Смотрю в окно: на дороге показалась толстая хромая баба. В руке у неё бидон. Опять она несёт мне молоко! Так и есть. Ко мне идёт. Её собака улеглась на крыльце, а Нюська вошла и застыла у порога. На ней неизвестного цвета прорезиненный плащ, голова повязана старым дырявым платком, но волосы всё равно выбиваются и свисают прядями. На ногах галоши, на них наползают съехавшие грязные чулки.

Я сурово говорю ей:

– Проходи.

Она садится на лавку у стола, ставит бидон на пол, молча, стеснённо улыбается. Я злюсь:

– Нюся! Я ведь тебе сказала вчера: не надо мне столько молока! И если надо будет, я сама приду. Сказала?

– Ну возьмите.

– Ты думаешь, я миллионерша городская, деньги девать некуда? Все мои сейчас в городе. Кто его пить будет?

– Возьмите, банок нету, на землю его, что ли, выливать?

– Сходи к другим дачникам.

– Да я уже ходила. Им не надо. Пожалуйста, возьмите.

– И мне не надо.

Я сердито вожусь по хозяйству, но уже понимаю: сдамся. Проходит десять минут.

– Ладно. На, бери десятку. Но завтра смотри не приходи. Не возьму.

– Спасибо.

Нюська улыбается беззубым ртом, деликатно прикрывая его углом платка. Я переливаю молоко в трёхлитровую банку, даю Нюське деньги, и она уходит. Я смотрю в окно, как она ковыляет по дороге. Собака плетётся за ней. Навстречу им – Степан. Он останавливается, поворачивает, идёт вместе с женой. Флакончик спиртового лосьона стоит двадцать рублей. Десятка, наверно, у Степана есть. Троица уходит вдаль...

Нюська, как и её муж Степан, горькая пьяница. В запое они забывают о корове, и та, бедная, сутками мычит в коровнике. Но с коровой Нюське повезло: попалась такая, что быстро восстанавливается после экстремальной житухи и снова раздаивается, как ни в чём не бывало.

У Нюськи и Степана есть дочь, ясноглазая и весёлая девочка, но она живёт с бабушкой в соседней деревне. Бабка, однажды разозлившись, подала на алименты, и теперь со Степановой пенсии высчитывают.

Сам он маленький, лысый, невидный мужик. Не скажу, что и Нюська красавица: глаза, правда, большие, голубые, безмятежные, но рот лучше не открывать, зубы растут через один. Да и то сказать: где их лечить? Нижняя губа у Нюськи выпячена вперёд, как у обиженного ребёнка. Толста Степанова жена до безобразия: что спереди, что сбоку – одна ширина. Ногам тяжело носить такой вес, они больные, опухшие, не лезут ни в какую обувь. Но Нюська и не ищет обувку покраше: обычно на ней галоши или резиновые сапоги. Нюська небрежна. Единственное, что она блюдёт в чистоте, если трезва, – это вымя своей коровы. Сказывается профессиональный навык, героиня моя – доярка, теперь уже бывшая.

Раньше у Степана была другая жена, но умерла, и он женился на Нюське. Он мне, пьяный, хвалился:

– У меня жена молодая, красивая!

Я однажды видела, как Степан лупил посреди дороги свою молодую и красивую. Он свирепо замахивался на Нюську лопатой, держа её за самый конец черенка. Лезвие лопаты оказывалось над Нюськиной головой, но Степан делал плавное движение, лопата, любя, огибала Нюськины телеса, останавливалась пониже спины, мягко стукала Нюську по пышному заду и снова взлетала вверх. А она стояла не шелохнувшись, расставив ноги и втянув голову в плечи. Я прошла мимо и уже около магазина оглянулась: маленький Степан всё так же поднимал и опускал лопату, а Нюська покорно подставляла свой зад.

Вечером ко мне зашла Берова Нина поделиться новостями: оказывается, Степан, вернувшись с рыбалки, застукал Нюську с Жоркой Ивановым. Наказав неверную супругу, Степан истопил баню и приказал Нюське смыть с себя грех, иначе в дом не пустит. Она, конечно, подчинилась.

Самый длинный, самый лютый в деревне – осенний картофельный запой. Степан и Нюська начинают копать картошку первыми. Прямо с огорода мешок картошки перетаскивается в тележку и отвозится к Рите-продавщице. Та даёт за него две бутылки водки и две пачки «Примы». Позже, когда её завалят картошкой, она будет давать одну бутылку – но и на это согласны односельчане.

День идёт за днём, сияет золотая осень, удивительный простор открывается с длинной деревенской улицы. За рекой – пожелтевшие и до сих пор нескошенные луга, немыслимой красоты лес, уходящий к горизонту, дымка над ним... Направо – огороды, за ними – стога сена на лугах, ещё дальше – необъятные дали. Здесь должны рождаться только поэты, но не рождается никто. По деревенской улице-дороге бредут трое: Нюська и Степан с трудом толкают тачку с двумя мешками картошки, а собака трусит рядом. Так обычно бывает в сентябре. А сейчас ещё рано копать. Пенсия давно пропита. Продать, кроме молока, нечего. Вчера Нюське повезло: она продала молоко не только мне, но и ещё одним дачникам. Хватило на флакон «Трои». Для двоих этого, конечно, мало, поэтому Нюська выпила всё одна, за баней, соврав Степану, что деньги за молоко отдадут завтра.

...Я возилась у морковной грядки и увидела знакомые галоши. Выпрямилась – рядом стоит Нюська. С бидоном!

– Побойся Бога! – гневно начала я.

– Если бы Бог был, – неожиданно многословно ответила Нюська, – Он бы дал мне опохмелиться.

Я открыла рот, чтобы сказать ей... и застыла: Нюська, грузная, неповоротливая, растопырив руки, медленно и важно взмыла вверх!

Она взлетала, не выпуская из рук бидона – молоко уже успело вылиться на мою морковь, – и впервые в жизни глядела на мир сверху вниз. Концы платка развевались, как пионерский галстук. Лицо её было безмятежно. Она становилась всё меньше, вот уже стала точкой в небе и исчезла. Вместе с бидоном. Он пригодится, если Бог даст ей опохмелиться.

Нюська вознеслась на небо (а может, черти её унесли), но мы-то остались. Поахали, поговорили и стали жить дальше. Степан сдал корову на мясо, пропивал вырученные деньги и всё плакал по улетевшей Нюське. Соседка Берова Нина, держа в руках полную стопку, утешала:

– Ничего, Степан. Найдём тебе бабу получше. Вон хоть Валька-герой.

– Не надо мне Вальку! Мне надо Нюсю.

Любовь. Горе.

...Мы с Таней, моей подругой, готовили себе ужин – жареные грибы с картошкой, как обычно. Таня, взглянув в окно, сообщила:

– Тётя Таня идёт. Если к нам, выставлю флакончик.

Я не возражаю. Как и Таня, я отношусь к тёте Тане с симпатией. Да и поговорить с ней интересно. Она тем временем выруливает к нашему крыльцу. Походка у неё забавная: руки расставлены в стороны, а ноги семенят мелкими шажками. Она стучит в дверь, и мы хором кричим:

– Входите!

На тёте Тане плюшевый полушубок, тёмная юбка. На голове цветастый платок, на ногах – жёлтые туфли. Десять лет я приезжаю в деревню и вижу этот наряд.

Мы усаживаем гостью. Таня хлопочет, переливает содержимое флакона «Трои» в бутылку из-под водки, доливает воды, добавляет сироп красной смородины. Пробует, причмокивает:

– Вкусно!

Я морщусь. Таня резонно замечает:

– А что ещё может быть по карману двум пенсионеркам?

Тётя Таня смеётся в приятном предвкушении, открыв младенчески беззубый рот. Глаза у неё детские: совсем как две ягодки-голубички. Улыбка не только беззубая, но и совершенно беззлобная. Зная, сколько ей пришлось хлебнуть в жизни, мы часто удивляемся её доброжелательности.

Они выпили по первой. Тётя Таня оторвала пёрышко лука и стала старательно жевать беззубыми дёснами. Я давно заметила: деревенские в гостях стесняются есть, вроде как стыдно объедать хозяев; кроме того, не закусывают сознательно, чтобы питьё сильней пробрало.

– Нина, давай выпьем вместе с нами, – ради приличия говорит обычные слова тётя Таня.

И я, как обычно, отвечаю:

– Не хочу. И не буду.

– Да. А я вот всё пью. Одну баржу водки уже выпила, вторую начала.

Тётя Таня, в отличие от многих других деревенских баб, повидала мир. И на вой­не была – дошла, вернее, доехала на своём грузовике до Восточной Пруссии. После войны беспутный муж сорвал семью с места: продали дом, поехали с пятью детьми на родину Ивана.

Я спрашиваю:

– Тётя Таня, а почему вы не прижились на Смоленщине?

– Ванька совсем дурной стал. Разве можно было с ним жить? Один раз тащил за косу по полу и вырвал. Косу-то. Вместе с кожей. Вон шрам остался. Жорка такой же, весь в отца. Я хотела тогда аборт сделать – куда, их уже четверо было, а Ванька бить стал: «Значит, не от меня!» Я и оставила.

– А Иван – вы не знаете, жив он сейчас?

– Не знаю. Писали мне, что посадили его...

Тётя Таня живёт с младшим сыном. Жорка белобрысый, волосы всегда всклокочены, будто в ужасе стоят на голове. Под носом – рыжие усы. Во рту почти всегда цигарка. Сигареты ему покупает мать, с пенсии. В деревне любой здоровый мужик зарабатывает втрое меньше любой старушки-пенсионерки. Никто этого не стыдится. Привыкли.

– Тётя Таня, – спрашивает Таня после второй стопки, – а почему вы на фронт пошли? Разве не страшно было?

– Как не страшно? Страшно. Мобилизовали, вот и пошла.

– Разве женщин брали? Я думала, если только добровольцы...

– Как не брали? Пришла повестка – и всё. Сначала в городе на шофёра учили, а потом на фронт отправили.

Пенсию ветерана войны тётя Таня начала получать только этим летом. Каких-то бумаг не оказалось в райвоенкомате, а писать в город тёте Тане и в голову не приходило, пока один из сыновей не надоумил. И Васька, и его жена Надя отрывали половину от тёти Таниной пенсии и кровно были заинтересованы в её увеличении.

Я спрашиваю:

– Тётя Таня, вам всяко приходилось жить. А когда лучше всего было?

Она, не задумываясь, отвечает решительно:

– До тридцать второго года, до коллективизации. Мы хорошо жили. Две коровы, три лошади, овцы. В деревне все богатые были. Много золота: и серёжки, и посуда, и самовары золотые…

Мы с Таней сомневаемся, что у крестьян были золотые самовары, но помалкиваем.

– Ну вот, в тридцать втором мама не захотела в колхоз идти, за это такой налог велели заплатить! Мама не смогла. У нас всё и забрали.

– Кто?

– Пришли и забрали. Мне тогда десять лет было. Я помню, очень жалко стало будильника. Я его схватила, побежала во двор и бросила в траву. Искали они будильник, да так и не нашли… Зима настала, а нам есть нечего. Мама послала меня ночью к своему брату в другую деревню.

– Почему ночью? Зимой? Ребёнка?

– Чтоб никто не увидел. Если б сама пошла – сразу бы поняли, куда и зачем. Дядя Паша конюхом был в колхозе. Узнали бы, что единоличникам помогает… М-м-м! – качает головой тётя Таня. – Прихожу – дома тётя Надя. Взяла меня на руки и на печку подняла. Я лежу, греюсь и слышу: дядя Паша спрашивает: «Зачем Таня пришла?» – «У них есть нечего». Дядя Паша пошёл, принёс мешочек овса. Дал мне и сказал: «Беги домой, пока темно». И я побежала... А дома мама сидела в темноте, меня дожидалась.

Мы с Таней молча переглядываемся. Тётя Таня продолжает:

– Мы долго этот овёс ели. Мама из него суп варила. Каждому из нас доставалось по пол-литровой банке в день.

Она оглядывает мой дом:

– Раньше в вашем доме жили тётка Татьяна и её сестра Людмила. Она, Татьяна-то, позже ослепла, а тогда ещё всё видела. Они богатые были и не жадные. Мы всю зиму ходили просить по деревням. А так бы умерли с голоду.

– А где же вы зимой-то ночевали?

– К людям просились. Зайдём в дом: «Пустите переночевать», а нам говорят: «Самим места нету». – «Да мы здесь, на полу, у порога. Лишь бы не на улице». Пускали.

Таня разлила по стопкам:

– Давай выпьем, тётя Таня!

Тётя Таня развеселилась. Вспомнила:

– Когда на Смоленщине жили, повезла я Ваську в Ленинград, в училище поступать. А там близко от вокзала – магазин. В деревне-то пусто. Я туда, за продуктами. Да и побежала через дорогу, где нельзя. Милиционер свистит, подбежал, ругается. А я дурочкой прикинулась, говорю: «Я деревенская, в городе первый раз в жизни». Он меня под ручку и повёл. Васька увидел – чуть не упал!

Фронтовичка тётя Таня, добравшаяся в войну аж до города Инстербурга, весело рассмеялась. Потом смолкла, посидела пять минут молча...

Мы помогаем ей снять её жёлтые туфли и укладываем на диване, но знаем, что это ненадолго. Через полчаса растрёпанная голова приподнимается над подушкой.

– Где я?

– Здесь, у Нины.

– Ниночка, милая, помоги, проводи.

Уговаривать остаться ночевать бесполезно. Мы выходим в сени, потом на крыльцо. Уже стемнело. Август всё-таки. Фонари в деревне давно не горят. А над головой – бездонное чёрное небо. Ковшик Большой Медведицы наклонился и высыпал на небо горсть блёсток. Впереди у дороги дом тёти Тани. Окошки светятся. Жорка дома.

– Ниночка, милая. Он меня будет бить. Зайди со мной.

Заходим. Жорка лежит на полу лицом вниз. Труп?! Нет, заслышав стук хлопнувшей двери, встаёт. Он пьян, но настроен мирно:

– Маман! Опять? Иди ложись давай. Нина, здравствуй.

– Ты кто? – спрашивает его мать.

Жорка смеётся:

– Да это же я, твой сын.

– Бл...ин-гадин-негодяин! – торжественно провозглашает тётя Таня.

– Ну вот, снова началось. Иди давай спать.

– Отойди! – зычно, голосом прапорщика рявкает тётя Таня, но спать укладывается. Я помогаю ей снять туфли и облегчённо вздыхаю. Можно идти домой. На всякий случай говорю Жорке, уже в который раз:

– Не обижай мать. Ты вообще должен её на руках носить, пылинки сдувать. Помрёт – и ты сдохнешь. С голоду.

– Не в том дело, Нина. Мне все мужики говорят: «Твоя мать такую пенсию получает, а ты трезвый ходишь!»

...Дома Таня уже помыла посуду и улеглась спать. Я легла и уже начала задрёмывать, как вдруг слышу – тихие шаги. Таня, наверное, выйти хочет. Остановилась у моей кровати. Нагнулась и вглядывается в моё лицо. Это не Таня! Сердце моё бешено заколотилось. Это старуха со страшными, незрячими глазами! Она бормочет и силится что-то разглядеть на моём лице. Я узнаю прежнюю хозяйку дома, тётку Татьяну, о которой сегодня вспоминала тётя Таня. Её фотография в старой раме лежит в другой половине дома. Выбросить или сжечь её я не посмела, но и повесить на стену не хотелось.

Я лежу затаив дыхание. «Нет, не тронет она меня. Я её мёртвый дом оживила. Сама знает, что тут было после смерти её сына. А сейчас печь тёплая, крыша не протекает. Всё чисто и цело. Половики сожгла – так их не отстирать было», – думаю я.

Старуха сама себе кивает головой, как бы соглашаясь с моими мыслями, и неслышно отходит. Хлопнула дверь. Ушла...

... Утром, как обычно, собираемся с Таней в лес – приходит тётя Таня.

– А я уже сбегала к Рите за «Троей». Таня, давай опохмелимся.

Та в ужасе:

– Нет! Ни за что!

– Ну, тогда я сама выпью стопку.

И выпивает. Её круглое лицо в мелких морщинках расплывается в улыбке. А чего же ты ждал от тёти Тани, читатель? Что она тоже улетит на небо опохмеляться? Да она и в Бога-то не верит…

Вечером, вернувшись из леса, мы с Таней узнали, что сгорел Стёпкин дом. Превратился в дым и ушёл в небо. С домом сгорел и Стёпка. Они вместе улетели к Нюське. А корова там не нужна. Зачем там корова?

– Люди на этом месте жили ещё при Стефане Великопермском, – рассказывает Павел Яруков, родина которого – деревня Коквицы, расположенная в 30 километрах от села Усть-Вымь, центра древней Пермской епархии. Сюда вместе с игуменом Игнатием (Бакаевым) и иеромонахом Александром (Митрофановым) паломники из Сыктывкара приехали на освящение креста, установленного неделю назад на почитаемом источнике Кирика и Иулитты.

– Только тогда поселение располагалось на противоположном берегу Вычегды, – продолжает свой рассказ Павел. – Есть предание о двух мужиках, живших в Коквицах в старину: Юромке и Корьеве. Никак они не могли поделить землю и долго враждовали. Наконец обратились за помощью к святителю – он ведь и гражданской властью обладал, не только духовной. Пришли в Усть-Вымь, рассказали владыке о своём споре. Стефан дал им время поделить между собой землю миром, не то земли перейдут церкви. Но они так ни о чём и не договорились. Места эти, расположенные на старице Вычегды, до сих пор называются в честь этих мужиков – Юромка и Корьева. Наши дедушки ещё помнят, как на берегу Корьева озера жили люди, держали пасеку, огороды. Сейчас на этих землях располагается Чернамский заказник, там, в борах-беломошниках, теперь правительственные дачи.

С Павлом из его родительского дома, расположенного в самом центре Коквиц, мы отправились к месту, где раньше стояли храмы, – всего-то полсотни метров. Храмы эти давно разрушены, на их месте до сих пор пустырь. И вот по инициативе Павла 15 июля здесь установлен Поклонный крест, который при большом стечении народа, в день празднования 530-летия Коквиц, был освящён.

– Коквицы – одно из древнейших поселений в этих землях, – вводит меня в историческое прошлое Павел, – впервые упомянуто в 1483 году, как принадлежавшее Пермскому епископу. Раньше село простиралось на пять километров вдоль Вычегды и состояло из четырёх рядов домов, и вот в 1820 году здесь начали строить огромный двухэтажный каменный храм. Нижний, тёплый, через пять лет был освящён в честь Рождества Христова, а верхний, холодный, через 17 лет – во имя Успения Божьей Матери. Но одного храма оказалось мало. В 1867 году, когда село разрослось до 120 дворов, рядом прихожане построили ещё одну каменную церковь – в честь великомученицы Параскевы. В этом году исполнилось ровно 150 лет со времени открытия здесь церковно-приходской школы, признанной одной из лучших в уезде. В начале XX века начало действовать земское начальное училище, открылась библиотека… 2 июня 1898 года коквицкие храмы посетил Великий князь Сергей Александрович, после чего на память о посещении прислал в церковь серебряный напрестольный крест с украшениями…

Во время Гражданской войны вся Коквицкая гора была занята белыми. В их стане орудовали партизаны; жителей, которые им помогали, белые топили в проруби. Потом пришло время красных – местные священник и диакон были арестованы, а церкви закрыты. В 30-х годах в храм Параскевы Пятницы во время грозы попала шаровая молния, купол загорелся. Старые жители ещё помнят этот пожар. В селе тогда была своя пожарная дружина, они стали тушить, но своими силами не смогли справиться. Как раз в это время мимо по реке проплывал пароход. Он остановился возле берега, с него к горящему храму протянули шланги и пожар потушили. Деревянный купол полностью сгорел, выгорел храм и внутри. В 1929 году оба храма начали разбирать на кирпичи; рассказывают, что из этого кирпича построили здание НКВД в Сыктывкаре. После разрушения храмов церковное кладбище было разровнено с землёй...

Мы ходим с Павлом по месту, где располагались храм и церковное кладбище, на котором была похоронена мать видного учёного Питирима Сорокина. Действительно, вокруг ни одной могилки. Зато построена летняя деревянная сцена, с которой в наше время звучат песни. Творческие коллективы приезжают со всех районов и из столицы Коми, на месте захоронений поют и пляшут, идёт бойкая торговля. С мест бывших храмов с высокой Коквицкой горы открывается прекрасная панорама на Вычегду и уходящую вдаль на десятки километров тайгу.

Чуть дальше сцены Павел показывает частично откопанный фундамент.

– Мы натолкнулись на него случайно, – говорит он, – ручей вымыл землю и обнажил фундамент. Мы, когда его начали откапывать, поняли, что это место храма Рождества Христова. Хотим этот фундамент весь раскопать. А вон те два дома на территории бывшего кладбища построены, – показывает Павел. – При закладке фундаментов выкапывали человеческие кости. Один дом строился первоначально для учителей, но что в нём только не располагалось: и магазин, и медпункт, и общежитие, и жильё. Однако долго никто не задерживался, многие умирали не своей смертью. А кирпичный дом построила администрация для управляющего совхоза. Но года через два они переехали на другое место, не смогли тут жить.

В нашем селе раньше были три часовни. В конце села стояла часовня Николая Чудотворца. Интернатовские дети её пожгли на костре. Они каждое лето сюда отдыхать приезжали. Вместе с воспитателями вечерами жгли костры, песни пели около костра, а дрова с этой часовни брали. Вторая часовня стояла в Нижней Коквице, называлась в честь Кирика и Иулитты. А в начале села стояла часовня в честь Архангела Михаила. Ничего от них до нашего времени не сохранилось...

Мы подошли к Поклонному кресту, который ныне напоминает о славном прошлом Коквиц. На кресте укреплены фотография храмов, сделанная незадолго до их разрушения, и табличка с краткими сведениями об истории некогда богатейшего села. Нет сомнения, что Стефан Великопермский, основавший в Усть-Выми, на противоположной стороне Вычегды, у слияния её с Вымью, Михайло-Архангельский монастырь, неоднократно бывал в Коквицах.

– Раньше все были крещёные, – вздохнул Павел, когда мы уже возвращались, – в храмы ходили, молились, дома у всех были освящены. Крестные ходы проводились вокруг села по святым местам. Село со всех сторон ограждали поклонные кресты. И Господь подавал всем пищу, и работа была, в реке рыбы водилось в изобилии, в лесах – дичи. Как только храмы разрушили, жизнь стала угасать. Люди перестали рожать, стали разъезжаться из этих мест. Без работы началась голодовка. Видите, как всё вокруг зарастает и вымирает...

Действительно, вся деревня заросла борщевиком, среди жилых домов стоят избы с заколоченными окнами.

*    *    *

В этот день, 28 сентября, на нашем пути из Сыктывкара в Коквицы повалил снег и задул сильный ветер. Быть может, испугавшись такой неласковой погоды, в сельский клуб – место общего сбора – пришло всего человек 20, хотя жители всех ближайших деревень были предупреждены о предстоящем освящении креста. И вот после молебна этим малым стадом во главе с о. Игнатием мы с хоругвями и иконами двинулись крестным ходом: вначале по Коквицкой горе через деревни, которые переходят здесь одна в другую на протяжении нескольких километров, потом по полям – и в лес, до источника Кирика и Иулитты. Пять километров пути до источника четырёхлетняя София, дочка Павла Ярукова, бежала рядом с отцом, который шёл впереди с фонарём. И не хныкала, воодушевляя тем самым не только меня, но и всех крестоходцев. Оказывается, для малышки это не первое такое серьёзное испытание. Она уже и раньше ходила с родителями в крестные ходы.

Источник расположен в сосновом бору, в глубоком овраге, вымытом, видимо, на протяжении многих столетий в песчаных землях водами этого родника. Спуск к источнику крут, так что по тропиночке приходится спускаться боком. Родник находится посредине Коквицкой горы, река в этом месте делает большой изгиб. Все деревни по берегу находятся на одинаковом расстоянии от ключа. Откуда ни зайдёшь в лес, обязательно к нему вый­дешь.

После водосвятного молебна и освящения креста я стал расспрашивать местных жителей о том, что они помнят о святом источнике.

– Это любимое место у нас, – рассказывает жительница деревни Сюлатуй Марина Козлова. – Всё наше детство прошло на этой горе. Даже когда храмы закрылись, люди из окрестных деревень продолжали ходить сюда на церковные праздники. Особенно много – яблоку негде упасть – собиралось на Кирика и Иулитту, 28 июля. Бабушки молились, умывались, потом воду набирали в вёдра и банки, окропляли свои дома этой водой, освящали колодцы. После молитвы монетки бросали в источник, а мы приходили после бабушек и собирали эти монетки. Наверху, на горе, мальчишки шалаши строили. Потом в войнушку играли, шишками друг в дружку кидали. С этой крутой горы – мы её Чеччалан называем – прыгали вниз по песчаному спуску и катились до самого низа.

Крест раньше стоял внизу оврага, на слиянии двух ручейков, текущих из разных родников. Потом бабушки постарели, им спускаться стало тяжело к этому кресту, и кто-то его поднял наверх. Ещё к верхнему кресту пожилые люди какое-то время ходили молиться, а потом вместе с их уходом в мир иной и традиция эта прервалась. И хорошо, что Павел именно здесь, внизу, на слиянии двух ручейков, крест поставил, как было и в старину... Может быть, и почитание этого источника возобновится, потому что сейчас лишь дачники сюда приходят, воду набирают в канистры, а я так вот уже лет десять здесь не была...

Инициатором восстановления креста стала местный депутат, работник клуба Любовь Аркадьевна Тринц из деревни Нижние Коквицы.

– У меня бабушки и дедушки были верующие, каждый год на праздник Кирика и Иулитты приходили сюда, меня брали с собой, – рассказывает она. – А когда я подросла, как за грибами пойду – обязательно зайду на источник, около креста постою. И вот с самых ранних лет я думала, как бы эту традицию почитания источника возобновить. И как только на 530-летие села Павел установил крест на месте разрушенных храмов, я ему сказала, что теперь надо и на источнике поставить крест. Он быстро его сделал, привёз сюда и установил. Очень благодарна ему за это.

4-метровый крест Павлу помог сделать школьный учитель труда из Сыктывкара Василий Торопов. Как и Павел, он прихожанин храма в Визябоже. Они изготовили его в городе, а Павел на машине привёз в Коквицы, а потом стал искать людей, чтобы его установить.

– Пригласил одного мужика, – рассказывает он, – а тот отказался: «Болею». Второй пообещал прийти, но не пришёл. Третий согласился помочь за бутылку водки, забрал её и пропал. Ещё троих позвал, а они поехали к источнику впереди меня на своей машине, но не нашли его, заблудились. Мы приехали к роднику втроём, спустили по частям крест вниз, на полянку близ слияния двух ручейков. Я думаю: «Как же мы его будем поднимать? Такой тяжёлый крест втроём поднять невозможно!» Стал молиться Господу. И тут откуда ни возьмись четыре крепких парня и с ними девушка спускаются с горы. Их появление сразу же после молитвы я расценил как настоящее чудо. Оказывается, они из соседней деревни. И вдруг ни с того ни с сего им захотелось сходить на источник. Спускаются, спрашивают: «Чего надо делать?» «Надо крест собрать и установить его», – отвечаю. Они быстро взялись за дело, всё собрали, яму вырыли, и очень быстро вместе мы крест установили. Потом все приняли водную купель и, довольные, пошли домой. Господь Сам выбрал людей для установления креста: одних отвёл от этого святого дела, а других привёл.

– А почему источник назван в честь Кирика и Иулитты? – интересуюсь у Павла.

– Старушки, со слов своих бабушек, говорят, что давным-давно, в день памяти святых мучеников Кирика и Иулитты, был сильный каменный дождь. И люди от стихийного бедствия спрятались в этом овраге, тем самым спасли свою жизнь. По случаю спасения источник и назвали в честь этих святых, потом этот день и источник свято почитали: 28 июля от храмов сюда народ ходил крестным ходом.

Павел рассказал всем собравшимся и о мученическом подвиге Иулитты и её трёхлетнего сына Кирика, живших в Малой Азии в третьем веке. Где Малая Азия и где Республика Коми? Почему на другом конце земли этим святым посвящались храмы, к ним воссылали молитвы? Видимо, потому, что для святых и их чудесной помощи расстояния не значат ничего. Силою Божией они обращаются к нам, помогают, исцеляют и ждут, обратимся ли мы к Подателю этих чудес.