригады: то ли сгорела она, пока сушилась, то ли украл кто. Был жестоко избит. Но вообще легко отделался. Живым домой вернулся только потому, может, что людям старался помочь, старушек каких-то подкармливал, да и с другими был добр, и со временем полюбился народу. Трезвому-то ему цены не было.

Однажды увидел в лагере сон. Он сам потом рассказывал: «Вижу, испекли мне в лагере большой каравай и посадили в автобус. Отправился я домой. Через Каму перебрался, через луг прошёл, мимо леса, в полях рожь колосится, значит, май месяц». И всё сбылось. И пирог на прощание испекли, и в автобус посадили. Из десяти лет отсидел всего шесть – видно, ангелы небесные постарались.

– Пить перестал и драться? – спрашиваю у бабы Нюру.

– Нет, не перестал. Помню, пришла однажды: мама лежит на кровати, кровь течёт. В другой раз пришла к нам родственница, а я следом – взрослая уже была, вижу: тятя их с мамой дожимат, они на печи сидят, а он осаду ведёт, теребит их – пьяный. «Батя, что ты делаешь? Иди поспи», – прошу его, а он – на меня, да и душить стал. Помирать стала, да не знаю, откуда силы взялись, укусила его, вывернулась.

– Прощения попросил?

– Перед дочерью? Чего ради?

Умер так: сыну дом помогал ставить, да мизинец защемил. Как это в деревне всегда было – на такую мелочь внимания не обратил. А когда в челнинскую больницу обратился, было уже поздно – началось заражение крови. Надежда Ивановна надолго его пережила, похоронить попросила на другом кладбище. Мёртвым тоже отдых нужен.

Татьяна, вздохнув, вспоминает:

– Тарасьевна говорила: «Как хорошо при советской власти женщине! Свободу дали. Она прежде униженная была, битая, за человека её не считали. Не то что сейчас. Теперь женщин у нас уважают».

Баба Нюра откликается:

– И отец мне тоже говорил: «Нюра, а советская власть всё-таки хорошая, кормят бесплатно и лечат бесплатно».

– И в тюрьму бесплатно посадили, – напоминаю я.

Но баба Нюра не соглашается:

– Пойдём косить, человек десять нас – бабы, мужики, – литовки на плечах, поём: «Легко на сердце от песни весёлой... тот, кто с песней родился...»

Изумительная память, сохранившая великое множество молитв, целые акафисты, неожиданно ей отказывает. Кто там с песней родился, что с ним потом стало? Пытается вспомнить, потом выдаёт:

Взвейся, знамя коммунизма,

Над землёй трудящих масс!

Нас ни Бог и ни святые

Не спасут нас в этот час!

– Учителя строем нас водют, мы поём. Идём с флагами, – добавляет она.

– Нарядные всегда, все строем, – с удовольствием подтверждает Татьяна.

Баба Нюра снова начинает петь:

Шагай вперёд, комсомольское племя,

Шути и пой, чтоб улыбки цвели!

Мы покоряем пространство и время,

Мы – молодые хозяева земли.

– Хозяева столько не работают, – иронизирует Игорь.

– Землю отдали, – возражает баба Нюра, – начальство меньше колхозников зарабатывало.

Память всё пытается облечь в добро – иначе как жить?

– Вы и правда думали, что не спасут вас ни Бог и ни святые? – интересуюсь я.

Баба Нюра улыбается, мол, слова – это слова, а жизнь – это жизнь:

– Меня мама пешком в храм водила, через реку перевезут нас, а дальше – своими ногами.

– И меня бабушка Надя водила, – говорит Татьяна. – В пять утра поднимет: «Пошли!» – и я иду, всё за её юбку держусь. Жила у нас монашка в Боровецком, к ней и ходили молиться. Бабушка очень набожной была, посты соблюдала, спиртного в рот не брала. Помню, когда Гагарин полетел, бабушка заволновалась: «Как Бог-то допустил?» А Тарасьевна с ней не соглашается: «Да ты чё, Ивановна, я сама летала в Казань». – «Так ты, Тарасьевна, тоже в космосе была?» – удивилась бабушка. – «Да нет, я – на самолёте».

– Мы маму Нюру в детстве мало видели, – продолжает Татьяна. – Она всё время на ферме была. Прибежит, нашумит. «Иди на овечек кричи», – говорит ей бабушка Надя. Она была хозяйкой над нами. Бывало, убежим купаться. Речка у нас – Шильнинка – не сразу иссохла, это уже ближе к потопу измельчала вся – один из наших, деревенских, нырнул спустя годы и вылез весь в иле, исцарапанный. А в детстве хорошая была. Бежим туда босиком, быстро искупаемся – и обратно. Идём, а жара невыносимая, ум детский подсказывает: «Сбегаем снова!» И так полдня бегаем, пока бабушка не осерчает: «До ночи, трёхлетние, от работы отлынивать будете?» Почему-то трёхлетними нас называла. И идём полоть наш участок – тридцать соток, так, чтобы травиночки не было. А как не полоть? – без этого голодными останемся... Бабушка не то чтобы строгая была. Если поругает нас с сестрой Лидой, начинает потом в юбках конфеты искать. А юбок у неё три или четыре, да всё сбористые. Наконец находит и нас угощает.

– Как умерла Надежда Ивановна?

– До 86 лет помогала мне, – рассказывает баба Нюра. – Как-то сено метать нужно было. Она стала было подавать, да не вышло. Говорит: «Наверх полезу лучше». Постояла там, спустилась. Пришли к ней золовки, которые всю жизнь её недолюбливали, насмехались. Говорят: «Ивановна, хватит болеть. Мы тебе смертоньку принесли». Она глаза закрыла и померла.

Перед тем как попасть на ферму, баба Нюра успела поработать на тракторе. Это было в конце войны. Нашли тоже, кого к машине приставить: до педалей девчушка не доставала, рулём ворочать не могла. И вообще, собиралась на фронт воевать идти. Военрук – двоюродный брат Митюшка – гонял молодёжь, в том числе девиц, строевым шагом, с переходом на бег. Освоила Нюра и винтовку, стала бравым таким новобранцем. Да тут заставили её идти в трактористки.

Трактор был с железными шпорами на колёсах, из старых моделей, которые требовали людей крепких, а Нюра с детства отличалась миниатюрным телосложением. Он постоянно буксовал, зарываясь в землю по самую раму. Как-то раз было вылезла, чтобы сабан – плуг – поднять, а трактор вдруг ни с того ни с сего взял и поехал. И бежала за ним Нюра по всему полю, увязая в грязи.

Чтобы выучиться, клала поклоны на восток со словами: «Господи, сделай чего-нибудь, как-нибудь выучиться». И выучилась. «Упрусь, – говорит, – грудью в руль, подлезу, нажму на педаль – и вперёд».

На работе почему-то завшивела. Вернётся, бывало, с поля ближе к полуночи, а в избу её не пускают. У ворот раздевалась, шла в натопленную по этому случаю баню. Мучения закончились, когда пересадили девушку на новый трактор «Беларусь». Тот день не заладился с самого начала. С утра Нюра опоздала на работу, хотя и мчалась на велосипеде во весь дух. Бригадир покрыл её матом, трактор заводиться отказался. Пришлось тормошить его с помощью специальной пусковой рукоятки, которую позднее стали в шутку называть «кривым стартёром», – нынешнее поколение, наверное, не знает, что это такое, а я ещё застал. Для хрупкой девушки это, конечно, не тот инструмент, с которым она может свободно обращаться. Крутанула Нюра рукоятку, а она вырвалась, сломав ей руку. Девушка упала и, как выражается баба Нюра, «уснула» – на самом деле, потеряла сознание.

С месяц и проездила на тракторе. Потом мама – баба Надя – дала врачу яичек в качестве «взятки» и Нюру от трактора избавили.

– А замуж как вышли? – спрашиваю бабу Нюру.

– Ох, милые мои, бил он меня сильно, за волосы таскал и изменял. А выбрала я его – Николая – сама, по доброй воле. Брат его Иван очень меня любил, и я ему обещалася. Спросит, бывало: «Ты не бросишь меня?» «Нет», – отвечаю. Да только всё равно бросила, и Бог меня наказал. А ведь какой он славный был – Иван: и пить не любил, и говорил, как пел, а пел-то как! Они потом с женой Галей в народный хор записались, до самой смерти почти пели, жили душа в душу и померли в один год.

– Что же вы за него-то не вышли?

– Да надоумили: не ходи за Ивана, иди за Кольку.

– Папа отбил, – вздыхает Татьяна вроде как виновато. – Деревенская история. Как уходил дядя Иван в армию, обещала его ждать...

– Нет, не тогда обещала, – поправляет дочь баба Нюра. – Как из плена он вернулся, дружить стали. А с Колей... Сено метали, устали, девчонки и ребятишки устали, кто куда пошёл, а я легла на сено. Тут Николай подошёл и меня поцеловал.

Баба Нюра смеётся:

– И никуда не денешься. Судьба есть судьба. Они с Иваном потом дрались – два брата, но в мужнин дом нас с Николаем Иван в повозке привёз. Вроде как примирились. Николай счетоводом работал, всё время пил, не глядел ни разу на то, что говорю. Но я была всему покорна. Сама виновата.

– Может, Господь тебя к нему приставил, чтобы присматривать? – спрашивает бабушку Игорь.

– А может, – рассеянно соглашается баба Нюра.

– Под конец хорошо жили? – спрашиваю.

– Нет, он и хворый меня ругал. Не надо плохо говорить о нём. Может, за это держит меня Бог, не даёт уйти. Грешна я. А Иван Галю взял, – повторяется баба Нюра. – Вместе в хор ходили, весело жили, в одни год умерли.

– Пять лет был в плену, – вспоминает дядю Ивана Татьяна, – но такой жизнерадостный. «Ты, – говорил мне, – много не накладывай, я мало ем. Ведро борща да чугун каши». А голос какой красивый! Про чёрного ворона, помню, пел:

Чёрный ворон, чёрный ворон,

Что ты вьёшься надо мной?

Ты добычи не дождёшься,

Чёрный ворон, я не твой!

Думаю, Игорь прав в том, что Господь неслучайно определил бабу Нюру к Николаю. Маленькая, но сильная, она справилась. А счастье...

– Какое время было самым счастливым у вас? – спрашиваю бабу Нюру.

– Не знаю, было ли оно.

Вокруг Самоскаково были татарские деревни. И сейчас сидим-беседуем мы в доме на проспекте Сююмбике – уж, наверное, улицу назвали в её честь не потому, что была она регентшей при малолетнем казанском князе Александре Сафагиреевиче, а из-за легенды, будто она отказалась стать женой Ивана Грозного, сбросившись с башни. Хоть это исторически не так, все же Сююмбике – такой символ непреклонного характера татар. Так что миновать этой темы мы в нашей беседе не могли.

– Татары раньше тоже в добротных домах жили, как сейчас? – спрашиваю.

– В таких же, – отвечает Татьяна. – Красивые дома. Если один поставил, остальные стараются ещё лучше сделать. Как это так: у соседа хороший дом, а у меня нет! Всё у татар чётко, точно. Помогают друг другу. Вот только прижимистые. Каждую копейку считают. Раньше среди начальства было русских чуть больше, хотя и татар не зажимали. А сейчас русских стараются не пропускать. Отчего так? Сами виноваты. У татар есть взаимопомощь, а у нас, русских, каждый только за себя. Сын у меня на татарке женат, говорит, что у татар даже четвероюродных братьев и сестёр на свадьбу зовут, все друг за друга стоят.

– Общий язык находите?

– Находим, отношения хорошие. Только вот языка их не знаем. Подружка у меня была татарка из Кызыл-тау, по-русски говорила не хуже меня, всё предлагала мне татарский выучить. Но не было тогда разговора – русские, татары. Думала, без нужды мне их язык.

– А сейчас?

Татьяна размышляет:

– Случается, кругом говорят на татарском, а я не понимаю. Предлагаю: «Вы бы по-русски». Отвечают: «Мы научились на русском говорить, а вы почему татарский не выучили?» Раньше такого не было. И по-татарски при нас не говорили.

Тут баба Нюра простодушно выдаёт:

– Так неудобно, помню, было. В трамвае ехала я однажды, ещё не старая была, и люди закричали на девчонок-татарок: «Говорите по-русски, хватит вашего трам-тара-рам!» Девчонки после школы на продавцов приехали учиться, русский плохо знали, жаловались: «Мы из-за этого получаем плохие отметки, не умеем хорошо писать». Так жалко их стало. Пусть по-своему говорят, как умеют.

Задумывается, что-то вспоминая. И вдруг начинает петь по-татарски. Это как-то очень по-русски – так относиться к людям, всех уважать, всех понимать. Отчего татары по-прежнему тянутся к русским, отчего не только их парни женятся на русских, но и девушки ищут русского мужа? Может, потому, что одной основательности да взаимовыручки мало для счастья. Лёгкий, любящий дух, столь заметный в бабе Нюре, с колыбели осенявший её детей, внуков и правнуков, – вот что влечёт.

– Книгочеи у вас в деревне были? – спрашиваю я в ходе разговора бабу Нюру.

– Одна книга была – Библия, – торжественно сообщает она. – С 47-го года её читала, как дети пошли. Пелёнки сама строчила, одеяло набивала, детей нянчила, стирала, готовила. Девчонку качаю, печь топлю, а сама Библию читаю. Начала, когда Лиду качала, закончила – когда Танюшку.

Мама как-то раз, когда я вернулась с фермы, стала рассказывать про Евангелие. А я ей сама начинаю говорить, что да как. Сильно она удивилась.

Досталась нам Библия от мужнина отца – её очень берегли. Такая большая книга, а в ней 208 картинок, я сосчитала. Нарисовано было, что там будет, как чего.

– И про потоп, и про всё, – подтверждает Татьяна, потом жалуется: – Сколько раз пыталась молитвы запомнить, ведь в течение дня читаешь и «Богородицу...», и «Отче наш», и ещё несколько, а память не держит. А мама всё утреннее и вечернее правило наизусть знает. Даёт же Бог такую память.

Баба Нюра начинает читать молитвы, почему-то с «Царю Небесный, Утешителю, Душе истины...».

– Вам вещие сны снились? – невпопад спрашиваю я.

– Мне никогда ничего не снилось, – мягко отвечает баба Нюра. Нарочитая, весёлая говорливость вновь изменяет ей; тот образ, что вскоре она обретёт, будто проступает сквозь старушечьи морщины.

*    *    *

В машине нас пятеро. Кроме нас с Игорем, мой сын Серёжка, который вызвался поехать с нами в командировку, и Татьяна с внучкой Настей. Едем искать Самоскаково. На далёком берегу водохранилища высятся Набережные Челны, а здесь – камыши, вода плещется у ног. Входим в неё. Настя держится поближе к Серёжке, успели подружиться. Татьяна осталась на берегу. Всё выглядывает родную деревню, где плавают рыбы среди домов. Той России, что была, уже нет. Но какая-то будет.