АРХИЕРЕЙСКАЯ СЛУЖБА

Второй день нет электричества в деревне. В нашем Заручевье катастрофа, для многих впрямь светопреставление: гибнут привозные мясо, колбаса и прочая, прочая. У предусмотрительного Васильича тарахтит прожорливый движок генератора, ему нельзя иначе – Васильевна не имеет права пропустить сериал, и по числу холодильников Маловы – заручевские рекордсмены.

Не злорадствую, притом мне много проще остальных. Первый день Успенского поста нынче – Медовый Спас; квашеная капуста и солёные огурцы – надёжные в хранении и удобоваримые, особенно с молодой картошечкой. После изобильной жизни открыл радость в скудости: больше хапнешь – тяжелей потащишь.

Случается, понавезут съестного заезжие люди: голова заболит – съесть или куда-то пристроить, чтоб не пропало? А мне это надо? Похвальба – нехорошо, но разве я когда голодал? Дело до смешного доходит: хотел было крем для бритья приобрести, а мне его уже в подарок несут. Чудеса!

То, что надо, есть всегда. И нередко лишнее. Как без персиков или ананасов – оказывается, точно так же можно обходиться без колбасы. Другие есть проблемы, посерьёзнее. Днями отпраздновали Престол – Смоленской иконы Богородичной. Кому праздник, а нам, немногим здесь прихожанам, – высшее напряжение сил. Сам я обычно накануне вкалываю, 10 августа; вкалываю и радуюсь, а затем наконец, испытываю облегчение и душевный (а, может, и духовный?!) подъём – дело сделано, и, кажется (перекрещусь, коль кажется), нехудо!

В этом же году напряжение сохраняется: батюшка сказал, что 15 августа (получается, уже завтра!) к нам приедет владыка Ефрем, будет архиерейская служба. И надиктовал мне предписание – из семи пунктов! Семь – цифра божественная, означает полноту, гармонию. По прежней руководящей работе определился, что посильно намечать на день не более семи дел. С семью я бы, наверное, справился, но по заручевскому опыту знаю: в ходе работы всплывут другие пункты и пунктики, да и батюшка, наверное, вспомнит ещё чего.

Но ведь и я не один! Валентина Ивановна ещё – нас двое. Нет, трое – ещё Толя-кровельщик! Нет, четверо – Нину Ивановну забыл... а вот и пятый, Толя Воробьёв, забрёл в церковную ограду. Он, правда, слегка покачивается, и взгляд у него – предельно усталого от мыслительного труда человека.

– Помочь?

(А я строгаю доски для архиерейской кафедры).

– Толенька, я бы тебя с удовольствием принял, но ты видишь, что я делаю?

– Вижу, – отвечает разумно (вроде Воробей в относительной «норме»), – доски стругаешь... – и, ещё поразмыслив, добавляет: – Работа тонкая! Тогда я пойду, помогу тёзке.

Его тёзка занят ещё более тонкой работой, по какому случаю освобождён от нашей предпраздничной суеты – докрывает купол, стоящий невдалеке на земле, оцинкованным железом. Слышу, у них завязывается добродушный диалог. Тёзка покладист – берёт Воробья в подсобники: тот держит лист, пока Толя-кровельщик его размечает. Примерно полчаса я наслаждаюсь мыслью, что «нашего полку прибыло». После чего ветер доносит до меня запах табачного дыма, затем матерок, и мастер, поблагодарив Воробья за помощь, говорит, что дальше уже справится сам.

Толя Воробьёв возвращается. Мне остаётся дострогать всего одну доску, чтобы идти на чистовую сборку архиерейской кафедры в храм, где Валентина Ивановна с Сашенькой Успенской моют полы.

– Тонкая работа! – повторяет Толя, присаживается рядом, затягиваясь от души. Безработный сельчанин, он небрежно держит корявыми пальцами золотистый чинарик с названием, какое нам в студенческие годы казалось самым роскошным именем на земле; откуда нам было знать, что по такому поводу уместнее будет говорить «на грешной земле»...

И впрямь! Вон Андрюха Мясников, живущий «на птичьих правах» – действительно, как птаха беззаботная, может позволить себе время от времени потерять по пьяной лавочке трубку мобильного телефона, и у него не так остро стоит проблема, чего поесть, как – чего бы выпить. На центральной заручевской улице «медведями» вторнут нелепый телефон-автомат, по которому никто не звонит, лишь одинокая, последняя во всей дальней округе, мясниковская корова изредка потрётся о него мослатой спиной, отгоняя мошкару. Некошеная трава, провалившиеся избы, кривые заборы, осыпающиеся ягодные кустарники – и ежедневная общедеревенская сходка подле автолавки, куда уже и картошку заказывают. Посмотрел бы вчерашний крестьянин – ничего бы не понял!

Пока я достругиваю доску, Толя устаёт молчать рядом и уходит. Я понимаю, что вёл себя правильно в Успенском посту, но всё равно неловко перед незлым простецом. На улице сегодня ветрено, и не сказать, что жарко, однако, пока строгал, я взмок. Захожу в прохладный сумрак каменного нашего храма и на дощатом полу начинаю собирать кафедру с помощью шуруповёрта. Здесь тоже удивление для крестьянина – я уже забыл, что такое молоток. А что, удобная штука: не подошло – открутил, подстрогал, подпилил, снова прикрутил. Но уже не выходит сразу начисто, как не получается начисто мыслить в компьютере. Вот сейчас неудачно записалась фраза; я её – «фьють» «делитом». Дело в шляпе! А перед Пушкиным – стыдно...

Вспоминается недавний разговор с бабушкой Настей. Расспрашивал её про своего деда, Алексея Ефимыча, она смеётся:

– Он меня Пушкиным называл!

– Как это?

– Ты, говорит, Настя, как по Пушкину: идёшь туда – пойку (питьё для коровы) несёшь, обратно – охапку дров!

Если кто из нового поколения подзабыл или больше – не знал и забыл, напомню:

У лукоморья дуб зелёный,

Златая цепь на дубе том,

И днём, и ночью кот учёный

Всё ходит по цепи кругом...

Прямо за стеклом алтаря – огромный, сказочный тоже дуб. Он единственный, уцелевший из множества молодых дубков. Я вынимаю огромную раму, чтобы Валентина Ивановна могла вымести набравшуюся между стёклами многолетнюю «мерзость запустения». Ещё один, казавшийся мне страшным, пункт «предписания» исполнен. Нужно теперь понадёжнее прикрепить Крест на стене за Престолом.

На полукруглой стене алтаря множество совковых надписей. И даты, и имена. Где ты теперь, Лёха из далёкого мая тысяча девятьсот семьдесят девятого? Жив или, что скорее всего, захлебнулся, не допил свою «цистерну»?

Вдруг у меня возникает такое ощущение, будто мне острый ножик торнули под ребро. И стыд, и горечь, и обида, и злость... Под ярким высветом солнца, выглянувшего из-за облака, отчётливо проступает под известковой побелкой самое заборное слово безбожной совдепии. На Горнем месте, в алтаре! После более чем десяти лет регулярных богослужений.

На такие вещи у меня уже нет ни слов, ни слёз. К сожалению, злости ещё в достатке. Приходит злая, но справедливая мысль: «И вы ещё спрашиваете, за что Бог вас так наказывает?!» Вымершая деревня, спившаяся страна, Афганистан, Чечня, пожары, оползни, катастрофы... «И вы спрашиваете – за что?! В святом месте творите такое непотребство...»

«Вы»? Ну-ну, Андрюшенька, сбавь-ка обороты! Вспомни недавний случай в Окуловке...

Было такое дело. Ехал я в церковь. Погода хорошая, настроение воскресное, салон автобуса полупустой. Но уже от бумкомбинатовской остановки он начал заполняться церковными старушками. «Здрасьте! Здрасьте! С праздничком!» – ищут, куда бы пришмыгнуть, устроиться. А у окошечка дремлет молодой паренёк. Рядом положена сумка. И бабка на подходе – смотрит, чтобы приземлиться. Я парня за плечо тронул:

– У тебя свободно?

Он небрежно глаза приоткрыл и буркнул:

– Занято!

И тут во мне закипела «праведная злоба», кулаки сжались, чуть не учинил «воскресный мордобой». Да Ангел-Хранитель удержал: «Успокойся! Вспомни себя в эти годы!

К слову, я того паренька на обратном пути сызнова встретил, на автобусной остановке. Мы с ним мило пообщались. Он у меня закурить попросил, а я сказал, что мне потребовалось больше двадцати лет, чтобы понять, что мне это ни к чему. И он не возражал – «Беломорину» стрельнул у другого уже мужичка. И мы, пока ждали автобус, хорошо так общались, по-русски как-то, по-провинциальному – так, как люди разговаривали каких-нибудь двадцать лет назад: про нашу жизнь, про правду, которой не стало. Да, раньше многое было по-хорошему, в порядке вещей; наверное, и слова заборные появились от отчаяния, что нас выпотрошили, обворовали изнутри. А потом от отчаяния начали друг друга убивать и обторговывать. А ещё поздней убивать вроде как перестали, а обторговывать начали ещё хуже. Иногда думаешь: лучше бы убивали...

Вот есть уже русские узбеки. Я в таких камень не брошу, а с ихними ребятишками у дома бабы Пани в футбол играл. Россия – Узбекистан: один – ноль! Есть русские таджики. Давно, почти уже испокон веку и, наверное, до его скончания есть и будут русские евреи. А я – русский русский. Такая вот этнически нехитрая формула. Это значит, что уже незапамятное количество моих прародичей похоронено в здешней земле. И русский язык для меня не только средство общения, но и нечто растворённое у меня непосредственно в самой крови...

Но что-то я отвлёкся, а у меня – предписание! Так... умывальник прикреплён, стул для владыки от Нины Ивановны принесён, дорожки постелены, кафедра собрана и установлена, Крест – в порядке, надпись соскоблена топором, карниз для алтарной занавеси, поглаженной Валентиной Ивановной, перенесён выше – и кирпичную стену удалось просверлить обычным китайским сверлом, одноразовым (с прибавлением, правда нешуточным, «Господи, помилуй!»).

Время готовить столы под братскую трапезу. Нехорошо, я всё о себе да о себе, а ведь, кроме меня, сколько людей потрудилось! Наташа-мэр с Лёхой Ильиным и Светланой траву скошенную огребли вокруг храма, Миля с Серёгой Воробьёвым, Толиным братом, порядок навели в церковной ограде. Девчонки Успенские намыли полы, принесли цветы. Валентина Ивановна и Нина Ивановна не покладая рук делали что-то женское, мне не понятное, но после чего в недостроенном храме стало уютно и красиво. И мне даже захотелось подняться вверх на несколько абзацев и про вымершую деревню выделить и «делитнуть». Но стыдно перед Пушкиным. Пусть останется. Тем паче, не всем деревням повезло, как нашему Заручевью. Наверное, здесь жили действительно боголюбивые люди!

И была архиерейская служба! Служил наш новый владыка, епископ Боровичский и Пестовский Ефрем. Такого много десятилетий здесь не случалось. И как ни крепка советская власть была, а всё же гниленькой она оказалась, совершенно непригодной для хотя приблизительного сравнения её с Православием, как нельзя сравнивать число с Бесконечностью.

И когда я стоял на Святое Причастие, впереди меня к Чаше оказался Толя Воробьёв. Я глаза от изумления выпучил, но быстро себя привёл в надлежащее состояние, потому что не годится это перед Таинством. И Наташенька-мэр причастилась. И ребятишки Никифоровы. И Светлана Васильевна Малова, пенсионерка, дочь героя-пограничника. И была трапеза, пир на весь мир, в светлом гостеприимном доме Воробьёвых-Никифоровых. И знаете, нашей заручевской сказке далеко ещё не конец, а кто слушал – молодец!

Жив Господь!