НЕОКОНЧЕННЫЙ РАЗГОВОР

Памяти протоиерея Германа Дубовцева (30 мая 1931 г. – 12 ноября 2012 г.)

12 ноября 2012 года отошёл ко Господу митрофорный протоиерей Герман Дубовцев – один из старейших вятских священников, последний настоятель Феодоровской церкви (1957–1962). Лет пятнадцать назад мы с редактором «Веры» Игорем Ивановым брали у него интервью. Это происходило в больнице, где лежал батюшка. Закончить не успели, начался приём лекарств. Решили сделать это позже. Не вышло. Как ни часто я бывал в Вятке, отец Герман болел или пребывал в немощи ещё чаще. Так и лежала у меня первая половина беседы, завершить которую уже не удастся...

– ...Мой дедушка – протоиерей Евфимий – служил здесь, в Кировской области, а я жил у него, когда оканчивал школу. К этому времени его уже выпустили на свободу. Одно время он сидел в тюрьме на берегу Вятки, неподалёку от того места, где была Феодоровская церковь, ныне разрушенная. Мне посчастливилось послужить в ней.

А тюрьма всё так же стояла напротив. Однажды из неё ночью прилетела пуля. Наверное, выстрелил кто-то из охранников, находившихся на вышке. Быть может, случайно: что там случилось, мы не знаем. Это было в 56-м или 57-м году, когда снова начались гонения на Церковь. Пуля влетела в окно церкви, расплющилась. Что с ней делать? Ну, раз в храм попала, то сделали копие. И этим копием до сих пор в Успенском соборе Трифонова монастыря пользуемся.

Одна из таких пуль, к счастью, миновала моего дедушку. Часа в четыре утра охранники обычно стучали, говорили: такой-то на выход. Хлопает дверь железная, раздаётся команда, потом два залпа. Всегда так делали – достреливали. Убитых увозили на подводах.

– Сколько у вашего дедушки было детей?

– Трое. Папа с сестрой и дядя, который закончил военное учебное заведение, потом упал с лошади и сломал позвоночник. Погиб.

– Дедушка оказал большое влияние на ваше воспитание?

– Я бы вам не сказал, что нет. Потому что родители хоть и верили, но время очень тяжёлое было, я родился в 1931 году. Жили в Богородске, километрах в 120–130 от Ильинского, где тогда служил дедушка. Началось раскулачивание. Что у нас было-то? Две лошади, две коровы, но вот беда – купили молотилку. Ни у кого не было, а отца с мамой угораздило. Папу сослали на торфоразработки в Горьковскую область.

Когда отца увезли, мама была в положении, но рук не опустила. Достала справку, что наше хозяйство раскулачиванию не подлежало и вырвала папу из ГУЛАГа. Я, выходит, тоже там побывал – проездом, в мамином чреве. Назад в Богородск не вернулись, отправились в Новосибирск. Там я и родился.

А дедушку отпустили во время войны, в 43-м или позже, когда начали открывать церкви. Дед моей жены Татьяны тоже был священником, и отец священник в восьмом поколении – протоиерей Виктор Пономарёв.

– А как вы решили избрать эту стезю?

– Отца, работника образования, всё время выдвигали на повышение и, соответственно, требовали вступить в партию. Каждый раз, когда это начиналось снова, нам приходилось переезжать.

Так объехали мы очень много мест, где только не побывали – Челябинске, Кургане... Однажды папа попросил руководство, чтобы его поселили в таком месте, где он смог бы поправить здоровье. Так мы оказались в Харькове, но папа не знал украинского языка, так что месяц только и пожили, а оттуда – в Сибирь.

Это оказалось непросто – так бегать, сложно было со всякими документами, справками. Одну из них написал, помню, дядя моей мамы, который работал в Архангельске секретарём партии. Официальную печать использовать не мог, можно было попасться, так он соорудил другую – из картошки. Как-то раз начальство папы прознало-таки, что у него отец священник. Допрашивали потом: «Слушаешься отца?» Вот что на такое ответить?

– Как вы жили с дедушкой?

– Меня отправили к нему, когда уезжали в Харьков. Отец сказал: «Мы тебе говорили, что твой дедушка учитель, на самом деле он священник. Слушайся его». Дедушка не заставлял меня молиться, но сказал: «Присматривайся, если что заинтересует, спросишь».

Один раз казус получился. Не ссора, а неприятный осадок такой остался. В школе делали антицерковную постановку. Учителя велели: попроси у дедушки рясу и шляпу. А я ещё и крест вдобавок попросил. Ну, тогда дедушка меня пропесочил раз и навсегда. Сказал, что служит Богу и чтобы таких разговоров больше не было. Отношения наши я бы не сказал, что нарушились. Мы любили друг друга. В школе я передал наш разговор, но там к этому отнеслись спокойно. Дедушку ведь очень уважали – он был местный и служил хорошо, так что народ к нему был расположен. Много людей к нам заходило, чай пили, беседовали. Умер дедушка в 48-м. А через год не стало папы.

– Вы были комсомольцем?

– Да, вступил.

– А как из комсомольца стали верующим?

– Подал заявление в Ленинградскую лесотехническую академию. Поехал сдавать экзамены, но получил телеграмму: «Папа умер». А на руках у мамы две моих маленьких сестры.

Поехал к ним, в Киров, поддержать. После смерти отца мама сильно переменилась, стала ходить в церковь, много молиться – вот и я за ней следом. Так и пришёл к Богу. Одна наша знакомая, она часто у нас останавливалась, спросила: «Хочешь, я тебя с хорошими ребятами познакомлю?» – «Хочу, конечно». Оказалось, она имела в виду иподьяконов архиепископа Вениамина (Тихоницкого) – Серафима Юсупова и Геннадия Преснецова.

С Геннадием я по характеру очень сошёлся. Мы с ним целыми ночами ходили по железнодорожной ветке, беседовали о Церкви, о вере. А днём – в Заречном парке. Удивляла его крепкая вера, отношение к жизни. Прошло несколько времени, и Геннадий сказал, что переговорил с владыкой, рассказал обо мне, что я внук священника. Тот ответил: «Отца Евфимия знаем, помним, приводи друга – побеседуем».

Пришли. Владыка такой представительный – высокий ростом. Посадил нас за стол. «Ну что, – спрашивает, – молодой человек, в церковь будешь ходить?» «Буду», – отвечаю. «Ну, тогда давай ко мне иподьяконом. Петь-то хоть умеешь?» Я замялся. «Знаю, знаю, – засмеялся владыка. – "Широка страна моя родная"».

Он был прозорлив, но это очень личное. Недаром святой Иоанн Кронштадтский к нему приезжал, они были дружны. Тогда, до революции, владыка Вениамин был настоятелем Владимирской церкви в Вятке. А епископом стал в войну, когда начали священников выпускать.

Я тогда только-только к вере стал привыкать, крестик носить. Но боязно было, страха ради иудейского снимал, бывало, крест. Как-то раз прихожу в храм и замираю: владыка глядит на меня пристально. Долго смотрел, потом взял посох и по голове меня стукнул со словами: «До каких пор ты будешь праздновать труса?!» С тех пор крест я больше не снимал.

Закончил я Ленинградскую семинарию, а потом очень интересно с женитьбой вышло. Имели ко мне симпатию три девушки, да и я к ним был расположен. Одна в Ленинграде осталась, мы переписывались. Но мама была против: ни в коем случае, говорит, я своего родительского благословения не дам. Я окончательно ничего не решил, но стал к другой внимательней присматриваться, чаще с ней беседовать. Наконец решил: «Всё, женюсь на ней». А ночью вижу сон. Прислуживаю я владыке в Серафимовском соборе, обхожу храм с кадилом. И когда прохожу мимо образа Божией Матери, владыка тоже к нему подходит, открывает стекло и снимает нарисованный венчик с Пресвятой Богородицы. Венчик-то нарисованный, но в нём три камешка – стеклянных. Потряс архиепископ Вениамин венчик, и камешки выпали к нему на ладонь. «Выбирай, – говорит он, – что мучаешься». Я выбрал. Самый маленький, беленький.

Когда проснулся, догадаться, к чему сон, было нетрудно. У меня и верно сердце лежало к самой молоденькой из трёх девушек, с которыми был дружен, – светловолосой, но о женитьбе на ней я даже не помышлял, потому что ей было всего тринадцать лет.

Разрешения на брак получить не удалось. «Я тебе здесь ничем помочь не могу, – сказал владыка огорчённо, – но давай поступим так. Поезжай в другую епархию, где вас с невестой никто не знает. Там обвенчаетесь и дождётесь времени, когда можно будет зарегистрироваться».

Куда же поехать? Взяли календарь церковный, стали листать, смотреть фотографии архиереев. И выбрали того, у кого лицо было самое доброе, – архиепископа Рязанского Николая. Отправились к нему, утром рано вышли с поезда, спросили, где здесь кафедральный собор. В нём как раз было поминовение усопших. Смотрю – товарищ мой по семинарии, он всю войну прошёл, очень хороший человек. И так он мне обрадовался, в алтарь завёл и всем священникам, кто там был, меня представил. Поселили нас в доме певца Пирогова, у его брата – отца Григория. Их двое было – братьев Пироговых: один протодиаконом стал, а второй пел в Большом театре. А у кого голос лучше, не скажу.

Обвенчали нас с невестой, рукоположили меня в диаконы, стали думать, куда направить служить. Наконец вызывает Рязанский архиерей, говорит: «Есть место в пятидесяти километрах от Гусь-Хрустального, в рабочем посёлке Тума. Только вот что... Ты в этом году тринадцатым диаконом будешь у тамошнего настоятеля. Никто не удержался». Что делать, поехали, и три года я там послужил. А потом владыка Вениамин дал телеграмму из Кирова: «Приезжай». К тому времени супруга уже довольно подросла, стало можно её в загс вести.

– Владыка Николай действительно оказался добрым?

– Да, добрым. Нанял мне учителя для постановки голоса и всё, что смог, для меня сделал.

– А как ужились со священником в посёлке?

– Он в заключении был, нахватался там привычек... Характер у отца Петра сложный. С одним священником что-то не поделили – крестами как-то бросались друг в друга. Трудно мне было. Но выдержал. Вернулся на Вятку, стал иереем. Отца Серафима уже после меня рукоположили, а Геннадий священником так и не стал.

– А как вы оказались в Феодоровской церкви?

– Настоятель там был хорошим, известным священником, но имел грех – выпивал. Меня отправили на замену, но недолго послужить пришлось. Начались всякие козни со стороны властей. Уполномоченный Логинов (отец Герман запамятовал: уполномоченного звали Пётр Логинович Смирнов. – В. Г.) меня вызывает, говорит: «Вы нарушаете, вот постановление...» «Дайте, – говорю я, – его нам, чтобы мы знали, как всё правильно делать». С постановлением на руках можно было что-то придумать – в Москву обратиться, в Совет по делам религии. Логинов, долго не думая, отвечает: «Не могу я вам его передать. Но вот что, давайте так сделаем. Я из кабинета выйду, а вы постановление хватайте и идите себе». Не знаю, мог ли я на эту уловку попасться, но перед тем похожее в Лальске вышло. Священник при таких же обстоятельствах взял постановление – думал, ему уполномоченный помочь хочет. Только далеко не ушёл, милиция его уже ждала, приписали похищение, и не знаю, на сколько его посадили...

Потом отвалился в углу нашего храма кусок штукатурки. Сейчас ведь скажи кому – не поверят, какой бедой это могло тогда обернуться. Отправился я к уполномоченному, сказал, что нужен ремонт, иначе может ещё один кусок упасть, кого-нибудь покалечить. Уполномоченный ответил: «Пожалуйста, делайте, поставьте леса, наймите рабочих». Заштукатурить мы успели, а покрасить – нет. Вызывают меня к Логинову. Там двое мужчин из Москвы, а уполномоченный мне с порога: «Что за безобразие?! Кто разрешил ремонт?» – «Вы разрешили», – отвечаю. «А где документ? Вы лишаетесь регистрации и служить больше не будете». Пришлось мне служить два года псаломщиком. А потом не стало и храма...

Спустя время я встретил уполномоченного: сажусь в автобус, вижу – он рядом. «Простите, – говорит, – Герман Александрович, что я так поступил. Мне всего два месяца оставалось до пенсии, и я не мог взять на себя вину, что разрешил ремонт». – «Не жалко церкви-то? – спрашиваю, – ведь такая красавица была». – «Ну, это, знаете, как у женщины. Пришло время рожать, она родит. Так и с храмом. Пришло его время». Образ у него такой сложился, вот только роды с разрушением перепутал...

*    *    *

На этом закончился наш разговор с отцом Германом. После я узнал: о том, что было дальше, он вообще не любил рассказывать. Будто что-то оборвалось для него в тот день, когда безбожники взорвали, не с первого раза, его храм. Тридцать лет батюшка был священником Серафимовского храма, выполняя обязанности секретаря епархии. Когда власти вернули Успенский собор, стал служить там. В Кирове его любили и любят. Вечная память!