СЕМЬ ЭФЕССКИХ ОТРОКОВ

В 422 году н. э. Восточную Византию облетела весть об удивительном событии. Даже среди множества чудес того времени, в том числе и шарлатанских, оно произвело ошеломляющее впечатление. Тем более что свидетелей было великое множество. Удостовериться в произошедшем тогда потребовал даже сам император Феодосий Младший.

*    *    *

Торетий ждал брата с водой и брынзой. Пора бы пообедать, а тот ушёл в ряды торговцев шерстью и половиками и пропал на восемь теней. Над головой лавочки Торетия и соседней, торгующей лавром и специями, стоят двенадцать шестов, которые бросают тени на карнизы рядов по восточному склону рынка. По теням этих шестов уже давно принято считать время. В редкие же дни дождей солнечный Эфес, как и всё Восточное Средиземноморье, зажигает масляные часы. Сейчас они не требуются. Солнце сушит лепёшки Торетия Курпи, а до второй волны покупателей ещё целая линия тени. Где-то далеко-далеко – наверно, у пристани – кричат рыбаки, но звук их голосов долетает сюда только бессвязными «а-а-а», напоминающими о солёных сетях и корзинах под вечерний вынос блестящей жирной рыбы.

Сосед Торетия, торгующий сладостями, дремлет в тени навеса. Другой сосед, справа, взявший баранину с ледника, похоже, начинает нервничать – ему посулили большие закупки: у менялы их рынка вчера родился внук, он обещал угощенье не только родственникам... Но в целом торговля не идёт, слишком много мужчин ушло на войну с персами, остальным кусок сейчас не лезет в горло. Враги, которых ведёт Варахран V, – всего в двух днях пути по Анатолийскому побережью.

В белом от выжженного песка проходе между лавками и арбами тишина и полный покой – спят куры в загороди, распластались собаки. Только вон мальчишка какой-то появился. Идёт, оглядывается, не местный, что ли...

Мальчик, на вид ему было лет двенадцать, подошёл к лавке Торетия:

– Здравствуйте, уважаемый. Сколько стоит ваша лепёшка?

– Диобол... Давай драхму и бери пять.

Мальчик протянул монету, а Торетий, взяв её в руки, оглянулся и прислушался к дальним крикам от рыбачьего причала. Мелькнула мысль: может, кто-то с дальних морей причалил и он, Курпи, неправильно понял крики рыбаков. В руке его сверкала серебряная дидрахма с чеканенными Августом и Агриппой. Такие монеты могут завезти только из Мезии или Фиваиды какие-нибудь полуразбойничьи баркасы. Они давно не в ходу. Ещё дед и прадед Торетия плавили серебро из этих денег на украшения, отдавали их ювелирам на переработку, получая взамен пригоршни медных халков, на которые их император Феодосий Старший позволял закупать мелкий скот у ассирийцев и голанитян.

– Ты откуда? Давно прибыли? – осторожно и деланно равнодушно спро­сил Торетий, складывая стопочку лепё­шек. – Тебе далеко идти? Не уронишь?

– Я местный... Иамвлихом меня зовут. Родители мои и дедушка в глиномесах, на сушильне.

– Каких глиномесах? Их у нас четыре...

– Уважаемый, вы меня простите... а это какой город? Я будто во сне... Это Эфес?

Торетий взял крепко мальчика за руку, благо с лепёшками тот просто уже не смог бы бежать:

– Ты где клад нашёл? Ты зачем врёшь? Ты чей?

Разговор мальчика и торговца становился громче обычного. Сосед слева, торговец сладостями, встал со своего дивана; выглянул из-за груды сушёного перца торговец из рядов напротив... Через несколько минут вокруг Торетия и Иамвлиха стояли несколько мужчин. Они по очереди вертели в руках монету, настойчиво требовали сказать, откуда он и чей. Иамвлих пытался пояснять, но его ответы раздражали торговцев, он будто дразнил их, он говорил о людях, которых нет. Он говорил о городе, которого торговцы не знали. И если бы Иамвлих в своих пояснениях не ссылался на храм Артемиды как на место, на которое можно ориентироваться, то можно было бы подумать, что он говорит вообще о другом городе. А ещё один из торговцев заметил, как пристально смотрит мальчик на его крест на груди...

– Что так смотришь? Ты знаешь Христа? Ты – христианин?

Мальчишка словно приготовился к удару, было видно, что он напрягся и внутренне собрался, кажется, он даже что-то прошептал про себя. Может быть, это была молитва.

– Да, я – христианин, – и через паузу, нахмурив по-взрослому бровки, спросил: – И вы? Или это какое-то украшение?

Мужчины почувствовали в словах мальчика какую-то надежду – быть может, теперь он утолит их любопытство... «Крестоносец» истово перекрестился:

– Истинно говорю – христианин я. Слава Отцу и Сыну и Святому Духу!

– И я христианин, да славятся дела апостола нашего Иоанна... – другой мужчина показал крупную татуировку креста на запястье руки. Это были два шрама, залитые когда-то фисташковым экстрактом и посиневшие со временем. Но крест с намёками на «украшения» на руке был явно резан специально. Перекрестился и мальчик. Он был взволнован.

– Вы меня к священнику отведите тогда, – давя в себе слёзы, ответил он, – я ему скажу...

Мальчика вели по белым улицам Эфеса, он оглядывался на кресты и миноры в окнах домов, в начертания распятий и рыб на воротах, в громадную стройку базилики и агоры. Иамвлих, кажется, поражался не стройкам, не новым величинам города, а именно крестам. Жители Эфеса, всего двадцать лет назад окончательно разрушившие храм Артемиды, пока не знали, что город ждёт потрясение большее, чем пожар Герострата, учинённый семьсот лет назад. Солнце ещё не потеряло дневного жара, ещё дремали в дневном отдыхе строители под лесами новых храмов и величественными колоннами базилики, когда от дома священника Мелетия уже толпа числом до ста человек спешила по улицам за город, вовлекая с собой новых любопытных и рождая слух за слухом. По городу разнеслась весть о чуде – о мальчике, явившемся из других времён...

…он говорит о казнях христиан при императоре Декии...

...он рассказывает о Трифоне, усечённом при Аквилине…

...он говорит, что они христиане...

…что их семеро в пещерах...

…что они от казней спрятались...

…и что в городе при них людей было больше, но все боялись готов. А когда ж те готы были? – при бабках наших дедов...

…да куда же вы все?!.

Торетий Курпи свернул товар в полотно, оставив присматривать за ним дочерей, а сам присоединился к толпе, спешившей к пещерам. Толпа шла по склонам белой горы с зарослями чигоры и кипарисовика, по старым тропам, где обычно ходили лишь пастухи окрестных селений, перегоняя стада, и наконец остановилась. «Где? Где они – твои друзья?» – читалось в глазах мужчин и парней, двух девушек, пошедших со старшими братьями и диакониссой общины отца Мелетия. Где они? Не там ли, где далеко-далеко за изгибами склонов, в половине дневного перехода от этих старых пещер, крошат скалы каменотёсы? Но их и не видно отсюда, и не слышно.

Иамвлих пригляделся к зарослям вокруг и свистнул. Потом громко, ещё громче крикнул:

– Ексакусто! Дионисий! Это я. Со мной люди... Хорошие люди. Они христиане. Не бойтесь!

Толпа эфесиан и сам Иамвлих напряжённо вглядывались в замершие склоны.

– Э-э-й! – не в силах выдержать затянувшейся тишины, ещё раз крикнул мальчик. Кусты на склоне дрогнули, и над ними встали юноши – один, два, три... шестеро. И сам Иамвлих – всего семеро. «Семеро не смогут обмануть, запутаются», – успокоенный, не без ехидцы подумал про себя иерей Мелетий – мужчина средних лет, чернобровый, с высоким горбатым носом, унаследованным от бабки, привезённой когда-то из Колхиды лихим морским торговцем-дедом.

Мальчики – старшим было лет по шестнадцать (младшим оказался как раз Иамвлих, назвавший свой возраст «через июлий будет тринадцать») – были испуганы, объяснения младшего товарища, что в городе мало людей и что толпа пришла не убивать их, а на помощь, явно вызывали у них недоверие. Они стояли плечом к плечу, словно сторонясь самого Иамвлиха, уж тем более толпы и всего этого открытого пространства. Наконец торговец Торетий Курпи, чувствуя, что здесь что-то неладно, пошёл простым житейским путём:

– Давайте-ка, отроки, вы свои имена назовите. Всё-таки перед вами люди постарше вас...

Парни пожали плечами, переглянулись. О чём-то перешепнулись между собой.

– Я Максимилиан, сын Олриха-градоначальника, – выступил вперёд русокудрый отрок с крупной родинкой на плече. Он смущённо поправил разодранную накидку и пояс, явно пытался слегка отставить ногу с болтающимися ремнями сандалий.

Толпа загудела, ибо не было у них градоначальника Олриха. Загудела, но в глубине толпы взметнулась рука старика: «Ала, ала! Олрих был! Он был так давно, что… Он жил во времена дедов моих дедов!» Но все уже слышали, и все уже знали, но хотели ещё больше увериться, что видят чудо, настоящее чудо. Иамвлих успел кое-что рассказать...

Вечером понеслись всадники в Константинополь, а после вечерней службы началось церковное собрание, куда пригласили и Торетия Курпи, и священника Мелетия, и старейших уважаемых граждан Эфеса, одному из них – книжнику-каллиграфу Ниверу Гаю Туллу – было под сто лет. «Господь воскрешает мёртвых! Как к Каифе по воскресении Господа нашего Иисуса Христа пришли, из ада восстав, братья Маккавеи с матерью их, так и к нам из небытия пришли казнённые при императоре Декии. Они сто семьдесят два года были мертвы, а теперь воскресли и пришли проповедовать нам бессмертие!» – у базилики Успения Богородицы чуть ли не трубили военные трубы. Во всяком случае, почти весь оставшийся гарнизон Эфеса стоял в оцеплении, сдерживая двадцатитысячную толпу, ожидающую вестей с Собрания. Уже знали подростков, вышедших из глубины веков по именам: Иамвлих, Максимилиан, Дионисий, Иоанн, Антонин, Мартиниан и Ексакустодиан – семеро!

В толпе шушукались. Вдогонку невероятным слухам приходили новости, новые слухи и ещё новости. Вот облетела толпу молва, что в разобранной пещере, откуда отроки вышли, найдены две оловянные пластины с надписями. Их цитировали: «Здесь заживо погребены отроки Эфесские Максимилиан, Иамвлих, Дионисий, Иоанн, Антонин, Мартиниан и Ексакустодиан приказом императора Декия за дерзость и не исповедание Гения, но за хульные проповеди иудейской ереси о Человеке-Боге-Судие. 6 индикта, 5760». И даже подписи составителей тех табличек были известны теперь всему христианскому Эфесу: «Феодор» была надпись на одной оловянной плашке, и «Руфин д», наверно, дьяк, может быть, и воин: «декарх» – во времена Декия это что-то вроде унтер-офицерского чина.

В перистиле дворца градоначальника Эфеса Софрония, вход в который был украшен бронзовыми лошадьми, со стороны пристройки-опсидии на возвышении сидели четыре епископа, несколько священников, разбирающих документы и выполняющих одновременно роли курьеров, распорядителей, а заодно и службы справок и консультаций.

На открытой галерее, рассаженные в два ряда вдоль стены и рядом у колонн, расположились торговцы с рынка, представители стражи, каменотёсы, разбиравшие пещеру, а также главы знатных семейств Эфеса – всего ж было присутствующих около двухсот. Сами отроки сначала стояли у ног епископов, потом им разрешили сесть, и они прилегли у ступеней к подиуму.

Слушание свидетельств шло уже второй торм, деления на масляных часах обнажались дважды.

– Так вы говорите, что отроки сии мясо есть отказались? – спросил один из епископов, глядя на свидетельствовавшего со стороны «первых встретивших», Торетия. – И что ж они ели? Только лепёшки? Воду?

– Мёд, Ваше Преосвященство... Мёд, и один из них попросил рыбу... Печёную рыбу, она была на жаровнях при воротах у одного нашего благочестивого горожанина, когда мы в ходили в город от пещер...

Епископ кивнул каким-то мыслям в себе, повернулся к владыке и что-то шепнул ему. Но о том, что шептали друг другу епископы, уже вовсю громко шумела толпа на улице: «Христос по воскресении тоже ел только мёд и печёную рыбу... Христос по воскресении тоже просил не трогать его, не приближаться слишком близко». На руке Иамвлиха был синяк, похожий на ожог, – это то место, за которое схватил его на рынке Торетий. Другим мальчикам повезло больше. Они были невредимы, потому что Иамвлих своими болями в руке наглядно выказал, что трогать их не надо.

– Общество готово свидетельствовать появление сих отроков от первого мгновения до встречи с Собранием? – задал вопрос епископ, обращаясь к галерее, при этом опять, будто вспомнив что-то, шёпотом обратился к соседу: «Послушайте, Святейший, а их естественные надобности кто-нибудь проверит? Пусть уж проверка будет совсем от альфа до омега...» «До абсурда уж не доводите, уважаемый... Вы ещё их экскременты в ковчежки поместите, – ехидно отбрил второй епископ. – С вас станется. Intelligenti pauca («Для понимающего достаточно и немногого» – лат.)».

Собрание свидетельствовало о чуде единогласно и громогласно. Мальчишки сидели притихшие, но не испуганные, а улыбающиеся чему-то, только им понятному. Они иногда перебрасывались фразами, на вопросы людей почтеннейшего Собрания и самих епископов отвечали кротко и только по существу:

– Вы считаете, что спали одну ночь?

– Да.

– Вы боялись казни?

– Да. Но были уже готовы умереть за имя Христово.

– Много было христиан в Эфесе времён Декия?

– Не знаем. Я помню три общины – одну тайную армейскую, у глиномесов и у рыбаков, – отвечал Максимилиан. – Но, наверное, были ещё...

– Кто был ваш священник?

– Настоятель Пётр, потом его убили, был ещё некоторое время мой тёзка Максимилиан...

– Кто убил Петра и за что?

– Он был гот. Готы и убили, донесли им, что он христианин.

– Как готы могли убить, если они Эфес разрушили уже тогда, когда вы спали?

– Так в армии же полно готов-наёмников. У нас целые экскубиторы были у ламитатов из одних готов.

Даже епископы не знали, и знать не могли, названия подразделений и народные наименования войск союзников... Допрос продолжался. Уже было понятно и епископам, и чиновничьей части Собрания, что вельможи императора Феодосия Каллиграфа не обвинят их в «пустом шуме с подлогами ересей», каких случалось только за последние несколько лет раз двадцать со скандалами и казнями магов и фокусников. Тут были отроки со знаниями и свидетельствами, каких не знали и старейшины, да и таблицы оловянные тоже ведь свидетельствуют, и продолжающиеся всё новые и новые детали жизни Эфеса почти двухсотлетней давности всё продолжают рассказывать эти отроки...

– Почему ты отказался поклониться Гению? Ведь это же не языческий бог, а только статус императора, – с хитрецой спрашивал епископ Илоим, пощипывая виноград с подноса. Он, уличённый в герметических ересях когда-то, двадцать лет назад, всё ещё исподволь доказывал своим братьям и сёстрам по вере, что то была не вера его в учение Гермеса Трисмегиста, а любознательность и стремление к знаниям. Ко всему прочему, надо было ему и потщеславиться верностью Риму через почитание традиций и знание истории.

– Это был статус в духе, противном Христу, – скромно отвечал Максимилиан, – ибо императоры умирали, а гении их оставались для поклонения, как бесы...

Собрание закивало головами, усердно, с деланным уважением к ответу; нахмурив густые лохматые брови, поспешил кивнуть и епископ Илоим.

…На следующий день отроков повезли в Константинополь. Предание донесло до нас, что сам император беседовал с ними тихой беседою, дивясь чуду, и что ещё в XII веке русский паломник Антоний, побывавший на Святом Афоне, заезжал в том числе и в Эфес, где поклонился мощам отроков, упокоенным в той же пещере, откуда они и вышли...

После того как отроки Эфесские засвидетельствовали себя в многолюдном Собрании Эфеса, после того как с ними беседовал император (Феодосий Младший прослыл, кстати, в истории как «книжник», сделавший много для переписывания книг, что сохранило для истории немало культурных памятников); после всего этого – три или четыре дня спустя – Иамвлих, Максимилиан, Дионисий, Иоанн, Антонин, Мартиниан и Ексакустодиан легли, как и положено после вечерней молитвы, спать. Но уже навсегда... Теперь они словно догнали за одну ночь свои сто семьдесят два года.

А восемь лет спустя, в 430 году, на открывшемся Втором Вселенском Соборе случай с отроками обсуждался отдельным Собранием. И епископам нетрудно было догадаться в своих боговдохновенных беседах, что Господь явил чудо потому, что в уставшем от отчаяния потерь и войн народе пропала вера в бессмертие, в жизнь вечную. Ещё бы – каждое поколение хоронило молодых и сильных, детей и стариков после бесконечных войн, набегов варваров и персов. И не было смертям конца, и слабела вера – для чего же эти испытания, Господи?!

А у Бога смерти нет. И время у Него течёт совсем не так, как в наших календарях и на наших часах принято. И сто семьдесят два года могут быть сном одной ночи, и одна ночь может быть адовой пыткой на тысячу лет.