«ПРОСТИ»

О чём я хочу сказать? О том, чем я сильно болел в последнее время, то есть переживал.

Недавно прочитал я прихожанам после всенощной житие мученика Никифора Сирийского. Он жил в городе Антиохии и был очень дружен со священником Саприкием. По какой-то причине рассорились, и хотя Никифор умолял Саприкия о примирении, тот был неумолим. Когда в 257 году началось очередное гонение на христиан, Саприкия схватили и мучили, а Никифор, посещая прежнего друга в узах, слёзно просил о прощении. Саприкий, однако, был неумолим, и тогда Господь отнял у него мужество. Он отрёкся от Христа, а Никифор сказал гонителям: «Я христианин, меня мучайте». Его схватили и казнили.

…Потрясённый этим событием, я в раздумьях пошёл домой, в скит. Тем же вечером в гости ко мне заехал один иеромонах, мой старый знакомый, встречи с которым у нас обычно заканчивались – не знаю, как точно сказать – ссорой или распрей. Мы с ним познакомились давно и питали друг к другу большую симпатию. Он много моложе меня, спокойный человек, и как-то так мы сдружились. Помню, как вместе трудились, укладывая фундаментные блоки на даче одного из моих близких. Очень приятно было работать с этим человеком.

Но однажды вечером я встретил его на улице города в каком-то необычном состоянии. На лице была мука, какое-то страдание, он о чём-то тяжело размышлял. Позвал его к себе домой. «Мне в монастырь надо», – ответил собрат. «Ничего, – отвечаю, – монастырь без тебя никуда не денется, а тебе нужно отдохнуть». Только отдохнуть не получилось. Иеромонах всю ночь не спал, ворочался. Под утро говорю ему: «Ты, брат, расскажи, что с тобой, может легче станет». Он рассказал. Вижу, заблудился человек, принял ложь за правду, ну, знаете, как обычно бывает сегодня, когда ругают Церковь: то не так, это не так. И вот человек наслушался, мучается.

Я попытался его разубедить. И хотя говорил от всего сердца, у собрата моего это вызвало горячее неприятие. Он вскочил и с криками «тебя подкупили, тебя наняли» набросил куртку на голое тело и, бросив вещи, убежал. Это было в четыре часа утра, в феврале, на улице была пурга сильная. Я боялся, как бы с ним чего не случилось, как бы не замёрз, но через какое-то время получил от иеромонаха записку: «Прости меня, я был не прав».

Потом, когда я обживал скит в Максаковке, очень хотел, чтобы этот брат перебрался к нам, чтобы были мы вместе. Наконец он приехал, но в первую же ночь в разговоре оказалось, что мы очень разные. Я сказал: «Если ты православный, то я не православный. Но если я православный, то ты не православный. А значит, нам надо как-то сближаться». Когда утром я пошёл на службу, он уже стоял на остановке с вещами. «Не опаздывай, – говорю, – вечером баня, возвращайся». Но он так и не вернулся.

Правда, приезжает к нам часто, несколько раз в год, и мы принимаем его всегда как дорогого и родного человека. Служим по очереди литургию. Думаю, может, навсегда останется. Но нет. Через два-три дня тихой жизни он, рассерженный и обиженный, опять уходит от нас.

Как-то раз возвращаюсь со службы, смотрю: брат с котомками и сумками в калитку не может пролезть, но всё-таки вырвался и убежал. Спрашиваю у своих, что случилось. Оказывается, брат сказал: «С вашими молениями совсем дураком станешь». Мы, правда, очень много тогда молились, а потом поняли, что нам это не по силам.

Так вот, в канун св. Никифора Сирийского он снова приехал к нам в скит. Смотрим по телевизору программу «Время», где показали одного политика большого ранга. Брат, указывая на него пальцем, восклицает: «Вор! Если бы он не крал, то и никто бы не воровал». Я попытался возразить, мол, не спешит ли брат с выводами. Вспомнил, как в бытность свою директором леспромхоза не украл ни гвоздя, ни копейки, а вот среди подчинённых воров было немало. И что? Всё равно говорили, что и я краду. Нельзя верить слухам, не имея надёжных сведений. И снова началась у нас с собратом какая-то непонятная перепалка. Непонятная, потому что я ни на чём не настаивал, просто просил не торопиться с обвинениями, ошибка может выйти. А иеромонах быстро перешёл с политиков на священников, возмущаясь: «Строите себе дома, машины покупаете, а я не могу храм достроить. Послали меня, а денег не дали. А на что мне жить? Даже куртку себе купить не могу».

Последние слова меня сильно зацепили и обидели, подумалось: это упрёк мне, мол, заелся. Ведь я действительно купил себе куртку, впервые с тех пор, как стал священником. В сердцах рассказал, как носил много лет куртку и другие вещи покойного Егора, нашего одноногого прихожанина, переданные мне его родными. Куртка была хорошая, мягонькая, а вот из двух ботинок один был стоптанный, никудышный, другой – как новенький. И со штанами та же история. Одна штанина истёрханная, другая – будто только из магазина. Другой одежды не было, но и эту я носил с радостью.

Слово за слово, и я воскликнул: «Убирайся вон!» Хотя душа внутри мучилась и говорила мне: «Заткнись!» Она молилась, душа, чтобы брат не послушался меня, остался. И он вдруг твёрдо сказал: «Не уйду!» И отправился в свою комнату. А я начал убирать посуду, мыть её, успокаиваться. Когда иеромонах вернулся, подошёл ко мне со словами: «Прости, отец Игнатий, я лишнего сказал». Я ответил, что прощаю, но в памяти горели его слова: «Ты меня люто ненавидишь!» Ночь была бессонной, я всё никак не мог успокоиться. Утром предстояло служить литургию. Думал, брат придёт в храм, я у него попрошу прощения. Но его всё не было, пришлось начинать литургию с тяжёлым сердцем.

Потом стало легче, а когда брат всё-таки появился и встал у северных диаконских дверей, – ещё легче. Он стоял не шелохнувшись, со смирением и кротостью. Улучив момент, он сказал мне: «Прости меня, отец Игнатий». «Бог простит, – отвечаю, – и я прощаю, и ты меня прости». Это была одна из самых благодатных служб в моей жизни. Служили мученику Никифору, житие которого напоминало: «Надо прощать, ты не простишь – тебе Бог не простит». После службы обнялись с братом, и он сказал: «Как хорошо, что мы поссорились. У меня на душе легко стало, словно гной вышел».

…Трудно монаху в современном мире. Если представить храм как всю Церковь, то купола – это патриархи, архиереи. Крыша – архимандриты, стены – иереи, народ Божий, а вот монахи – это фундамент. Делание их невидимо, они, как и камни, в сырости и темноте пребывают, но без них всё бы рухнуло. Монашество – это жертвенность, которая ничто без умения прощать, и ничего более. Но как трудно идёт мы к пониманию этого.