МЕСТО ТИШИНЫ

Петербург... Каргополье... Удима... Через глубинку ведут пути отца Виктора Пантина

3 февраля – 6 лет со дня кончины петербургского старца, отца Василия Ермакова. В своё время у нашей редакции сложились с ним очень тёплые отношения. Иногда мне кажется, что они продолжаются. Во всяком случае, людей, в судьбе которых принял участие батюшка, я встречаю необъяснимо часто.

Одна из таких встреч произошла минувшей осенью, когда я брал интервью у друга нашей газеты ухтинца Дмитрия Алексеева. Ну, спрашивается, где Ухта, а где Петербург... Так нет же, и он, оказывается, окормлялся у старца. Более того, знаком с учеником батюшки – отцом Виктором Пантиным, подвизающимся в Архангельской области.

– Вы знакомы с отцом Виктором?! – восклицаю я.

– Да, и давно…

Подобным историям я давно уже потерял счёт. Соответственно, материалы о батюшке продолжают выходить в нашей газете. Что не перестаёт меня удивлять: каждый из встреченных мною духовных чад отца Василия был им как-то отмечен и обласкан. А ведь как часто нас не хватает даже на то, чтобы держать в сердце нескольких своих близких...

– Я как раз собираюсь навестить отца Виктора, поехали вместе, – предлагает Дмитрий.

Предложение застаёт врасплох: с отцом Виктором мы не раз общались по телефону, но вживую не виделись. Но грех отказываться, коль случай подвернулся познакомиться лично.

– Поехали!

До Удимы добираемся за полночь. Нас проводят в избу, где печка едва теплится, но нет сил с ней возиться. Наскоро перекусив, отправляемся спать, укутавшись потеплее.

Рано утром Дмитрий отправляется в храм, читать часы, а я решил побродить по Удиме, пофотографировать. Уже поспела рябина, привлекая к себе множество птиц. Ещё большее их число облюбовало крону дерева. Может быть, дуб, издалека не видно, только слышен беспорядочный грай.

В посёлке много красивых домов, судя по всему, он не из захудалых. Знать бы ещё, где находится. Ощущение довольно интересное: ты в России, где-то в Архангельской области, но не имеешь никаких догадок, где именно.

Вижу – детей ведут в школу, почему-то сплошь девочек. Значит, сейчас около восьми утра, скоро литургия. Приходит мысль, что с учётом часовых поясов она совершается на земле непрерывно. Когда вхожу в храм, становится неважно, где я в пространстве и когда во времени. Я там, где нужно, и тогда, когда надо.

Отец Виктор прежде служил в Ошевенске близ Каргополя, куда я не раз ему звонил, брал материалы для газеты. Но не виделись, пока он не вышел из алтаря. Ну, наконец-то!

После службы идём в соседнюю избу трапезничать. День постный.

– А я архангельская – трескоедка, – представляется Капитолина Александровна Мартынова, – из деревни Черевковской Красноборского района. Это где святой Пётр Черевковский подвизался.

Почему «трескоедка»? Нас, архангельских, испокон веков рыба в трудные времена выручала. На заливные луга пойдёшь, полный подол рыбы наберёшь, ею и питались. Её и сушили, и вялили. Рыба хорошая, речная, мелка, крупна. Из сухой рыбы весь год потом уху варили.

Узнаю от Капитолины Александровны наконец-то, где нахожусь. Оказывается, через Удиму, так называется посёлок, проходит железная дорога из Воркуты на Петербург. То есть через эту станцию я прежде не раз проезжал. Раньше здесь, аккурат по железной дороге, проходила граница между Архангельской и Вологодской областями. С той и другой стороны стояли так называемые нижние склады, куда свозили срубленный лес. Благодаря этому жизнь в Удиме кипела, были хорошие заработки – народ стремился сюда со всей страны.

– Я когда приехала сюда, – рассказывает Капитолина Александровна,– думала, в большой город попала. На складах работали всю ночь, а освещение было – как в Москве, зарево. И на архангельской стороне, и на вологодской. По обе стороны дороги всё своё: школы, садики, конторы, снабжение. У нас была солёная архангельская треска в бочках, сейчас такой нет, а через линию перейдём – там вологодское натуральное масло. Колбасы, правда, не было ни там ни тут. Была воспитателем детского сада, потом в книжном магазине 20 лет работала. Все школы учебниками обеспечивали.

*    *    *

Храм переделан из дома, который подарил приходу отставной офицер, родственник прихожанки Зои Петровны Вахрушевой. Очень помогает храму и её племянник, который сейчас живёт в Москве. Сама она сидит здесь же – за общим столом, улыбается, как-то очень тепло и застенчиво. Что-то родное в округлом лице. Не вятская ли?

И точно: из деревни Валово близ Советска - это недалеко от Санчурска, родины моей мамы. Услышав, как ловили рыбу в Черевково, откликается с каким-то детским восхищением на лице:

– У нас так же... Щурёнки головы высовывают, раз – и наловишь.

Уехала из деревни целую вечность назад, но продолжает тосковать о ней. Что за место это замечательное?

– Деревня такая, что даже вода далеко, под горой, – отец Виктор помнит задушевные рассказы Зои Петровны о её родине. – Воду наверх возили на лошадях, бочками. Скотину покормишь, хлеба напечёшь, а пить нету...

Жили не просто бедно.

– Надевать было нечего, – вспоминает Зоя Петровна. – Брат младшенький – трёхлетний Миша – просится: «К бабушке отвезите, хочу к бабушке!» А одеть не во что. В папин пиджак завяжем, закутаем да и увезём к бабушке.

– Отец с фронта вернулся?

– Нет, как вернулся? Раненый приходил, его оставляли на бронь, но он сказал: «Как я останусь, навроде как дезертир», – и ушёл обратно. Совестливый был. Такие люди тогда были.

Это «как вернулся?» продолжает звучать в ушах. Не возвращались в русские деревни с войны. Исключения очень редки.

– Как же вас мама одна поднимала, ей же работать нужно было?

– Мама уйдёт на работу, а нас четверо. Печку истопим на ночь. Картошку в чашку наложим, испечём. Картошка мягкая, рассыпная. Капуста была. Хлеб сами пекли, а другой раз не можем испечь. Маленькие больно.

– А масло было?

– Льняного немного давали за работу. А лён на печках сушили. Мы неплохо жили. У других мать больная, а семья больше нашей, вот им было тяжело. Бедно было, худо было, но мне нравилось в деревне жить. Я бы никогда с родины не уехала, если бы не налоги. Всё, что вырабатывали, отдавали, лапти не на что купить.

– Деревня уцелела?

– Нет, давно её не стало. Езжу туда. Лет пять назад была в последний раз. Там только камешки от домов – фундаменты – и деревья. Я помню их. Поплакала по своим. Так жизнь прошла.

– Какой у вас самый счастливый день жизни?

– Всю жизнь счастливая была, слава Богу за хорошее и плохое.

– А был ли счастливый день?

– Забыла… – говорит Зоя Петровна, потом смеётся, вспоминает: – Рождение детей.

– Как вы пришли в Церковь?

Вопрос для Зои Петровны, как для многих деревенских жителей, непонятен. Сначала её мама в храм носила, потом сама ходить научилась. Как тут вспомнишь, когда это случилось в первый раз?

– Ходила на праздники большие, – отвечает, – на Троицу, на Пасху, просто так. А потом дома молилась, когда храма рядом не было, но муж ругал. Когда умер, тяжело было, переживала сильно. Пошла снова в церковь. Иконы были мамины, потом свои покупать стала... Как вас благодарить за газету?

– Это мы вас должны благодарить. Ради вас нас Господь держит.

– Денежку надо дать! – говорит Зоя Петровна, с улыбкой протягивая изрядную часть своей пенсии...

...Который раз у меня повторяется эта встреча, и как похожи наши русские бабушки, точно звёзды на небе, – откуда в них столько любви в ответ на все тяготы жизни?

*    *    *

Третьей отец Виктор представляет регента Екатерину – молодую женщину с добрым, весёлым лицом.

– Здесь многие приехали издалека. Девичья фамилия Екатерины – Бец, молдавская, – говорит батюшка и обращается к Екатерине: – Как твои сюда попали?

– Мама родилась в Красавино, это Устюжский район, – отвечает она. – Отец – молдаванин, приехал в 1972-м на заработки. В переводе с молдавского «бец» значит «палка». Здесь и другие молдаване есть, в том числе из папиной деревни.

– А это Анастасия, – представляет батюшка дочку Екатерины, – она у нас основательница воскресной школы. Всё ходила, спрашивала: «Отец Виктор, когда школа будет?» А однажды добавляет: «А то я сама уже начала». – «Что начала?» Оказывается, собирала окрестных детей и что-то им о Боге рассказывала. И стали мы дома у Екатерины проводить воскресную школу, а потом уже при храме.

Зоя Петровна нас покидает, с грустью прощаемся.

– Она у нас каждый день за живых и усопших молится, – говорит батюшка. – В общине 45 человек, у каждого по помяннику, да ещё поминаем всех новомучеников из книги «Подвижники Русского Севера», и много кого ещё. Одному не справиться, и тут Зоя Петровна – моя главная помощница. Екатерина – бессменный дежурный в храме во все дни, кроме выходных, ведь церковь открыта постоянно. Она и будничный регент, и уборщик, много всего на ней.

А служим каждый день, потому что должно быть дело, которое всех объединяет. Пытаемся вот картошку вместе сажать, ещё что-то делать, но самое посильное, надёжное дело – это общая молитва.

Во главе стола, за которым мы обедаем, рядом с отцом Виктором сидит молодой священник Василий Черемисин. Оказалось, ученик, приехал сюда из Петербурга, где учился в академии имени Можайского. Предполагалось, что станет офицером военно-космических войск, но у Господа были на него иные виды. Много лет он рядом с учителем. Дмитрий Алексеев вспоминает то время, когда они подвизались в Ошевенске:

– Картинка такая: отец Василий-младший (отец Василий-старший – это протоиерей Василий Ермаков) засыпает за рулём. «Уазик» останавливается. Просыпается. Машина трогается. Снова засыпает, и снова «Уазик» встаёт.

– Спать за рулём он перестал только после хиротонии, – улыбается отец Виктор, – ещё дьяконом спал за рулём.

– На кого учились? – спрашиваю отца Василия-младшего.

– Уже не помню, – отвечает он. – Двоечником был, выгнали.

– Он у нас золотой медалист, наш «двоечник», – смеётся отец Виктор. – Мама – учительница английского на Смоленщине. В Можайке был пятый факультет – элитный, туда попадали ребята с головой. И однажды он оказался с друзьями у нас в храме. Батюшка отец Василий Ермаков поручил мне заботиться о третьем и четвёртом курсах Можайки, там было много наших ребят-прихожан. Собирались вместе, ездили помогать кому-нибудь – скажем, в Тихвинский район женскому скиту.

– Батюшка по жизни с военными курсантами возится, окормляет, – поясняет Дмитрий Алексеев.

– Они меня окормляют, – отшучивается отец Виктор. – Василий с друзьями пришли однажды в храм целой делегацией, больше десяти человек.

– Что вас заставило прийти? – спрашиваю у отца Василия и, глядя на него, уточняю вопрос: – Ну, вот вы сидели у себя в общежитии, вдруг поднялись и пошли в храм? Почему?

– Если бы я сидел в общежитии, то здесь бы не оказался, – добродушно, но весьма лаконично замечает молодой священник. – Наверное, отец Василий молился. Когда старец молится, куда деваться?

Дмитрий Алексеев вспоминает о других ребятах – тех, что пришли с Черемисиным в храм на Серафимовском кладбище.

– Военное братство очень ценится ребятами, – рассказывает отец Виктор о выпускниках Можайки, – ведь что-то должно держать офицера. Прежние идеалы сошли на нет. Те, кто кадетства черпнул, ещё помнят старых педагогов, которые были патриотами. А потом случилось сам знаешь что. Те, кого это не устроило, лучшие, начали искать выход. А протоиерей Василий Ермаков военных очень любил и умел с ними разговаривать. Он ведь по выправке, по силе воли был даже не полковником – генералом.

Если случайный курсант заходил на праздник в Серафимовский храм, он видел множество людей в военной форме. Отец Василий не терпел, чтобы офицеры ходили в гражданском. Исповедь у них он принимал, только когда офицер приходил в форме: парадной или полевой – это уж как получится. Стояли в храме и военнослужащие, и ветераны в своих мундирах. Например, супружеская пара адмиралов: муж – контр-адмирал, а супруга рангом повыше – вице-адмирал. Конечно, это производило впечатление. Нашим прихожанином, очень близким чадом батюшки, был Владимир Багрянцев, вторствующий офицер на «Курске», то есть второй после Лячина по чину. Когда перед плаванием пришёл за благословением, батюшка вдруг спел что-то пасхальное.

– А потом запел: «Наверх вы, товарищи, все по местам! Последний парад наступает...» – добавляет Дмитрий Алексеев. – Ещё помню полковника из Плесецка – Николая…

– Да, он теперь священник, протоиерей Николай Константинович Ласточкин, – говорит батюшка. – Мы несколько лет Плесецкий космодром окормляли, со многими познакомились.

– Из Можайки к вам, в Серафимовский, много народу пришло? – спрашиваю у него.

– Много, но они не только к нам, еще и в Князь-Владимирский охотно ходили. И священников из их числа немало вышло. Отец Святослав Шегай, однокурсник нашего отца Василия, сейчас в Обозерской. Не раз приезжал к нам в Ошевенск, где мы с отцом Василием подвизались, венчался тоже у нас, а потом полтора года прослужил диаконом.

– Значит, – замечаю, – Можайка – поставщик духовенства. До революции семинаристы часто становились военными, шли на флот, например, как адмирал Рожественский. А сейчас наоборот...

– Воинское дело великое, – откликается отец Виктор. – Мы его стараемся отдельным чином на великом входе поминать. Выше его только священническое и монашеское служение. И хорошо, когда офицеры после увольнения не уходят на гражданку, где они распыляются и обмирщаются. Священство – вот их настоящий путь, где они останутся собой и приобретут большее. Человек должен расти, это заложено в его природе. Иначе – депрессия, чувство, что жизнь уходит впустую.

Воинское братство, сложившееся вокруг отца Виктора, по-прежнему крепко, продолжает собираться на Рождество и Пасху. Если есть хоть какая-то возможность, стремятся к очередному месту служения батюшки.

Ствол древа священного

Разговор заходит о семье отца Виктора.

– Ни одного верующего в моём детстве не было, ни слова о религии. Единственное, бабушка – человек партийный – почему-то красила яйца.

– В красный цвет? – улыбается Дмитрий.

– В красный можно, ведь считалось, что это цвет революции, – подхватываю я шутку.

Батюшка улыбается, потом продолжает:

– Наша семья была довольно культурной, чтила историю, знала литературу, музыку. У Лескова есть такое произведение: «Против течений». Он и сам прожил так свою жизнь, чуждаясь общественных вкусов, был человеком упрямым. Это нередко рождает гордыню, но учит думать. Склонность двигаться самостоятельно, не поддаваться веяниям была, наверное, присуща и мне. Все слушали «Машину времени», «Битлз», а я – Баха, Моцарта, Шостаковича. В восемь лет надевал всё лучшее, что было из одежды, и ехал с Гражданки в центр Ленинграда на какой-нибудь концерт. Где-то там обретались мои предки. Точно известно, что часть из них жила на Литейном, где и я рождён.

Были среди них и великие грешники, и люди достойные. Например, капитан второго ранга Владимир Алексеевич Племянников, старший офицер эскадренного броненосца «Император Александр Третий», был моим двоюродным прадедом. Погиб в морском бою с неприятелем 14 мая 1905-го. Сохранились воспоминания очевидцев, что корабль, где он был вторствующим командиром, очень талантливо маневрировал, зажатый в тисках японцев. А мой родной дед – Михаил Николаевич Пантин – был инженером, прошёл Финскую и Отечественную войны, потом стал начальником восстановительных работ в Лодзи. И хотя известно, что поляки недолюбливали наших офицеров, капитан Пантин за человеколюбие получил от горожан грамоту.

Сейчас для многих предки – это прадедушка-коммунист и бабушка-комсомолка, а тысячелетней православной России будто не существует. Здесь, на Севере, многие селения до сих пор делятся на «белые» и «красные». С одним дедом-старовером ехали, он спрашивает: «Откуда ты?» «Из Каргополя», – отвечаю. «Это красный город», – с сожалением заметил он. Я вспомнил сразу, как меня, священника, не пускали в школы, когда я там служил. А попутчик мой, как выяснилось, был из «белой деревни», чем немало гордился. В народном сознании это разделение осталось, как будто русские люди не были столько веков едины.

Мы должны искать корни, ради того чтобы привиться на стволе древа священного – православной веры. Ложные отсекать, чтобы истинные через нас проросли молодыми ростками.

С тех пор как пришёл в Церковь, я поминал своего прадеда Николая Ивановича Пантина, не зная точно, веровал ли он и как крепко. Известно было лишь, что прадед являлся чиновником высокого ранга – действительным статским советником, начальником таможни Финляндской железной дороги. А недавно стал я изучать список членов Поместного Собора 1917–1918 годов и обнаружил, что Николай Иванович числится в списках. Он был единственным мирянином, избранным от Финляндской епархии. Это большое утешение для меня: чтобы оказаться на Соборе, нужно было очень деятельно участвовать в делах Церкви.

– Отец Виктор, я знаю, что вы кандидат наук, долго работали в Пушкинском доме. Работа – творческая, интересная…

– Вспоминаю одну защиту диссертации, потом фуршет, как принято. Люди собрались, само собой, интеллигентные и вполне приятные. Встаёт один из них, сотрудник университета, и поднимает тост: «За наших людей!» Его со смехом спрашивают, мол, что за наши люди. «Ну как, – отвечает он, – умные, образованные, среди них и Будда, и Христос, и Конфуций... Вот это и есть наши люди».

Это ужаснуло меня. Стал невыносим этот дух элитарности, умение сидеть на нескольких стульях и свысока наблюдать за теми, кто что-то действительно исповедует, действительно верит. И критиковать, критиковать... Вспомните Толстого, который тоже поминал Христа и Будду в одном ряду – с собой, разумеется – и замучил всех нравоучениями.

В том же ряду и Лесков, творчеством которого я занимался.

Он хорошо знал церковную жизнь, если говорить о её внешних формах, но это, скорее, мешало. Знаете, когда соприкасаешься с церковными архивами, что ты там видишь? Разумеется, не описание каждодневного подвига, а документы о каких-то дрязгах, неустройствах, даже если речь идёт об Афоне. То же самое происходит, когда человек оказывается вхож в среду духовенства. На поверхности – обычная суета жизни, всё подлинное, великое совершается не явно. Нужны смирение и дерзновенное желание, чтобы Господь научил тебя видеть мир Его глазами. Но если человек вполне доверяет своему взгляду, своему мнению, а среди интеллигенции таких двенадцать на дюжину, то он считает, что всё знает, но при этом не знает ничего.

Святитель Филарет писал, как опасно, не имея должного внутреннего содержания, положительной платформы, заниматься критикой. Тут мы, говорит святитель, неизбежно заражаемся теми самыми пороками, которые критикуем. Произошло это и с Николаем Семёновичем Лесковым. Не только архиерейские, но и иерейские, и мирянские, и монашеские мелочи – всё это выплёскивалось на страницы его весьма талантливых произведений, написанных хорошим сказом. При этом Лесков, внук священника, поначалу очень благожелательно настроенный к Церкви, отошёл от неё, увлёкся спиритизмом, толстовством.

Это судьба далеко не худшей части русской интеллигенции, которая не нашла в себе мужества довериться Христу. Николай Лесков – человек, искренне любящий Россию, болеющий за неё, ищущий в ней праведников, – оказался раздавлен своим самомнением.

Это было огромное искушение, когда, несомненно, талантливые люди становились жертвами своей популярности. Толстого у нас многие почитали старцем, хотя понятно, что настоящий старец не станет переписывать Евангелие, подгоняя его под то, что Лев Николаевич называл «по свойству души человеческой». Напротив, духовно опытный человек «переписывает» себя, чтобы соответствовать Благой Вести.

Всё это удручало, я понял, что ждёт меня и всех «наших людей». Мы размышляли, как помочь народу познать истину, не задумываясь над тем, что неплохо бы сначала узнать её самим.

К счастью, было и другое – большое движение людей ко Христу, пониманию, что Церковь наша соборная и миряне – её часть. Иначе русская литература не стала бы великой, а мне бы не открылось, что пора оставить Пушкинский дом и стать священником. Я пришёл к этому, конечно, не сразу и благодаря моему духовному отцу Василию Ермакову.

– Как вы познакомились с отцом Василием Ермаковым?

– Помню, захожу в Серафимовский храм, там море людей. Отец Василий смотрит на него, потом находит меня глазами – человека, которого видит впервые в жизни, – и произносит:

– Достоевский сказал, что сердце человека – это поле битвы, где Бог с диаволом борется.

Как раз накануне я читал это место у Фёдора Михайловича и даже использовал его в своей работе. Тут бы мне всё и понять, но я засомневался: может, совпадение. Думаю: «Настоящие старцы должны быть смиренными». Передаю помянник туда, где отец Василий с помощниками читают записки. Был уверен, что длинный помянник батюшка одному из них и передаст, сам читать не станет. Кто он и кто я – мальчишка? А он оставил его себе, приосанился, плюнул на пальцы и стал читать, комментируя: «Смотри-ка, у него тут и митрополиты, и протоиереи, и странники». А ведь там были просто имена, много имён без титулов и определений. Дочитав до конца, батюшка вернул мне помянник и поклонился...

При этом, надо сказать, отец Василий был человеком очень резким. Недавно слышал от одного почтенного протоиерея: «А, отец Василий. Это тот, что матом ругался с амвона на советскую власть. Ну, это понятно, он ведь в лагерях сидел».

Батюшка, конечно, матом не ругался, а через концлагерь действительно прошёл. Немецкий, в очень юном возрасте. Его пастырский образ по-прежнему многим непонятен. Например, он в храме никого не соборовал, на Пасху причащал только детей до 12 лет, мог самого близкого человека отправить с исповеди, если видел, что тот не готов по-настоящему покаяться. И таких особенностей у него было много.

Он не любил расслабленности, был сторонником дисциплины, но ни в коем случае не того единообразия, которое у нас всё пытаются внедрить. Это как раз противоречит принципам соборности, той священной свободы, которую нам дал Христос. Это ведёт к отрицанию чужого, к разделениям, а в итоге – к казённости. Как сказал один мудрец: «В главном нужно единство, во второстепенном – терпимость, во всём – любовь». Помню серьёзное обвинение в свой адрес: уличили в прелести за то, что на Херувимской неправильно воздеваю руки. Нужно с согнутыми локтями, а я держал их простёртыми, как учил нас отец Василий. Я стал сгибать локти, чтобы никого не смущать, но это неправильно.

И нетрудно догадаться, сколько пришлось претерпеть отцу Василию по поводу своих особенностей. Он вёл себя очень своеобразно, как юродивый наших дней, почему его многие не понимали. В частности, он терпеть не мог показного самоуничижения. Смиренных духом меньше, чем кажется, и ведут они себя подчас далеко не так, как «принято». Кем принято, когда – непонятно, но существует некий стереотип: смиренный должен иметь такую-то физиономию, так-то гнуться. Отец Василий этого, конечно, терпеть не мог.

Лучшим подтверждением правильности избранного им пути была прозорливость батюшки. С ней каждый из нас, его духовных чад, сталкивался множество раз. Помню, когда я учился в семинарии, один из преподавателей – отец Сергий – крепко недолюбливал нашего брата интеллигента. Он преподавал догматическое богословие, где требуются точные формулировки, едва ли не математические. А гуманитарию это даётся мучительно, он обо всём привык говорить своими словами и формулы запоминать не приспособлен. Такая вот особенность сознания. Так что оценки у меня шли неважные, но однажды вдруг получаю четвёрку. «Да ты толковый мужик», – говорит преподаватель. «Что происходит?» – не понимаю я.

Вхожу я после этого в алтарь Серафимовского храма с широко раскрытыми от изумления глазами. А батюшка поворачивается ко мне и говорит: «Ну что, толковый мужик?» Ах, вот оно что! Это, оказывается, он за меня крепко помолился. Я, конечно, был благодарен, такая трогательная забота, но всей важности случившегося ещё не понимал. Дело в том, что вскоре после этого отец Сергий уехал в командировку. В его отсутствие мне поставили пятёрку, так что итоговая оценка оказалась вполне приличной – я смог поступить в академию.

Хорошо было за спиной отца Василия. Он так и говорил: «Прячься за широкую спину, не пропадёшь». Плечи у него и правда были ого-го какие! И кулак здоровенный. «Идите, – говорил, – ко мне, я вас научу. В других храмах вы этого не увидите. Кому не нравится – ступайте. Я диктатор». Это была шутка, он никого не ломал, наоборот, выпрямлял нас – скособоченных.

– Вообще, не сказать, что легко служилось у отца Василия, – продолжает рассказ отец Виктор. – Люди собирались очень разные, это была больница, подчас реанимация. Во второстепенном батюшка вынужден был идти им на уступки. Жаловался, помню, что хотелось бы что-то сделать в храме по-другому, мечтал, чтобы во время службы не торговали свечами, чтобы царила тишина, но добавлял при этом: «Менять ничего нельзя». Что мог изменить – изменил, остальное терпел.

– Вам хотелось чего-то более тихого, что может охватить душа?

– Да, было устремление к тишине, желание помогать в монастырских делах, а ещё тянуло на Русский Север. Настоятель Антониево-Сийского монастыря архимандрит Трифон (Плотников) предложил перейти на Петербургское монастырское подворье, отец Василий благословил, и владыка Владимир не возражал: легко меня отпустил, а вскоре и вовсе предложил двигаться дальше, в направлении Архангельской епархии.

Вот так я оказался в Каргопольском районе. В самом Каргополе жить было негде, и, подождав в Петербурге, затем в Архангельске три месяца, я приглядел место в Ошевенске, вблизи Александро-Ошевенского монастыря.

Заниматься приходилось не только приходом, но и монастырём, а заодно исполнять послушания в Каргополе. С Рождества 2004-го служили литургию каждый день, и вскоре я поправил расшатанное Петербургом здоровье. Здоровая пища, здоровый воздух, да и храм бодрящий. Служили иной раз при минусовой температуре, а плюс 5–10 градусов было вообще типично.

Планов было громадьё, и хотя помогали нам с отцом Василием Черемисиным наши друзья-петербуржцы, военные, справляться было всё тяжелее. Число послушаний росло, благословили нам окормлять Плесецкий космодром, сложилось сестричество, которое переехало потом в Каргополь в выкупленное нами здание Успенского женского монастыря. Это не говоря о том, что положили начало возрождению Александро-Ошевенской обители.

К тому времени отношения на приходе несколько расстроились, в чём была и моя вина. Дел было столько, что каждому человеку должного внимания не уделялось...

– Это вместо той тишины, о которой мечталось в Петербурге.

– Её я обрёл уже здесь, в Удиме, среди прекрасных наших прихожан. Вместо двадцати попечений осталось одно послушание. Правда, продолжаю окормлять сестричество в Каргополе. К чему стремилась душа, то и получил. Здесь, в этих краях, где до ближайшего монастыря полтыщи вёрст, мечтается создать такое место, куда человек мог бы приехать успокоиться, помолиться.

– Вы хотите принять монашество? Мне так показалось…

– Теперь близко, надеюсь.

Прошло несколько месяцев.

В начале января отец Виктор указом епископа Котласского и Вельского Василия был назначен также настоятелем храма Святителя Василия Великого в трёх километрах от д. Куимиха Котласского района. Там стоит большой красивый храм и задумано создание православного поселения-общины «Свято-Васильевская пустынь». В будущем, Бог даст, осуществится мечта отца Виктора о создании в этом месте миссионерского монастыря – в память приснопамятного духовника Северо-Запада протоиерея Василия Ермакова. Владыка планы одобрил.

Зная отца Виктора и многочисленных его духовных чад, думаю, что жизнь там скоро закипит, но не для шума, а ради тишины. Мне кажется, оттого и ищет её отец Виктор, оттого и тянутся к нему люди, и я среди них, что в нём она есть.

Вспоминаю, как перед отъездом из Удимы вдруг отправились все мы к реке, по тропинке среди высокой травы. Отец Виктор, отец Василий, мы с Дмитрием... Смотрели на воду, лес, о чём-то переговаривались, улыбались. Было весело, красиво и свободно, как и должно быть там, где двое или больше помнят о Том, Кто собрал их вместе.