МАТИ АННА

Мастерская для любой мастерицы дымковской игрушки – это её второй дом. На окнах обязательно цветы, на стенах – картины художников. На столе и полках – глиняные сударушки да кавалеры, разноцветный животный мир. Но вот вижу за шкафом портрет старушки в кубовом платке. Он останавливает, запоминается.

– А это моя бабушка, – поясняет Нина Петровна Борнякова. – Хотелось написать её красками сидящей на крыльце, настроение какое-то поймать. Но сделала только этюдик – лицо, и больше не рисовалось.

– А давайте допишем этот портрет, – предлагаю я. – Чувствую, бабушка ваша – человек необычный. И выражение лица такое, будто ждёт кого-то. Вся в себе.

– Так и есть. Она столько перенесла в своей жизни. Но как бы сама ни страдала, к другим от неё шло только добро. Вся деревня звала её «мати Анна».

И Нина Петровна начала рассказ.

Родилась моя бабушка Анна Александровна Окулова (потом Братухина) в 1889 году в деревне Субботиха. Как принято у крестьян, с малых лет по хозяйству помогала, рукодельничала, приданое готовила.

Плясать была горазда. И песен, и частушек много знала. Не по годам высокая да ладная, сразу женихов приманила. Но всем – отказ. Деревенские кумушки головой качали: «И кого ей надо? Не Ивана ли ждёт, фершала. Так ведь он – учёный, ему городскую бы сыскать».

А Иван вскорости сам на игрище явился. Всё сидел, смотрел, а через неделю прислал сватов. Анну отговаривали: «Не пара ты ему совсем. Малограмотная. Да и в годах разница». Ей – шестнадцать, а Ивану Фёдоровичу Братухину – двадцать восемь. Но моя будущая бабушка не раздумывала. А насчёт грамоты... Как понадобилось письма писать, сразу выучилась. Ещё спрашивала мужа: «Ты пошто меня такую выбрал?» Отвечал: «Потому что ты на игрище ни одному парню не улыбнулась». В какой церкви венчались мои дед и бабушка, не знаю, только знаю, что это было в 1905 году.

Жить молодые начали в Порошино. Угловой деревянный дом, при нём фельдшерский пункт на 4 койки. Из дальних деревень больных доставляли на лошади. Неходячие иногда оставались ночевать, и бабушка за ними ухаживала, как медсестра. Раз привезли мужика, который сломал палец. А муж куда-то отлучился. Хозяйка не растерялась, палец этот сложила, примотала две чурочки. Когда Иван приехал, то похвалил. С тех пор мою бабушку стали звать фельдшерицей.

Как военнообязанного, Ивана Братухина вскоре призвали в армию, и она ездила за ним по России, а на роды возвращалась в Субботиху. Родит ребёнка – и обратно в дорогу, к своему Ивану, всех дочерей таскала за собой. Служил фельдшер в военно-полевых госпиталях, одно время жили в Нарве. Там моя будущая мама Елизавета ходила в гимназию. А бабушка стирала бельё для больных, для раненых, работала как санитарка.

Что старое время, что новое, советское, фельдшер всегда – при армии. 1922 год уж наступил, когда свирепствовали эпидемии, сыпняк шёл по Волге. И дед, видимо, заразился. Пришло в Субботиху извещение, что Иван Братухин умер и похоронен на какой-то станции в братской могиле. В том же пакете была бумага, чтоб такую-то вдову обеспечить довольствием и условиями проживания. Деревенские мужики как «помочь» вырубили делянку леса и построили бабушке избу. В этом доме я родилась в 1941 году.

Просыпаешься в 5-6 утра, бабушка уже стоит на коленях перед иконами. Горит лампада. Спрашиваю: «Бабуш, что ты там поёшь?» – «Да молитву, миленькая, молитву». Потом она затопляет печку, обихаживает домашний скот (держали корову, поросят, куриц) и идёт на ферму. Я, конечно, увязываюсь за ней. У колхоза (назывался, кажется, «Путь к коммунизму») хозяйство немалое. На ферме – коровы, быки. Рядом – птичник, недалеко – свинарник. Бабушка никогда не была дояркой, но если надо, могла подменить. Она ухаживала за племенными быками. И, видимо, так хорошо, что в 1938 году её посылали на ВДНХ в Москву и сам Калинин вручал ей медаль.

Помню, под бабушкиным присмотром я кормила и сторожила цыплят, гоняла на реку гусей. Поучала она, что птицу надо содержать в тепле и чистоте. Когда бабушка во время грозы работала в птичнике, то шаровая молния пробила окно. Красный шар облетел вокруг печки и вышел в трубу. Хорошо, что задвижка была открыта. Бабушка говорила: «Если б я стояла в рост, шар как раз пришёлся бы мне по голове». Но, видно, Господь хранил.

За работу колхозникам в 40-е годы только палочки ставили. Правда, после уборки урожая давали зерно. Я ходила с бидончиком на ферму, и за молоко ничего не брали. Но живые деньги всегда нужны. Вот навяжет бабушка варежки, носочки, возьмёт сметаны, молока для постоянных покупателей, и мы отправляемся в Киров. Когда я маленькая была, она водила меня по праздникам в Серафимовскую церковь на причастие. Ходила с ночевом у её сестры, моей крёстной Лизы. У них всегда бесконечное чаепитие с разговорами. Почему-то любили сёстры встречаться. Исповедавшись и причастившись, по деревянной лестнице мы поднимались на высокий берег реки. Я тяну за руку: «Бауш, пойдём на площадь, там церковь стоит». – «Да что ты, девка, давно уж всё снесли. А красивый стоял кафедральный Троицкий собор. Мы с Иваном бывали на службе. Обратно идём – все торговцы из лавок высунутся, смотрят на нас». На сохранившейся фотографии молодые дед и бабушка, оба красивые да статные. Любила Анна своего Ивана, всегда рассказывала о нём, как о живом. В чулане хранились его книги, в заветной шкатулочке – очки и весы для лекарств. Рано овдовела бабушка, в 33 года, и не хотела, чтоб её судьба повторилась в дочерях.

Анна Александровна всё время молилась, чтоб мужья дочерей выжили в Великой Отечественной войне. И они вернулись – больные, израненные, но вернулись все. Вот это меня поразило. Младший зять, Яков, муж тёти Тони, пришёл в 1946 году. Контуженный, нервный. Ему всё что-то карзилось. Бегая по ночам, орал: «Фашисты идут!» Изрубил топором все подоконники. И успокаивался он только на бабушку. Она к нему с терпением и лаской: «Яшенька, Яшенька, ну что ты, миленький». Разговорит его, отведёт от дурных мыслей, отваром травяным напоит. И постепенно всё прошло, и в больнице лежать не пришлось.

Средний зять Николай вернулся по ранению в 44-м году. Кругом – одни вдовы. Он и загулял. Кричит: «Не буду с Глашкой жить!» А у тёти Глаши колено всё развезло, ходить не может. Тогда бабушка истопила жарко баню, изронила слово: «Не для того я выдавала дочь замуж, чтоб быть вдовой при живом муже. Идите! Если сейчас не помиритесь, то разойдётесь». И дядя Николай взял Глафиру на ручки и унёс в парилку. Так же принёс обратно. Сказал: «Мати, жить будем». Посадил жену в саночки и увёз домой.

Старший зять, мой отец Пётр Васильевич, был отпущен по болезни и ранению в 43-м году, а через год родился брат Володя. Старшие все учились в школе. Отец любил петь. Бывало, стащит сыновей с полатей, выстроит на печной лесенке. Сам садится на табуретку и дирижирует: «Наверх вы, товарищи, все по местам...» Потом про Байкал пели, ещё какие-то песни. Требовал: «Громче, ещё громче!» Парни надрываются, уже сипят. Отец сердится: «Плохо! Кыш на печку!» И хор наш тает. Видимо, так он отходил от войны. Отец всё говорил: «Детки мои, пулемётки мои». А в деревне считали, что мои братья – «Пети Васина удача». И, правда, все в отца – рыбаки, охотники и на все руки мастера.

Бабушка наша безотказна была на всякую «помочь». Ночь-полночь, а постучат в окно: «Мати, иди-ка к нам, корова рожает» – и бежит. Она не зоотехник, не ветеринар, а все её к животным звали. На ферме с быками тоже непросто управляться. Силища-то у них какая! Один даже таскал двухпудовую гирю на цепи, чтоб не убежал. В ноздре – кольцо. Постоянно ярился. Однажды разбушевался, кого-то потоптал. Бегут за бабушкой. Она на ходу уже кричит: «Мурашик, Мурашик (кличка такая), что же ты это делаешь? Ну-ка, иди на место». И бык покорно идёт.

А дома целый табун парней. Только я полы намою – дружков приведут, грязи нанесут. И не скажи. Я – в рёв. Бабушка поучала: «Нина, не суди со своей колокольни. Мужчины – это совсем другое тесто. Они – наши защитники и добытчики. Им так достаётся в этой жизни». Она за них постоянно молилась. Кто в армию идёт – крестик на булавочке прикрепит. Письма им пишет с шутками да прибаутками, вся рота, говорили, читала. А вернутся со службы – праздник устраивала, не знала, куда и посадить. Бабушка боготворила мужчин. Но с ними всё равно жили, как на вулкане. То одного женим, другого в армию провожаем, третьего – уже встречаем, то брат у брата жену отбил. Как бабушка всё это вынесла? Она старалась всех примирить, привести к добру. Иногда говорила: «Вот ведь при родителях сыновья и то попадают в тюрьму или в дурную компанию. А у меня внуков Бог пас». Но с нашими парнями надо было управляться, как с быками. Когда тяжело было выносить такую ораву, бабушка уходила к дочерям.

Зимними вечерами наша изба превращалась в читальню. Это брат Николай приносил из Герценки (библиотеки) книги целыми рюкзаками. Порою в шахматы сражались. Сообразительные, толковые, братья хорошо учились. Бабушка иногда говаривала: «Были бы живы родители, я бы вас на учителей выучила». Но после ремесленного все пошли работать. 10-й класс уже заканчивали в вечерней школе. А как мои братья пели! В доме были и баян, и гармонь, у каждого – своя сердечная песня. Любила я забираться на полати и слушать их рассказы, всякие были да небылицы. Страшно, но интересно. А на печке поднималось и вкусно булькало поставленное тесто.

Особенно бабушка насчёт еды не старалась. Но знала, по каким праздникам нельзя закрывать печь без стряпни. Ей удавались рыбные пироги, в которые она добавляла много-много лука, и ватрушки. Пекла караваи, так как в магазине хлеба не было. А на скорую руку (парням вечно надо было куда-то бежать) из этого же теста сделает тетерьки присоленные. Поставит на угольки сковороду, и они быстро-быстро жарятся. Всем нравилось.

С вечера мы с Вовкой, младшим братом, начистим ведро картошки и накрошим в два горшка. Утром бабушка задвинет их в печку, и картошка там парится. Иногда туда добавлялись подсолнечное масло, лук и морковка. Раз держали поросят – был свой окорок, висел в чуланке. Ребята, как придут, настрогают сала. Поедят с хлебом, опять убегут. Куры хорошо неслись, значит, были яички. Хорошо, что братья рыбачили, всегда знали, где какая рыба идёт. Возьмут долгуши плетёные, щук нанесут. Охотились на уток и зайца. Не знаю, как это делалось. Может, силки какие ставили, поскольку ружей-то не было. Но я пробовала дичь.

Как придёт пора, грибы-ягоды тоже парни таскали. В праздники, когда собиралась родня, бабушка ставила холодец, на жаркое подавала свинину с картошкой. Всегда у нас на столе капуста квашеная, брусника мочёная, грибочки солёные. Что ещё надо? Да, она умела делать настоечку из сухой вишни. Зятья нахваливали.

Однажды сходила бабушка в очередной раз в город со своим рукоделием, вернулась довольная. «Ребёнки, миленькие, сегодня чай будем с сахаром пить. Была на Пупаравке (так сказала), купила сахару кускового». Развернула бумагу, а там вместо сахара – камни. Не заметила, как подменили. Такие крупнее слёзы потекли у нашей бабули! Было это в первые послевоенные годы.

У бабушки нашей было много талантов. За что ни бралась, всё у неё получалось. А голос был такой умиротворяющий, что всяк её слушался и подчинялся. Она ведала травы и умела их применять. Готовила просто, сытно и вкусно. Знала народные приметы, обычаи, традиции. Любой праздник могла провести. Присказульки да частушки так и вертелись у неё на языке. Вспомнилась одна:

С горы на гору гоняла

Бурого телёночка,

Со сна подушку целовала,

Думала – милёночка.

С нею поднималось настроение, разгоралось веселье. Когда бабушка Анна пришла на свадьбу своего племянника, то принесла целую корзину цыплят. Высыпала их на стол и сказала: «Чтоб столько же нарожать!» В юности я любила форсить в её кофте с кружевами и тесёмочками. Почему-то как на крыльях в ней летала. Ко мне на свадьбу она приехала на мотоцикле. Это в семьдесят восемь лет! На голове у неё шляпа, украшенная петушиными перьями. Юбка до земли, обшитая маленькими пёрышками. В руках – корзина. Когда вошла в избу, всё внимание было только на неё. Уж не помню, что она тогда говорила, что подарила, только бабушкино благословение дорогого стоило. Ещё девочкой я удивлялась, что встречные ей кланялись, а мужчины шляпу приподнимали. Теперь понимаю, что бабушка жизнь свою прожила в вере, по Божьим заповедям, и тем была счастлива. Это благоговение, любовь к Богу, христианское понимание мира – всё во мне от бабушки. Незадолго до смерти (было это в 1973 году) она мне сказала: «Нина, не забывай Бога!» и благословила иконкой св. Серафима Саровского. Была у неё заветная, писанная на заказ икона св. Николая, угодника Божия, но кому досталась – не ведаю. Может, она и привела меня в Великорецкое.

Однажды так прихватило, думала, до весны не дотяну. Всю спинушку разломило. И решила я на Великую сходить. Ведь Алексей-то Иваныч Деньшин, который нашу дымку возродил, ходил. И я пойду. Для здоровья. Как крестный ход объявили, стала собираться: хлеба буханку, пару огурцов, ещё чего по мелочи. С утречка пораньше подошла к Макарьевской церкви. А там уже служба идёт. Подходят ко мне убогие: «На Великую идёшь – возьми пометочку». И как они меня вычислили? Больше 20 пометок в кармане оказалось.

Народу собралось много. Были и приезжие из Москвы, из Костромы, из Петербурга. Вот целая семья – отец, мать, двое подростков. Как туристы прибыли, с оранжевой палаточкой. А продуктов не взяли. Думали: здесь всё цивилизованно, по дороге купят. А у нас сейчас деревня такая, в пору самой подавать. Ну, дошли как-то. Делились люди. В первый-то день какое солнце было! Шли в радости! А к вечеру – ливень. Да какой! Будто всех окрестило. Видела, конечно, и знакомые лица. Но говорить не хотелось. Здесь каждый сам по себе, со своими мыслями.

Шли по просеке, по бездорожью, вдоль поля, птенчики такусенькие выскакивают на тропинку, их мать истошно кричит в траве. И все паломники птичек обходят. Священники дорогу знают, молодые несут иконы, тяжёлый крест. Сама видела, руки в кровь стёрли. А терпят, на ходу молитвы поют. У нас и слёзы, и пот градом.

Спали мы в школах, в два ночи – подъём. Темно ещё. Но всё продумано. Впереди человек идёт и свечу в фонаре несёт. На огонёк и тянемся. А потом – восход. Как красив Божий мир! Какие краски! Будто сливаешься с природой. А как солнышко пригреет – привал. У каждой деревни – молебен. И домов-то уж нет. Один храм разорённый среди высокой травы. А певчие поют! Служба. И верующие Богу, земле-матушке поклоны отдают. Мудрость в этом большая заложена. Может, возродится земля-то. Кое-где уже новые срубы видны.

Третий день. Думала, ввек не дойду. А вот она, река Великая. Многие переоделись в чистое, праздничное. Сначала все – на исповедь. Пошла и я к молодому священнику. Трёх фраз не вымолвила – побежали слёзы. И он сказал мне: «Я тебе всё прощаю». Сразу отпустило, легче стало. Поставила я свечи о здравии, купила иконку святого Николая Чудотворца. А потом в купель, ледяную, родниковую. Окунулась три раза. Весь год живу – радуюсь. Словно на мне Божия благодать. Людям рассказываю – от себя отдаю.

Вот и всё. А на столе у Нины Петровны Борняковой, мастерицы дымковской игрушки, появилась новая глиняная фигурка – странник с посохом.