КРЕСТНЫЙ ПУТЬ МОНАХИНИ СЕРАФИМЫ

Из книги прот. А. Сухих «Былых времён бесценные инскрипты» (Киров, 2005):

«Монахиня Серафима, насельница Свято-Троицкого монастыря в Макарье (в миру Евдокия Васильевна Гордеева) родилась 29 февраля 1918 г. в деревне Клубеньки ныне Даровского района Кировской области».

Из рассказа монахини Серафимы, записанного в 1995 году:

– Я была воспитана в вере. Отец у нас читал Евангелие. А я с ребёночками водилась у матери. Мать у меня была неродная. Родная умерла, когда мне было два года. Так я около дедушки и увивалась. Росла – ни матери, ни отца, потому что его на фронт взяли. Кто его знает, придёт – не придёт. Вот малограмотный деревенский старик меня и воспитывал. Он молодым-то ходил в монастыри. Как он умел молиться! И меня так учил:

«Душечка, давай читай молитвы». – «Дедушка, дак я путаюсь». Вот он мне прочитает наизусть «Отче наш» раза два-три, скажет: «Теперь сама». Пока я правильно не скажу, он мне не даст уснуть. Другой раз лежим на печке, он произносит «Верую». «Ты понимаешь ли "Верую"?» – «Что ты, дедушка, я ведь ещё мала». – «Я знаю, что ты мала. Но ведь ты должна знать "Царю Небесный", "Святый Боже". Не всё же я тебе читать должен, давай-ка сама». Заучиваю. Где неправильно скажу, он меня поправит, дедушко-то. У него крепкая вера была.

Трудно жилось семье Гордеевых в 20–30-е годы практически без средств к существованию. Доучиться девочке в школе не довелось, пришлось нищенствовать. Но церковь любила, службы выстаивала, с певчими пела. В Отечественную войну трудилась на слободском заводе «Красный якорь». Что заработала? Справку об инвалидности 2-й группы. Да ещё сыпным тифом переболела. Совсем телом ослабла. Но духом была крепка.

Монахиня Серафима (Е. В. Гордеева):

– Не знаю, как бы дедушка вынес, если б попал в такую мельницу, что пришлось испытать мне. За эту веру трясли. На меня большая книга доносов была. Где-то я пела религиозные стихи. А я любила петь. Голос у меня был, и желание было, хоть отбавляй. Вот соберутся около меня две-три души. «Слушай, спой что-нибудь». Я ещё не матушка, а Дунюшка была. «А что примерно вам надо?» – «Ну, что-нибудь». Я запою:

Спишь ты, мать

Святая Церковь,

Спишь от вражеской руки,

Сброшен колокол церковный,

Мы без пастыря живём...

2 ноября 1951 г. Евдокию арестовали, когда шла из храма. Радовались чекисты: схватили преступницу, которая законы советские нарушает, религиозный туман напускает. В доме предварительного заключения после обыска одежду всю сняли. Для дезинфекции будто, и вдруг...

Монахиня Серафима:

– Пришли двое мужчин. Один повыше, другой – пониже. Военные. Я говорю: «Знаете что, у вас хоть сколько-нибудь совести есть? Я же раздетая, с меня всё сняли. Ведь я же голая, нагая, как мать родила. А тут мужчины военные пришли». Я сижу, зажалась – руки крестом на груди. У меня никакого стыда нет. Один подошёл, руки осторожно развёл и снял с меня крест.

Что Дунюшке делать? Как без креста жить? А тут ещё начались ночные допросы. Спать вообще не давали. Следователь вопросы задавал всё каверзные, заковыристые, хотел, чтоб она оговаривала людей. Но Гордеева была начеку. Господь её умудрял. Так ничего и не добились. Чтобы вернуть себе крест, Евдокия объявила сухую голодовку. День пищу не принимает, воды не пьёт, второй, третий... Сообщили главному следователю.

Монахиня Серафима:

– Приходит в камеру разводящий, ставит палец, называет букву «г». Значит, Гордеева. А если другая буква, значит, её, евангелистку, которая со мной сидела. Я встаю и иду. Уже знаю порядок. А идёшь по коридору – только цепи звенят. Вот идёшь, дверь приоткрыта.

Следователь стоит над заключённым, кричит, в бока револьвером подтыкает. Тот верещит! Так и волосы вздымает! Я думаю: сейчас такой же шум и скандал у нас будет. Раз я голодовку объявила, это же будет. Но бить меня не станут, некого бить. От побоев я завтра же умру. Вхожу. Сидит насупленный следователь. Самый главный. Следователь над следователями. Злой страшно. Но ведь мера-то должна быть. Ведь он же человек, не дьявол. «Ну что, голодовку объявила?» – «Да, объявила. Трои сутки во рту ничего не было: ни хлеба, ни воды. Умру, а есть не буду. Как без креста жить? Я не могу без креста. Отдайте крест-от мой. Тогда буду и воду пить, и хлеб есть. Ну, отдайте».

И следователь дал мне тот самый крест. Ой, нет, вру. Дал другой, который у меня в сумке нашли, – кипарисовый. Этот крест был мне послан из Киева. Из Покровского монастыря. Ну хоть этот отдали – хорошо. Через какие трудности, но я всё же добилась. А на чего его надеть? Тихонько из простыни навыдёргивала ниток, ждала момент, чтоб в «волчок» не глядели. Отошла в угол, скрутила кантик и надела крест. И была рада, ровно я воскресла. Подошла к двери и говорю: «Несите мне воду, несите пищу. Я буду сейчас есть, голодовку снимаю». Ну вот, принесли. Думаю: я трое суток не ела, нельзя досыта. Немного поела, говорю надзирателю: «Вот это я оставляю, ты у меня не трогай. Через два часа я буду снова ести». Не унёс. Вот так.

Судили меня 14 декабря 1951 года, в пятницу. Суд был в областном центре на ул. Дрелевского. Судили меня долго, часов 8 или 10. Два дела только в этот день разобрали. А почему так долго? Они были заинтересованы во мне, два заседателя и судья. Долго разговаривали со мной. А судья был христианин, глубоко верующий. Я это знала, так как была в большой дружбе с его тёщей и бабушкой. Но разве я выдам их? Никогда. Судья ни одного колкого слова не сказал, пока моё дело разбирали. Только глаз с меня не сводил. Глаза у него были чёрные, выразительные, и он смотрел на меня в упор. А я за ним наблюдала. Тяжело ему было в этот день судить, но куда деваться...

Я на суде вела себя, как в первый день Пасхи. Мне было очень легко. Хотелось говорить и говорить от души к душе и доказывать эту святую истину и правду. Я бы ещё экой суд продержалась! Говорила я прямо, не стесняясь, не боясь никого, кроме Бога. В первые времена христианства шли люди на мучения с радостью, с торжеством шли. Скоро они уже будут у Господа в Царстве Небесном. Забудутся все их скорби и печали, как они страшились, смотря зверю прямо в пасть. Шли, лишь бы пострадать за Господа, пролить свою кровь. Я такого же духа. Не боюсь я ни вас, ни суда вашего, ни законов ваших. А моё последнее слово таково: жив мой Бог, жива моя вера в Бога и жива душа моя в Боге. Аминь.

Судили Евдокию Васильевну как «политическую» по статье 58 п. 10, дали десять лет строгого режима в лагерях. Подержали ещё две недели в пересыльной тюрьме на Хлыновке, заявив, что она может подать жалобу на суд. Гордеева отказалась. Срок не убавят, а, скорей, добавят ещё годочков пять. В феврале отправили на далёкий Север.

Монахиня Серафима:

– Какие этапы-то тяжёлые были. В заквагоне ездили. Ужас! Не пили, не ели мы ничего, потому что в туалет не пускают. Хоть как проси, хоть умри – ни один надзиратель не возьмёт на себя, чтобы сводить человека вовремя. Только утром. Это же какие муки! Даже воздуха вдохнуть не дают. Четверо суток так страдали. Прибыли на станцию Сайда. Самых слабых сняли с поезда, потому что могут не доехать до места. Когда поезд ушёл, мы говорим: «Гражданин начальник, отпустите нас под гору сходить». – «Идите, идите, куда вам надо». Он знает, что тундра на тысячу вёрст кругом, никто никуда не сбежит. Переночевали в вокзале. Через сутки ночью пришёл другой состав, и нас опять погрузили. Поезд то идёт, то стоит. Холодина ужаснейшая. Чуть не подохли мы в этом поезде.

В аккурат подошёл день моего Ангела. В вагоне печка железная была, каменный уголь тоже, а щепок – никаких. Я и говорю: «Давайте мой бурак лыковый разберём. У одной женщины, вижу, чемоданчик фанерный есть. Может, растопим». Под команду грелись. То одним боком к печке повернёмся, то другим. А ворьё ехало с нами. Они говорят: «Тётка Дуся, залезай к нам в серёдку». Забралась, отогрела руки и ноги. И вдруг ночью поезд опять останавливается. Заходит начальство со списком в руках. Вычитывают моё имя: «Срок, статья...» Отвечаешь: «58-10-10». «Одеваться, на выход». Скорей всё на себя натянула. Два километра под конвоем по колено в снегу строем шагали. Пришли в 305-ю колонию недалеко от Салехарда. Надзиратель пропустил нас в столовую. А там тепло, чисто, пол выскребен. Напились досыта воды. У кого был хоть стылый кусок хлеба, отогрели, поели и полегли на пол все тридцать человек. Нам тут хорошо, привольно. Наутро пришёл надзиратель: «Ну-ко, подъём!» Потом объявился бригадир. Берёт 5-6 человек, разводит по секциям. Мне говорит: «Залезай на верхний ярус, вот твоё место. Тут будешь жить: и спать, и есть. Завтра – на работу. А если кто болен – в санчасть». Я пыталась сказать, что в посёлке Лабытнанги меня взяли из лазарета невыписанную. Он только отмахнулся.

В этом лагере Евдокия Васильевна пробыла около года. Из-за частых сердечных приступов на тяжёлые работы её не водили. Дневалила по бараку, по кухне, работала в прачечной. Основная масса заключённых в любую погоду использовалась на рытье траншей, строительстве железной дороги и бараков. В 250 км от океана выросли лагерные городки, и все – на костях заключённых.

Монахиня Серафима:

– Я на разных этапах вятских-то встречала. Из Пиксура были двое. Отец Михаил как священник (он ещё монашество тогда не принял) по второму разу был взят. Евдокия, псаломщица, в церкви всё пела и читала. Как и меня, посадили за веру, за слово Христово. Отца Паисия из Яранска помню. Он тоже по второму разу сидел. Всем по 10 лет дали. Была ещё арестована Грунюшка, 70 лет, певчая. Но по старости её на Север не отправили. Она только в инвалидческой тюрьме сидела в Халтурине. А вот нам-то досталось!

Наши пастыри духовны

Разогнаны кто куда,

И в темницах заключённы

Терпят зной и нищету,

Холод, голод переносят,

Слёзы горькие там льют...

В 1952 г. Евдокию в числе других заключённых перевели в 9-ю колонию, тоже на Севере. Здесь содержались в основном политические, и многие – за веру пострадавшие. Они отмечали, как могли, церковные праздники, постоянно пребывали в молитве и тем поддерживали свой дух. Дунюшка предложила подругам по камере отказаться от работы в день поминовения мучеников маккавейских. За это четырёх женщин в лёгкой одежде вывели на вершину сопки, очертив запретный круг. Один шаг – и прозвучит выстрел. А они под дулом ружей запели громко молитвы. Тогда другие заключённые бросили работу и потребовали освободить женщин. Было такое.

Монахиня Серафима:

– Однажды нас перегоняли через Обь-реку в 24-ю колонию. Это было осенью 53-го года. Только-только река встала. Лёд тонкий, толщиной с пальчик. Ширина реки в этом месте была 1,5 км, а местами достигала и трёх. Один надзиратель, видимо, прошёл, нигде не обвалился. Нам объявили: «За 20 минут собраться и идти на вахту». Думаем, что такое, загорело у них... Ночь ведь. Постельную принадлежность скорее в каптёрку вытрясли, сдали. А остальное что у нас? Связывать много нечего. Котомку на плечо – бежим скорее на вахту. Поставили в строй, пересчитали всех, и первые ряды давай уже на лёд. Надзиратель кричит: «Вперёд шагом марш! Первая пятёрка, вторая, третья!..» Идём – душа замирает. Там ведь водичка струится, под ногами всё видно. Дак ведь это ужас! Шли и молились. На смерть идём. Обвалится лёд, нам же не спастись. А потом скомандовали: «Идти по одному, гуськом через метр или полтора друг от друга». Где-то лёд трещит. Указали по цепочке: «Если лёд треснет, валитесь и катитесь катком». Мы идём ни живы ни мертвы. А луна там с лукошко. Так блестит! Что серебро, вода под ногами. Такой страсти у меня в жизни не было и, наверное, уже не будет.

Дай им, Господи, терпения,

Влей в сердца им благодать.

Умири ты вражью силу,

Дверь церковну отвори:

Зазвучит святое пенье,

Вновь воскреснут алтари.

Одно могу сказать: только живая вера в Бога поддерживала и надежда на милость Его. Господь всех сохранил, прошли эту реку.

А жизнь дальше потекла. Из лагерей за Полярным кругом Евдокию Васильевну пересылали по колониям сибирским, уральским, поволжским. Голодом морили, морозом студили, работой изводили, но нигде она от Бога не отрекалась, верой и стойкостью поддерживала огонь любви в других сердцах. Такую Пасху однажды справили заключённые, что даже отпетые уголовники присоединились к общему хору: «Христос воскресе из мертвых, смертию смерть поправ и сущим во гробех живот даровав...» Пробыв в лагерях 6 лет, Е. В. Гордеева была реабилитирована 4 ноября 1957 года.

Из книги прот. А. Сухих «Былых времён бесценные инскрипты»:

«После освобождения из-за притеснения местных властей по благословению яранского игумена Паисия (Панова) она взяла на себя подвиг юродства. В 1973 г. приняла монашеский постриг с именем Серафима. В 1988 г. Святейшим Патриархом Московским и всея Руси Пименом награждена золотым наперсным крестом. 3 октября 1995 г. отошла ко Господу».