ОБРАТНАЯ РУССКАЯ ПЕРСПЕКТИВА

Мысли о книге Е. Домбровской «Воздыхания окованных. Русская сага»

«Я сегодня до зари встану. По широкому пройду полю... Что-то с памятью моей стало, всё, что было не со мной, помню». Песня с такими словами Роберта Рождественского звучала в финале замечательного советского фильма о войне – «В бой идут одни старики». Хороший фильм, и песня хорошая – можно сказать, апогей советского искусства, по форме атеистического, а по сути – христианского. Порой и задумаешься, что же лучше: советское «атеистическое» с его немного наивным искусством, или современное «христианское» общество с его антиискусством. Ведь можно говорить и провозглашать одно, а делать другое...

Лапидарность стихотворных строк Рождественского в то время сделала их не только общеизвестными, но и объектом насмешки и иронии. Но вот прошло со времени их появления каких-то 40 лет, и они воспринимаются – во всяком случае, мной – уже совершенно по-другому… В фильме один за другим погибали едва оперившиеся лётчики поющей эскадрильи – «старики». В финале у свежей могилы двух лётчиц сидели на земле оставшийся в живых командир эскадрильи и старый механик – и звучала вот эта песня.

Почему именно она вспомнилась мне после книги Екатерины Домбровской «Воздыхания окованных»? (Фрагмент из книги читайте в рубрике «Вертоград» на стр. 21-23.) Лучше всего ответить пространной цитатой из предисловия к книге:

«Окованными можно назвать вообще всех людей, всё человечество: и давно ушедших из этого мира, и нас, ещё томящихся здесь под гнётом нашей греховной наследственности, переданной нам от падших и изгнанных из "Рая сладости" прародителей Адама и Евы, от всей череды последовавших за ними поколений, наследственности, увы, нами самими преумноженной. Отсюда и воздыхания – слово, в устах святого апостола Павла являющееся синонимом молитвы: "О чесом бо помолимся, якоже подобает, не вемы, но Сам Дух ходатайствует о нас воздыхании неизглаголанными".

Однако, чтобы из глубин сердца молиться о ком-то, в том числе и о дальних, и тем более от лица живших задолго до тебя, нужно хранить хотя бы крупицы живой памяти о них, какое-то подлинное тепло, живое чувство, осязание тех людей, научиться знать их духовно, сочувствуя чаяниям и скорбям давно отшедшей жизни, насколько это вообще возможно для человека – постигать тайну личности и дух жизни другого. А главное – научиться сострадать грешнику, такому же грешнику, как и мы сами, поскольку это сострадание есть один из главных критериев подлинного христианства…

Таким хранителем семейной памяти многих поколений нашей семьи и особым избранником Божиим была моя бабушка – Екатерина Александровна Домбровская, урождённая Микулина. Ей выпала доля прожить жизнь в катастрофические времена русской истории (1886–1965), бабушкиными глазами довелось и мне вглядываться в былое, сближаясь с теми, кто был за сто, двести, а то и более лет до меня; в ней самой переживать, проживать и постигать прошлое как свою собственную жизнь. Между нами был особенный тайный канал связи. Я любила бабушку, она любила меня, но не только меня, но и своих усопших... По глубинному току, проходившему сквозь наши сердца, струились не гераклитовы воды времён, в которые нельзя войти дважды, но живые воды любви, которая не умирает. Вот и сейчас в огромной старинной семейной переписке двух веков, которую сохранила в своём архиве бабушка, я не могу усмотреть никаких следов личностной активности старших в отношении младших, того, что называлось в просторечье "залазить в душу".

В добрых православных семьях в прежней православной России бережно-целомудренное отношение к душам детей было вполне естественным и закономерным проявлением настоящего православного духа. Революция вторглась в русскую жизнь победоносным шествием духа агрессии и насилия, причём далеко не только физического, но, прежде всего, душевного насилия над святыней свободного духа человека. И доныне мне кажется, что этот дух грубого напора, дух неблагоговения перед свободой личности другого никуда не улетучился, а, напротив, достиг своего апогея (с политическими аспектами прошу мою мысль не сближать).

Вот тайна, вот чудо Божие: как начнёшь поминать "о упокоении" чью-то душу, от которой, быть может, раньше, при жизни её, ты и потерпел немало, так всё тягостное как-то растаивает, а остаётся только сострадание, а то и нежное даже какое-то чувство, с которым должны были бы мы любить и терпеть немощи и ошибки наших ближних при жизни. Ну а уж коли с нежностью поминаешь кого, так разве останешься безучастным, когда услышишь жестокие и безлюбовные суды над жизнью давно усопшего человека?»

Книгу свою Екатерина Домбровская назвала «Русской сагой» – и она достойна такого названия: «Не раз возвращаясь к мысли о создании этой книги, я представляла её себе как попытку оглянуться через пропасть, разделяющую нас, на былую русскую жизнь… Люди, глаза, речь, отношения людей друг к другу, ритм жизни, все черты древнего уклада – всё было иным. Эта книга и о любви, скрепившей несколько поколений одной старинной русской семьи, в которой сплели свои ветви древние дворянские роды, подарившие России немало замечательных имён: святых, военных, учёных, художников, писателей».

Бабушка и тёзка автора, старшая Екатерина Домбровская, оставшись после революции без мужа, с двумя малыми детьми на руках, стала реставратором. Она занималась восстановлением храмов Новгородчины, Владимирщины, а позднее работала и в Ферапонтово, и в Полоцке, и в Грузии, и даже в Баку, успев перенять секреты искусства реставрации у старых мастеров. Впоследствии уже ученики полушутя называли её «бабушкой русской реставрации».

«Впервые бабушка почувствовала своё призвание как сердечный призыв или даже как зов Божий в 1913 году, когда попала на юбилейную – в честь 300-летия Дома Романовых – выставку русской старины, устроенную в палатах Чудова монастыря в Кремле… – пишет автор книги. – Вошла! – и никак не могла уйти… Выставлены были памятники древней живописи – иконы XIV – XVII веков и частных собраний. Неужели это были те самые иконы, которые так часто приносили нам в Орехово коробейники из Мстёры и Палеха?! Долго я стояла перед иконой святого воина Феодора Стратилата из Новгорода, читая его житие по маленьким клеймам. Но более всего поразила меня на выставке древняя икона "Молящиеся новгородцы", удивительная, запечатлевшая в своей двухъярусной композиции не только часть иконостаса – деисусный чин, но и тех, кто перед этим иконостасом молился – "Рабы Божии Григорей, Марья, Иаков, Стефан, Евсей, Тимофей, Олфим и с чаде Спасе и Пречистой Богородицы о гресех своих". Эта икона была словно живой синодик, поминовение давно ушедших сородичей из боярского рода Кузьминых, благоговейных молитвенников, просивших о молитве и потомков… Молящиеся люди, их тонкие удлинённые неземные фигуры, их ноги, казалось бы, не соприкасающиеся с землёй, эти два яруса – верхний Небесный и нижний земной, на наших глазах становящийся тоже Небесным, переходящим из Церкви Воинствующей в Церковь Торжествующую, – мне показались не только чудом красоты, но и явлением бездонной духовной глубины. "Вот такой была Русь Новгородская", – подумала я тогда».

Мужу бабушки Екатерины, Ивану Домбровскому, служившему в Дикой дивизии, чудом удалось спастись. В 1917 году после неудавшегося выступления полка в защиту Государя он вернулся в Москву и тут же угодил лапы чекистов, хотя и переоделся в штатское. Помогли решить его дело и избежать расстрела, по известной русской традиции, не письма и ходатайства, а золотые запонки с огромными сапфирами. Иван должен был покинуть Россию как «польский репатриант». В эмиграции он стал известным художником, так и умер на чужбине – жена и дети никогда его больше не увидели…

«Сын мой!.. Надейся на Господа всем сердцем твоим, и не полагайся на разум твой, – учил Приточник со страниц старинной семейной Синодального издания Библии с пометками моих давно ушедших родных, – пишет Екатерина Домбровская. – Во всех путях твоих познавай Его».

Конечно, немыслимо пересказать сагу. Самым известным из родных автора является Николай Егорович Жуковский – гениальный русский учёный-механик, создатель аэродинамики, заслуженный профессор Московского университета, член-корреспондент Императорской Академии наук по разряду математических наук.

Николай Егорович не был перстом в поле, он родился и прожил свою жизнь в «обычной» дворянской семье, и его матери, Анне Николаевне, посвящены одни из самых проникновенных глав книги. «Запечатлела образ Анны Николаевны в своих воспоминаниях и другая её внучка, Екатерина Александровна Домбровская (бабушка автора. – Н. Ч.):

«Анне Николаевне уже 95 лет; но она всё ещё выходит в кабинет Николая Егоровича. Садится в привычный угол дивана со своими пузырьками и медным колокольчиком и неизменно спрашивает:

– А где наш Николушка?

Память у неё изумительная, она помнит старину, а также имена профессоров и завсегдатаев студентов, всем говорит: «Ты, голубчик мой». Иногда я ей читаю газету, она по-своему всем интересуется. Очков не носит и всё ещё пишет письма в Киев крупным старческим почерком. Каждому можно пожелать дожить до её возраста и так сохраниться»…

Всего у Анны Николаевны было 11 детей, пятеро умерли младенцами. «Мать же, конечно, всех помнила и несла в сердце боль утрат: неслучайно она с сорока лет оделась в чёрное. Тем более что к усопшим во младенчестве детям позже прибавились и взрослые сыновья, и дочь, которых выпала Анне Николаевне горькая доля самой хоронить».

Признаюсь, на меня самое большое впечатление произвели, больше всего запали мне в душу судьбы и образы этих двух женщин: бабушки и прапрабабушки автора, Екатерины и Анны. Третий незабываемый женский образ – сестры Веры, писательницы, оставившей бесценные и беспристрастные воспоминания о Распутине и другие неординарные сочинения, частично публикуемые в книге.

Из мужских судеб – судьба погибшего в Цусимском сражении Георгия Жуковского. Впервые картина Цусимского сражения, описанного автором, предстала передо мной во всём трагизме. Не знаю, дело ли в удивительном даре автора или в моём невежестве, но ничего подобного я прежде не читала.

Орехово – родовое имение и колыбель Жуковских. О нём в энциклопедии сказано просто: «В деревне Орехово Собинского района Владимирской области создан мемориальный музей Н. Е. Жуковского». Для описания этой родной автору земли у Екатерины Домбровской нашлись слова столь проникновенные, что нужно либо цитировать целые страницы, либо указать на название первой части книги – «Глубокие воды», отсылающее к «подземным ореховским озёрам».

Автор пишет в своей саге и о себе… Мне больше всего запомнились две истории: первая – о чудесном путешествии по Кремлю, когда приглашённая на сталинскую кремлёвскую ёлку отличница-первоклассница заблудилась в поисках выхода и время праздника провела в путешествии по знаменитой Грановитой палате Кремля в полном одиночестве, не удивляясь и не пугаясь. И вторая – о том, как после похорон сына, в тумане горя, по наитию, безутешная мать отправилась в Ферапонтово, воссиявшее из забвения всем нам трудами рук её удивительной бабушки.

Но вернусь к началу своего отзыва. То, что в советской культуре было неявным, та скрытая внутренняя христианская сила, которой была жива эта культура, – в книге Екатерины Домбровской высказано и предъявлено миру. Трагедия утраты веры перед революцией («Русская Цусима»), пути Промысла Божиего в судьбах («Любовь и разлуки»), возвращение к истокам («Глубокие воды»). Я перечислила названия трёх частей книги – в обратном порядке. Именно так. Читая, я задумывалась: что же так воздействует на душу, роднит с повествованием? Наконец поняла, что эпическая картина жизни, представленная в ней – словно в Древней Руси – не линейна, но использует ту же обратную перспективу, что русская иконопись. Когда в прошлое по-настоящему проникаешь, имея несколько точек зрения и горизонтов, тогда по мере удаления предметы становятся всё ярче и значительней.