Свежий прохладный ветерок перебирал молодую листву, и та кокетливо шелестела в ответ. Город ещё спал, но окраины уже глухо шумели. Старик Туракул дремал на скамейке: его глаза были прикрыты, а морщинистое лицо сохраняло восточную невозмутимость. Лишь веки иной раз неуловимо вздрагивали да сеть морщин мимолётно меняла рисунок. И становилось ясно, что старик сейчас грезил.

Дремота и грёзы. Вот уже народ вокруг снуёт. Сейчас старик Кузьма звонить к службе начнёт, он уже возится у колокольни, кашляет глухо. Церковный сторож не один, с мальцом-беспризорником. Приблудился к храму, Кузьма и пригрел его у себя в сторожке. Оба друг другом счастливы. Без умолку болтает старик Кузьма, и во все уши слушает малец:

– Ты её внатяг держи. Как я зачну, так и давай раскачку. И как «аминь» скажу, так и вдарь в первый раз. И как звон утихнет, во второй раз бей. И таким же макаром – в третий. Как опосля третьего бою звук затихнет, я и забью в малые-то. А ты раскачку-то соблюдай да за мною гляди. И как я тебе главизною своею кивну, так ты и зачинай бить медленным боем. А глаз-то с меня не спущай. И как я во второй раз тебе кивну, так и бей чаще. И жди, как я тебе в третий раз кивну. И как кивну, так и начинай часто-часто бить, как сможешь. Сдюжишь?

– Сдюжу, деда Кузьма.

– Сдюжь. Главный колокол – это тебе не шутошные шуточки. А оконцовку-то помнишь? Молодец. Ну, готов? Тогда зачинаю я: «Царю Небесный, Утешетилю, Душе истинный, Иже везде сый и вся исполняяй, Сокровище благих и жизни подателю, прииди и вселися в ны с Олежкою, и очисти ны от всякия скверны, и спаси, Блаже, души наша. Аминь!» Давай, Олежко!

Б-о-о-м-м!.. Б-о-о-м-м!..

Кузьма стоит, подняв одну руку, в пальцах которой заплетены верёвки малой звонницы. Вторую руку он заложил за спину. Слегка согнувшись в почтительном поклоне, напряжённо вслушивается в звук колокола, одновременно озабоченно шевелит густыми бровями и одобрительно кивает. По привычке скосил глаза вниз, на старика Туракула. Старый аксакал, как всегда, сидит на своей скамейке за оградой, руки сложил на трость, на них водрузил подбородок и дремлет. Кузьме всегда кажется, что сейчас старик встанет и перекрестится. Столько нежности и почтения на невозмутимом азиатском лице. Но тот, послушав звон, встаёт и уходит. Умный этот Туракул. Учит студентов философии в университете. Нелёгкой судьбы человек. Кузьме он нравится. Приходит каждый день. Кузьме всё интересно: чего старый аксакал ходит к церкви, если он самый натуральный мусульманин? Уже не раз подкатывал к узбеку с разговорами, но тот темнит, ничего не говорит толком.

Б-о-о-о-м-м-м…

Старик крестится, шепча что-то про себя. Его умилённое лицо напрягается, словно он усилием воли сдерживает слёзы. Берёт второй рукой верёвки средней звонницы, застывает на мгновение и начинает звон. Лицо его разглаживается, глаза затуманиваются, и Кузьмич погружается в прошлое…

*    *    *

– Шо, москалёнок? Пожрала тобе Русь? Не мамкою Москва тобе оказалася, а мачехою злой? И шо ты у мине тут сховався? Оно мине надо, а? Голытьба москальская. Шо глазками шлёпаешь? Вылазь с погребу. Глаша! Шо? Как это «отстань, Микола»?! Гляди, хто к нам пришов. Сховався в погребе, голодранец. Это ты с поезду утёк? А це у тобе шо? Ох ты же, Матерь Божия… Да хто это тя так? Ить шо творится на белом свете, а! Вылазь-вылазь, страдалец. Не пужайся, мы с Глашей христолюбивые.

Брови Остапа, сына Миколы, сурово сведены: «Шо, клятый москаль, приехав кровь нашу пити?»

И вскоре – отчаянный визг из-за хаты, хлёсткие удары и злое приговаривание Миколы: «На, вот те ума! На, вот ишшо! Ты пошто сиротинушку забижаешь? На, вот те братолюбия. Ты пошто руки распускаешь? Ты ругать-то москаля ругай, а руками-то не трожь. Он те брат твой единоверец. Он теперича тобе семья. На, вот те заповедю Божию. Возлюби. Поняв? Поняв, спрашиваю? Ах, ты ишо на меня с-под бровей глядеть будешь?! А подай-ко мине во-о-он ту хворостину. На вот, ишшо ума. На вот те…»

…Остап гребёт, а Кузьма вытаскивает раколовки. Тишина над Бугом. Только где-то очень далеко стрельба залпами. Видать, опять священников расстреливают. Кулаков вроде уже всех в расход пустили. Или врагов народа. О! Какой огромный рачище. Остап радостно смеётся.

…За столом сидят чинно. Микола мрачный как туча, молчит. И все молчат. Ждут. Наконец отец встаёт, разворачивается к образам и читает «Отче наш».

– Ангела за трапезой.

Едят молча. После трапезы молятся и собираются разойтись, но Микола взглядом усаживает сыновей обратно за стол и взглядом же выпроваживает жену.

– Сынки... Церкву закрыли и клуб соделали с неё. Кого в том клубе увижу… – он говорит медленно, с длинными паузами, – иль узнаю, шо тама быв… Убью. Разумеете? Как есть убью.

…Микола кричит страшно, жилы вздулись, глаза налиты кровью: «Шо, поганые?! Съести словенский род хотите? А вот подавитесь! Люды! Усе тикайте в партизаны! Бей фашиста! Бей сволочь! Бей по!..» Немецкий солдат выбивает из-под его ног чурку, и Микола давится хрипом. Он бешено вращает глазами, что-то силится ещё крикнуть. Сельчане, стиснутые кольцом серых немецких шинелей, молча и внимательно слушают.

…Остап всё больше погружается в трясину. Уже до шеи дошло. Кузьма плачет, обе его руки перебиты пулями, и он бессильно смотрит на тонущего Остапа. Тот перестал дёргаться и молча смотрит на брата. Уже захлёбывается: «Прощай, брате мой… Вражину бей, свободи Отечество. Как побьё её, живи добре, москаль. Бога чти, нас с батькою да мамкою добром помни». Улыбается и красивым голосом выговаривает на манер священника: «Да тихое и безмятежное житие поживи, во всяком благочестии и чистоте…» И мутная жижа скрывает его целиком.

*    *    *

Старик выбивает переход и энергично кивает Олегу.

Бо-о-о-м-м-м!

Пошёл другой бой. Только что звонница медленным, плавным, могучим звоном рассказывала людям о Боге. Теперь же призывает людей на службу...

…Госпиталь воняет карболкой, гноем и смертью. Войне почти конец, все радостные. Рассуждают, кто что будет делать, когда вернётся. У Кузьмы не спрашивают, знают, что всё его село сожжено и в живых никогошеньки не осталось. Вообще-то, таких много. Петя Зырянов кипятится, требует, чтобы его называли «коми», а не «комяком». Его, разумеется, дразнят пуще прежнего. Но добродушно, так что Пётр кипятится больше из принципу, нежели от возмущения. Победа! Раны на руках Кузьмы заживают тяжело, и его комиссуют. Куда идти?

К нему, когда он ночью закурил на улочке у госпиталя в раздумьях, подсаживается болтун Зырянов. Взахлёб рассказывает, что у них на северах разрешили открыть одну церковь. Надеется попасть на клирос и показывает, как умеет петь. Бархатный у него баритон, у Остапа такой же был. Петя зовёт Кузьму с собой…

Годы мелькают перед глазами Кузьмы. Настоятель Свято-Казанского храма отец Андрей всё заводит разговор о женитьбе. Ставит в пример Петра Зырянова, который уже третьего мальца из роддома ждёт. Через пяток лет настоятель уже заводит разговор о монашестве. А годы всё мелькают, мелькают. Молитва, колокольня, сторожка… И жизнь долой.

Старик вновь сильно кивает Олегу. Мальчонка подбоченивается и начинает что есть силы бить на каждый мах. Теперь звонница уже ликует. Она рассказала людям о Боге, призвала их к службе. И вот служба началась, колокола радуются.

Там, в храме, священник возглашает: «Благословен Бог наш…»

«…всегда и ныне и присно и вовеки веков», – раздаётся из динамиков.

Во как теперь! Приделали всяких штук – и на улице всю службу слыхать, словно ты в церкви стоишь. Кузьма доволен.

Колокола мерно гудят. Их мощный звук плавно затихает. Взопревший Олежка с трудом качает язык главного колокола и боязливо косится на Кузьму, опасаясь, что тот отберёт верёвку и сам закончит звон.

Б-о-о-м-м… Б-о-о-м-м… Б-о-о-м-м…

Наступила тишина, нарушаемая лишь слабым скрипом качающегося языка. Старик кивнул с ласковой улыбкой:

– Всё, милок. Отслужили мы с тобой нашу обедню. Славно сегодня отзвонили… Аж слезу вышибло, а? Да где тебе понять, шкету.

– Дед Кузьма, а чего дед Туракул разлёгся?

Кузьма глянул с колокольни. Внизу, около своей любимой скамейки, недвижно лежал старый аксакал. А вокруг спокойно шли по своим делам люди. Кузьма стремглав бросился к лестнице:

– Ах ты ж… Ох ты! Матерь Божия! Видать, сердце прихватило. А ведь говорил я ему… Ещё учёный человек называется… Вот ведь нехристь, а… Олежка! А ну бегом в лавку, скажи, штоб «скорую» вызвали.

Кузьма сбежал вниз. Туракул лежал в трёх метрах от колокольни, за церковной оградой, и Кузьма бегом бросился к воротам. Он долго бежал вдоль ограды и, подбежав, принялся тормошить Туракула:

– Слышишь, нет? Туракул, родименький…

Лицо того почернело. Он приподнял веки и с трудом сфокусировал взгляд на Кузьме:

– Любезный друг, Кузьма, дорогой… Время моё вышло. Я рад умереть в твоих добрых руках, – Туракул с трудом вздохнул, и лицо его скривилось от боли.

– Да погоди ты, Туракул, – Кузьма недоумённо оглянулся и отчаянно закричал: – Люди! Да что же вы всё мимо-то идёте?! Помогите! Туракулушка, потерпи, сейчас доктор приедет, я уж мальца послал.

– Да-да… Делай что нужно. Мне известно многое, и тебе известно… И я хочу сказать… Единственно, чем богаты люди, это друг другом. Мой добрый Кузьма… Нет большего богатства в жизни, чем если когда человек рядом с тобой…

– Да чего ты несёшь такое? Нехристь, а туда же – учить тягается. Откудова тебе знать… Ты вот, раз уж помирать собрался, так давай я тебя прямо сейчас покрещу?

Прибежал Олег и во все глаза уставился на умирающего Туракула. Лицо старого узбека побледнело. Его непроницаемые глаза внимательно смотрели в глаза Кузьмы. Он тепло улыбнулся, посилился сказать что-то, но не смог. Затем слабо помотал головой, устремил взгляд в небо и стал тонуть в воспоминаниях. Сердце его, ещё пять минут назад гулко стучавшее в груди, стало биться всё слабее, всё реже…

*    *    *

– А-а-а! Мой маленький бытыр-хан!!! – отец белозубо смеётся, подхватывает маленького Туракула и высоко его подкидывает. – Мой милый сын пришёл и принёс отцу воды испить! Смотрите, горы! Смотрите, реки! Гранатовые сады, смотрите на моего маленького Туракула! Моего наследника и самого смышлёного мальчишку во всей Сурхандарье!

– Ота! Ота! – Туракул со страхом кричит, пытаясь привлечь внимание отца. – У нас дома красные и комиссар с ними. Коров выводят, кур всех переловили, мама плачет, других твоих жён во дворе выстроили и кричат на них.

…Аксакалы сидят почтенным кругом в отдалении от всех, их лица непроницаемы, они хранят молчание. Вокруг кричат и убиваются от горя женщины в белых погребальных одеждах. Туракула берёт за руку и ведёт куда-то его дядя Шавкат.

– Вот, смотри, маленький Туркаул. На этом самом месте, у этой чинары, умер твой отец. Его сердце не вынесло позора. Когда его объявили беком и забрали в колхоз всё его имущество, он сел у этого старого дерева, положил под язык носвай и молчал. Но когда ему приказали выбрать одну жену, а остальных отправить по домам, он поднял глаза на комиссара и умер. Комиссар – убийца твоего отца, запомни это, маленький Туракул.

…Дом дяди Шавката, его семья. Мавлюда с прекрасными глазами. Почтенный Хамрокул, учитель арабского. За обучение Туракула дядя отдавал пять баранов, но учитель отказался и учил за так. Монотонные напевы: «Ля-я-я. Илляха-а-а… Бисмилла иррахмон иррахим». Тело Хамрокула медленно кружится то в одну сторону, то в другую. Он в петле, руки его связаны за спиной, а рядом стоит комиссар и что-то громко читает по бумаге.

…Горячий источник в горах. Отец говорил, что это сокровенное место, оно исцеляет тело. А если подняться чуть выше, то можно найти чёрную скалу. Переночевав там, можно исцелить душу. Туракул долго искал эту скалу… Шёпот по всему кишлаку: «Война. Русские воюют с Европой, с немцами. Всех зовут на фронт. Кто пойдёт, с его родных снимут "врага народа"». Военкомат в Ташкенте. Матёрый русский мужик, даже не глянув на Туракула, записывает его в Красную Армию. Теплушка и долгие голодные дни. Потом пронзительно холодные дни. Первая атака и всепожирающий ужас. Адская боль в плече и ослепительная вспышка. Концлагеря. Бесконечно долгие годы. Потрясённые американские солдаты, мимо которых, шаркая, идут колонны живых мертвецов.

…Теплушка и долгие дни в забытьи. Опустошённый, заброшенный кишлак и отчаяние. Конные красноармейцы, прячущие глаза: «Ты уж прости, Туракул…» Сухие губы, горло саднит, говорить больно: «Не понимаю… Опять плен? Русский плен?»

…Теплушка. Лагеря. Свирепые морозы. Такие, что отвалились три пальца на ногах. Теплушки. Теплушки. Теплушки. Вековая тайга. Бесчисленные орды комаров. Стук топоров и бараки. Реки, заполненные плотами. Надюша. Смеётся по-доброму, тычет в него пальцем: «Гляньте, девки! Туракул, ты чего весь красный?» Бабы заливаются. Горло трепыхается и судорожно сокращается: «Надйа… Надйуша… Я тебя хачу пожениться… Э-э-э.. Нет. Тебе замуж хочу брать. Что скажешь мне? Мой сердце тесно в мой грудь от тебя, Надйуша». Бесконечно родные глаза, тревожные, пытливые: «Да на кой ты мне, чурка ты стеснительная?.. Чего удумал, нехристь этакая?»

…Нинка семенит по посёлку, переваливаясь, как утка: «Туракул! Туракул! Родила! Пацана!!!» Дед Матвей закатывается хохотом, тычет пальцем: «А-а-ах-ха-ха! Чего, нерусь?! А священника-то последнего кончили, как теперича будешь слово держать? Ведь обещалси Надьке всех детей покрестить. А ишо обещалси на учителя выучиться! А-а-а-ха-ха!!!»

…Как же его звали, по физике-то? «Тимофей ваш опять драку учинил. Вы, Туракул Дельшотович, уж примите меры. Если такое ещё раз повторится, то я в милицию обращусь. Это ведь уже совсем хулиганство выходит».

– …Пап, а я русский или узбек?

– Где ты видел узбека православного? Русский ты.

– А чего меня тогда все дразнят?

– Дураки, вот и дразнят. Это верный признак, что ты русский. Вы ведь только своих гнобите, чужих-то не трогаете. А вот у узбеков наоборот.

– А как я получился русский и православный, если ты узбек и мусульманин?..

– Мой род пресёкся, и у меня не осталось рода. Я – никто. Твоя мать – всё, что у меня есть… И я не мусульманин, я позор ислама. Я ради любви преступил закон.

…Больничная палата, сморщенное лицо Нади. Могильный холмик с крестом. Сам выстругал крест. Обещал. «Товарищ священник, я издалека приехал к вам, еле нашёл. Моя жена православная, теперь на небе. Она наказала мне найти русского священника и передать, что от веры не отступила и сына воспитала в вере христианской. С тем просит помянуть её в… в… не помню, как будет правильно. В царских садах Христа, в общем. Я, её муж, свидетельствую, что это истинно так».

– …Пап, я решил, кем я стану.

– Это хорошо.

– Я хочу стать политиком и помирить все народы.

– А почему политиком? Я думаю, вернее всего здесь помогут учителя.

– Нет. Надо написать такой закон, где злоба и ненависть станут преступлением. Чтоб даже «нелюбовь» считалась преступлением. Тогда всё станет как надо.

– А ты сможешь?

– Обязательно смогу. И мама так бы хотела. Куда мне надо поступать после школы?

– Была бы мама, она тебя благословила бы. Это доброе дело. Но очень трудное. Ты будешь много страдать и терять. Ты готов?

– Я готов, отец.

– Да будет так.

…Очень больно. Из сводки новостей: «По горячим следам задержана группа радикально настроенной молодёжи, избившая студента Института международных отношений Янгибоева Тимофея Туракуловича. В результате полученных травм тот скончался… Причиной агрессии стала попытка публичного выступления юноши на митинге национал-патриотического общественного движения… Как прокомментировали в пресс-службе МВД, это первое в регионе преступление на национальной почве…»

Бесконечно долгая жизнь. Бесконечная старость. Смерть, которая всё не приходит. Лекции, десятки девичьих и юношеских глаз. Ясные, пытливые. Каждый день рано утром, пока город спит, скамейка у кафедрального собора. День за днём. День за днём… Бесхитростные размышления Кузьмы… Звон колоколов…

Краски блекнут, образы смешиваются. Затем вовсе исчезают, наступает темнота. Шелестит ветер, проносятся машины. Где-то рядом запела птица.

– Деда… Дед Кузьма… А он умер?

– Умер, милок. Как есть умер. Не покаялси…

Олежка плачет и обвиняюще кричит:

– Это потому, что не успели мы… Пока ограду обежали… Понастроили заборов! Зачем заборы в церквах?! А-а-а! Зачем их понастроили?

– Тише, милок… Мал ты ишо рассуждать. Дело ведь не в самом заборе, а в том, с какой ты стороны. Вот кабы он был по нашу сторону, так и не умер бы… А так… Сам он захотел. Ему Господь волю дал. Вот и правильно, поплачь, Олежко, по бедному Туракулу. Не спасся человече… Хороший человече… Вот и я с тобою расплакалси… Старый да малый. Обое непутёвые. Не спасли мусульмана…

Птица прекратила петь. Звуки стали глуше. Сердце старого Туракула едва слышно стукнуло и затихло.

А где-то вдали заработала сваебойка. И мерные, исполненные безжалостной мощи удары заглушили всё.

За священником приехали на отпевание, нужно ехать около 20 километров в другую деревню. Батюшка взял облачение, кадило, ладан, и поехали.

Ясный солнечный день. Широкая зимняя дорога, вдоль которой мерцает лес, укрытый серебристым инеем. То и дело с дороги взлетают маленькие стайки красногрудых снегирей, оживляя белое безмолвие пути.

Жить бы да радоваться в этот день, но для кого-то он стал последним земным днём.

В доме, где скончалась девяностолетняя старушка, многолюдно. Женщины на кухне громко разговаривают, приготовляя поминальные блюда, мужчины собрались в другой комнате, томясь в ожидании. В большой комнате вокруг гроба плотно расселись деревенские старушки.

Пока устанавливают свечи на гроб, достают икону, батюшка проходит в комнату к мужчинам, снимает пальто, надевает священническое облачение. Взяв кадило, проходит на кухню к печке, кладёт угольную таблетку прямо в топку на горящие угли. Низко приседает, касаясь ризой затоптанного пола, и раздувает краснеющую таблетку.

– Замрём перед таинством смерти, – говорит священник, – и помолимся об упокоении души усопшей рабы Божией Анастасии!

Люди, сидящие возле гроба, постепенно замолкают, лица их делаются более сосредоточенными. Однако никто не поднимается, не встаёт на молитву. Ну что ж, молиться можно и сидя.

– Милости Божией, Царства Небесного и оставления грехов у Господа просим, – произносит священник ектенью и сам поёт за хор:

– По-да-ай, Гос-по-о-ди!

Люди, сидящие и стоящие вокруг гроба, начинают робко креститься. Священник подкладывает ладан, и клубы его наполняют всю комнату ароматом кедра.

К концу отпевания голос у священника стал хрипеть, но всё же он произнёс последнее надгробное слово, напоминая людям о важности молитвенного поминовения усопшей христианки. Люди слушали, невольно думая о своей будущей смерти, а священник, пользуясь исключительным вниманием, говорил им напоследок:

– Если мы не будем молиться о своих усопших сродниках, то и наши дети не помолятся о нас, когда мы уйдём из этого мира и будем нуждаться в их молитвенной помощи. Помните, своей молитвой мы способны заглаживать грехи усопшего перед Богом. Сам за себя усопший молиться не может, но всегда радуется, чувствуя нашу искреннюю заботу о нём. Поэтому не забывайте молиться об усопшей, это самое важное и нужное для неё сейчас.

Довольный своим напутственным словом, батюшка вышел из комнаты, повесил кадило на гвоздик. Снял богослужебное облачение и надел своё чёрное пальто.

– Серёга, отвези батюшку в церковь, – сказал кто-то.

Выйдя из дома, священник вытряхнул остатки угля из кадила и сел в синие «Жигули». В этот момент дверь дома открылась, хозяйка подала священнику кулёк с продуктами:

– Помяните нашу маму.

Батюшка, приняв, поблагодарил.

Приехав в церковь, он стал раскладывать вещи по местам, повесил кадило и, сунув руку во внутренний карман пальто, неожиданно наткнулся на какие-то бумажки. Вынув, в недоумении уставился на них – это были деньги. Откуда взялись в кармане деньги? Несколько купюр разного достоинства – 4 или 5 тысяч рублей. Он попытался вспомнить, когда и для чего он положил эти деньги в карман, но не смог.

– Надо же, откуда-то деньги взялись, – озадаченно сказал он бабушке, стоящей за свечным ящиком. – У вас так бывает?

– Нет, батюшка, у меня так не бывает.

– Откуда же они взялись? Как будто Дед Мороз какой положил в подарок.

Батюшка ещё раз перебрал в памяти события сегодняшнего и вчерашнего дней, и пришел к выводу, что деньги подложили сегодня в деревне.

– Наверное, пока отпевал, кто-то из деревенских сунул их в карман. Это, по-видимому, на колокола они положили. Ну что ж, запишем на колокола, – сказал повеселевший священник и пошёл давать указания рабочим.

…Всенощная тянется бесконечно долго. Старушки на клиросе неторопливо гнусавят козьими голосами, выводя длинные рулады, смысл которых никак не доходит до молящихся. Им иногда кажется, что они находятся за праздничным столом, где все уже порядком выпили и теперь решили попеть. Музыкальный слух настоятеля с трудом выносит деревенское пение, но другого нет, и поэтому приходится смиряться. Он то и дело морщится, когда какая-нибудь из бабуль заблажит особенно громко и выбьется из общей разноголосицы. Но более всего его беспокоит молоденький послушник Димитрий, которому уже давно надоело протяжное старушечье пение и он скучает, явно тяготясь службой. «Чем бы его занять?» – подумал настоятель. И тут заметил в углу небольшую паутину. Движением руки он подозвал к себе пономаря:

– Вон, видишь паутину? Убери её.

Димитрий идёт к паутине и, взяв её рукой, уносит в пономарку. Вскоре он возвращается в алтарь и начинает истово креститься и низко кланяться.

Настоятель заметил благотворную перемену в послушнике и, довольный, подумал: «Молодец, хорошо молится». Всенощная наконец завершилась. Пономарь подошёл к настоятелю и смиренно сказал:

– Простите меня, я хотел паутину в кадило бросить, чтоб она сгорела, а ещё руку не донёс, как её отбросило, и не знаю даже, где паутина теперь.

– Разве можно паутину в кадило класть? В него только ладан кладём в жертву Богу, священник особую молитву произносит, благословляя кадило, а ты мусор хотел положить!

– Простите, я не знал.

– Теперь будешь знать, коль Сам Господь Свою силу тебе явил. Смотри, больше так не делай.

– Да, конечно, я сам испугался – как током руку отбросило.

Смиренный вид и заикающийся голос послушника говорили о его полном раскаянии. Священник покрыл его главу епитрахилью и прочёл разрешительную молитву.

– Это тебе урок на всю жизнь будет, не забывай Господа.

Весь вечер священник думал о чудесной силе, отбросившей руку послушника, а утром его осенило: «А может, его просто током ударило? Там как раз проводка проходит и прикрыта куском железа, а железо – хороший проводник».

Чтобы проверить свою догадку, он открыл храм и осторожно прошёл в пономарку. Кадило висело на том же самом месте. «Наверное, нагрелось железо от кадила и расплавило изоляцию на проводе, вот и бьёт током», – подумал он и осторожно снял кадило с гвоздя. Боясь удара током, он быстрым движением руки коснулся куска железа.

К его удивлению, удара не последовало. Тогда он уже смелее приложил всю правую руку, и вновь никакого удара не ощутил.

– Дивны дела Твои, Господи! – прошептал настоятель и благоговейно перекрестился.