СВЯЩЕННИК И МЭР

Есть несколько книг, которыми я особенно дорожу. Среди них «Монсеньор Кихот» Грэма Грина. Это небольшой роман о том, как путешествуют по Испании два довольно забавных человека – католический священник и бывший мэр-коммунист. Кажется, они потомки Дон Кихота и Санчо Пансы, но читатель волен решать, верить в это или нет.

Действие происходит на рубеже 80-х. Не так давно умер диктатор Франко, но страна всё ещё находится в оцепенении. Позади тоталитаризм, попытки остановить время, впереди – разгул свободы и утрата всякого стыда. Люди не знают, что им выбрать, а главное – стоит ли выбирать. Ответы на свои сомнения ищут и герои книги. Разница в убеждениях не мешает им стать друзьями. О нет, мэр не отказывается от своих взглядов, но с ним происходит странная вещь. Всем сердцем поверив в отца Кихота, он после смерти священника пытается понять:

«Почему ненависть к человеку – даже к такому человеку, как Франко, – умирает вместе с его смертью, а любовь, любовь, которую он начал испытывать к отцу Кихоту, казалось, продолжала жить и разрасталась, хотя они простились навеки и между ними навеки воцарилось молчание… “Сколько же времени, – не без страха подумал он, – может такая любовь длиться? И к чему она меня приведёт?”»

*    *    *

Вообразите моё удивление, когда я столкнулся в городе Вятские Поляны с историей удивительно схожей. Конечно, рассказ бывшего мэра, Павла Николаевича Солодянкина, об отце Алексии Сухих был не столь хорош, как роман. Но жизнь дополняла книгу, а книга позволяла понять, что я вижу лишь внешнюю сторону событий.

*    *    *

С Павлом Николаевичем мы встретились в доме батюшки, где он погиб три года назад, 24 октября, в своём кабинете во время пожара. Матушка Галина Сухих, познакомив нас с Павлом Николаевичем, сама говорить не захотела. Слишком больно, всё не верится, что мужа больше нет. Слишком страшно, непонятно случившееся. Пусть расскажут о нём те, кто был близок к батюшке в последние годы, решила она. Солодянкин откликнулся первым.

– Я всю жизнь был партийным работником, – начинает он. – Комсоргом в техникуме, секретарём первичной партийной организации на заводе, потом обком. Ну и так далее.

– Вам приходилось принимать участие в борьбе с религией?

– Я не политик, занимался организационными вопросами. Пятнадцать лет проработал мастером на заводе «Молот», затем заместителем начальника цеха. Выпускали пулемёты Калашникова, гранатомёты. Хорошие гранатомёты делали, никакой халтуры, высочайшее качество. В обкоме партии заведовал оборонными делами. Вспоминается, правда, как один из работников на «Молоте» крестил ребёнка. Но мы просто поговорили, не углубляясь, обошлось без последствий.

– Сколько лет вы были мэром Вятских Полян?

– Около двадцати, если считать то время, когда я был председателем гор­исполкома. Однажды пришли ко мне Анна Андреевна Сысоева – она возглавляла церковную двадцатку – и ещё несколько человек. Попросили вернуть Никольский собор. Вообще-то, у нас была идея сделать там музей, но денег не хватало. Подумали, переговорили с первым секретарём и приняли решение передать церковь общине.

Затем появился отец Алексий, начали они с мэром общаться, но не всегда мирно. Скажем, пришлось убеждать сдвинуть ограду, чтобы оставался проезд между храмом и кафе «Берёзка». Со второй – деревянной Михайло-Архангельской – церковью тоже не сразу пришли к согласию. Стояла она прежде в селе Суши, заслужив название «жемчужины Вятского края». Когда решено было с её переносом, стали обсуждать, где поставить. Место, которое приглянулось отцу Алексию, подходило мало. Павел Николаевич, как городской голова, видел это яснее. Там была спортплощадка, мальчишки в футбол играли, да и тесновато, развиваться некуда. Солодянкин предложил место в некотором отдалении от центра, возле кладбища, зато – раздолье. Батюшка его потом очень благодарил за упрямство. Сейчас там вокруг храма целый городок небольшой – замечательно смотрится. И это только то, что успели сделать...

Да, поначалу были трения. Батюшка к коммунистической идеологии относился очень плохо, долгие годы занимался церковной историей, знал поимённо многих, если не всех, погибших за веру на Вятской земле. К тому же оба они – священник и мэр – не знали, как обойти областного уполномоченного по делам религии Шалагинова. Тот к Церкви относился плохо, жёстко, а у Солодянкина никак не выходило примирить их с отцом Алексием...

– И тогда батюшка, – вступает в разговор матушка Галина Сухих, – сказал Шалагинову: «Придёт время, тебе никто и руки-то не протянет». Через несколько лет отец Алексий стал депутатом областного совета. Однажды встретился ему бывший уполномоченный. Растерялся тот, хорошего не ждал, а батюшка вдруг улыбнулся и протянул руку. И тогда Шалагинов заплакал.

– А я тогда не стал народным избранником, – смеётся Павел Николаевич. – Отец Алексий в депутаты, и я в депутаты, а округ у нас один на двоих. Батюшка победил. Вот так мы и жили с ним первые годы. Непросто жили, притирались. Помню, приехал в город владыка Хрисанф, а меня не позвали. Но мы с товарищем – Николаем Михайловичем Чернышёвым, который в районной администрации работал и как раз курировал религию, – решили, что пойдём, посмотрим хоть на архиерея. Смотрю, лужа перед Никольским собором – огромная, прямо на пути у владыки. Нехорошо. Вызвал технику, но, как говаривал Черномырдин, «хотели как лучше, а получилось как всегда». Машина воду гоняет, а толку нет. Пылища столбом, брызги во все стороны, а вокруг народ. Потом приехал архиерей, началась служба. В храм заходить неудобно, но Анна Андреевна увидела нас с Чернышёвым, вынесла две бутылки кагора. Ушли мы, одну бутылочку выпили и осмелели. Пошли обратно и очутились с владыкой за одним столом.

– Что это с вами было?

– Тянуло.

*    *    *

Надо сказать, бабушка Павла Николаевича была верующим человеком. В детстве, просыпаясь иной раз утром, ещё затемно, он видел её перед образами на долгой-долгой молитве. Она его очень любила, а он – её, поэтому в храм в Аджим ходили вместе. Родился Павел Николаевич в Малмыжском районе, в селе Ганьба, которое состояло из нескольких деревень. Была Русь-Ганьба, Мари-Ганьба и татарская верхняя Ганьба – Татверганьба. Своей церкви не было, так что крестили Павла Николаевича и семерых его братьев и сестёр дома. Батюшка приезжал несмотря на запреты. Видимо, доверял Солодянкиным.

Вот так, совершив круг, время вернуло Павла Николаевича на круги своя. Только теперь молился отец Алексий, а он смотрел, и было хорошо на душе.

*    *    *

– Тяжело было быть главой в 90-е? – спрашиваю у него.

– Конечно, тяжело. Градообразующий завод у нас «Молот», один из крупнейших оружейных заводов в стране. А тут заказы на спецвооружения начали заканчиваться. Я обращался в правительство, боролся. Первая тяжёлая волна прошла по нам где-то в 95-м. Потом эти волны шли одна за другой. Завод передавали из рук в руки – то ижевским, то московским, то самарским. А он им нужен? Из гражданской продукции по двести тысяч грузовых прицепов и сто тысяч мотороллеров в лучшие времена выпускали. А тут стали всё это ликвидировать. Что-то из оборудования распродали на металлолом, что-то вывезли.

Уже после того, как я перестал быть главой, состоялся митинг, где выступил отец Алексий. Он перед тем ногу подвернул и пришёл с палочкой. Выступил очень резко, ему потом даже объяснительную пришлось писать в епархию. Нажаловались на него. Меня всегда удивляло, что он в курсе всех событий, всегда готов защищать людей, не только прихожан, хотя он весь город считал прихожанами. Однажды ездили с ним в Москву, обратились в правительство, когда на нескольких человек – наших, вятскополянских – завели уголовные дела. Убеждали, говорили, что они ни в чём не виноваты. Отбились.

– Многое не смогли сделать – из того, что планировали?

– Многое. Но что могли сделать – сделали. От нас требовали сокращения бюджетников, а мы открыли школу духовных ударных инструментов; поначалу было три преподавателя, потом стало тридцать. Открыли театр-школу имени Калягина. Города в стране замерзали, всё рушилось, а мы продолжали строить. Не я один, конечно. Фёдор Иванович Трещёв – директор «Молота», могучий был человек. Немало и других замечательных людей боролись за Вятские Поляны. Когда стал главой, не было ни одного частного дома газифицированного. Сейчас несколько улиц. Все котельные, а их больше двух десятков, перевели на газ.

Правда, однажды попытались отключить котельные за неуплату. Дело было осенью, начался отопительный сезон, а у нас долг, враз не поднимешь, и время было не то что сейчас. Отключили бы недолго думая. Уже предписание вышло, что идут опечатывать котельные. Звоню в Шемордан, там отказывают. Звоню в Нижний Новгород, отвечают, что такие вопросы можно только в Москве решить. В Москве секретарша ищет нужного мне руководителя, затем отвечает: «Нет его, уехал». Не до конца я ей поверил. Думаю: «Всё, приехали». Утром снова звоню, а секретарша радостно так говорит: «Только что зашёл. Соединяю». Видно, хорошая женщина. Объяснил, что да как, гарантировал, что всё выплатим, сроки назвал. Поверили мне. Живём!

*    *    *

– А с батюшкой всё это время поддерживали отношения?

– Конечно. В 95-м на четырёхсотлетие города вместе разработали сценарий. Ведь, по легенде, к нам из Хлыновского Трифонова монастыря приплыли монахи, они и основали Поляны. Оборудовали мы катер, «калошей» его звали, монахов через Вятку перевезли к Никольскому собору. Губернатор Десятников иконы нам подарил, батюшка речь замечательную произнёс. Он тогда молодой ещё был. Эх, сколько лет прошло...

Постепенно начали мы друг друга понимать, и сложились у нас дружеские, можно даже сказать братские, отношения. Политику отец Алексий вёл в городе очень хорошую, атмосферу создавал. В том, что город дважды признавался самым благоустроенным в России, есть и его заслуга. Когда я уже перестал быть главой города, общение у нас продолжалось.

Года через два разговорились мы с женой, и я пошутил: «Сходить, что ли, к батюшке, попроситься на работу». Прошла неделя, может, дней десять. Однажды пригласили нас с отцом Алексием на совещание в администрации города. Батюшка мне говорит: «Павел Николаевич, задержись, у меня есть предложение». Что за предложение? Оказалось, хочет меня пригласить на должность заместителя по хозяйственной части. Это было очень неожиданно. Люди потом говорили: «Вот, пошёл грехи замаливать», – и я знал, что так будет, но всё равно согласился. Так оказался я при Михайло-Архангельской церкви.

– Многие ли известные коммунисты в городе стали верующими?

– Ну, допустим, Заикин Михаил Николаевич. Преподаватель техникума, атеистической работой занимался, потом в церковь стал ходить. Первый секретарь горкома Сальников тоже расположился к вере. Многие – кто больше, кто меньше. Но я не крещусь и не молюсь пока, раз жизнь так прошла. Только голову склоняю. Отец Алексий относился к этому с пониманием. Дело не в том, что не верю. Лицемерить не хочу, да и людей смущать. Сердце подскажет, когда буду готов.

Но один раз я всё-таки перекрестился – перед гробом батюшки. Жалею вот только, что с женой не венчались, когда отец Алексий был жив. Сейчас я к этому уже готов, а тогда не смог себя перебороть. Ещё я научился говорить: «Слава Богу!»

С батюшкой мы всё время были рядом. Удивлялся я, как он к людям относится: и для бомжа, и для руководителя слово доброе найдёт, ответ на вопрос. И тянулись к нему люди. Ездили мы в крестный ход на реку Великую, в Кильмезь на Крупинские чтения, по другим сёлам. На реке Великой моей жене в купальне плохо стало – спазмы головы, у неё низкое давление. Могло всё очень худо закончиться, но батюшка голову помассировал, чайком попоил, слово ласковое сказал – выходил жену. Он в народной медицине понимал. А главное – тепло с ним было, радостно.

Вот, скажем, ситуация. Летом, за несколько месяцев до его кончины, стоим мы возле Михайло-Архангельской церкви, а там цветы кругом. Он их страстно любил, фруктовый сад разбил, а яблоня, которую он лично посадил, самая большая в этом саду и первой зацветает. За храмом ручей течёт – батюшка мечтал запруду сделать, и чтобы лебеди плавали. Так вот, стоим, а на цветке шмель сидит, здоровенный такой. Батюшка его гладит, как собачку, а шмель не улетает, вроде как доволен. Это очень в духе отца Алексия.

*    *    *

Кажется, второй уж раз за время нашей беседы с Солодянкиным матушка Галина прерывает молчание. Уж очень её тронула история со шмелём, решила дополнить:

– Однажды принесли нам воронёнка из детского сада, совсем ещё маленький был. Посадил его батюшка в клетку, молоком и хлебом выкормил, а как вырос ворон, выпустил. Полетает-полетает наш Каркуша, возвращается, клювом в окно стучит, оттуда на крыльцо – ждёт, когда откроют. Любил меня в тапки клевать, усыпанные нарисованным горошком, а отца Алексия за рясу теребить. Они по­дружились. Батюшка иной раз говорит с ним, говорит, а Каркуша голову поворачивает и откликается. «Куда сегодня летал?» – «Кар-кар».

«К кому-то приходит медведь, как к Серафиму Саровскому например, – шутил батюшка, – а у меня ворон». Говорят, что птицы ничего не понимают, но у них взаимопонимание было полное.

Кроме ворона, жили у нас кот с попугаем – два друга. Клетка стояла на солнышке, и кот там любил греться. Ещё он любил варёные яйца. Помню, положили яйцо попугаю, а кот клетку открыл, съел ужин друга и лёг спать. Приходим и видим, как попугай по нему бегает... При встрече они всегда здоровались. Кот нос сунет, а попугай его клювом потрогает. Не разлей вода были, пока однажды не выпустили мы попугая из клетки. Стал он кота донимать: то за ухо дёрнет, то ещё куда щипнёт. Кот не выдержал, лапой его стукнул, и попугай обиделся. Три дня кот к нему мириться приходил, а тот отворачивался, мол, знать тебя не знаю. Так и не простил...

Коты, которые у нас перебывали, батюшку очень любили. Один, помню, серый был, злющий-презлющий, когда принесли. Но отец Алексий его то погладит, то покормит, и стал кот добродушнейшим существом. Ещё был белый; беднягу разбил паралич, но мы его выходили. Батюшка этого кота тоже всё гладил, воодушевлял. Они вместе погибли.

*    *    *

– На похороны пришёл весь город, – глухо произносит Павел Николаевич. – Он был фигурой номер один у нас, выше любого мэра. Власть не любят, какой бы она ни была, всем не помочь, а отца Алексия уважал каждый. Ходил с палочкой, в белом одеянии, борода белая. Бывал на всех мероприятиях: и на концертах, и на митингах, часто можно было увидеть на днях рождения. Он говорил: «Священник должен быть с народом и в радости, и в трудные минуты». В храме музей обустроил. Поисковики солдатскую каску привезли, люди отдавали письма родных с фронта. В Ершовку ездили несколько раз, там реставрировали памятник погибшим воинам, и отец Алексий морально поддерживал. После службы народ тёк к нему рекой, и не только прихожане, не только верующие.

В день его гибели мне позвонила в половине второго ночи хорошая знакомая из МЧС: «Павел Николаевич, батюшка сгорел». – «Дом, что ли, сгорел?» – не понимаю я, не хочу верить в то, что услышал.

Приехал. Дом ещё горел. При нас отца Алексия снимали со второго этажа, где всё случилось. В машину мы его вдвоём несли с главой города Пономарёвым. Два мэра – один бывший, другой действующий, случайно так вышло.

– Вы не читали книгу «Монсеньор Кихот»? – спрашиваю Павла Николаевича. – Там главные герои – священник и бывший мэр-коммунист...

– Нет, не довелось.

– Отец Алексий крепко вам помог в жизни?

– Когда я оставил пост, батюшка понимал, как мне тяжело, и старался возвысить, поднять. Понятно, что это для меня значило. Иногда снится мне, а утром забываю, что видел. Не хватает душе моей отца Алексия. Вспоминаю, как плыли мы на пароме, как ночевали в одной комнате... Такое счастье было. Он мог меня в самом начале, когда были серьёзные разногласия, записать во враги, решить, что я специально вставляю ему палки в колёса, обидеться на всю жизнь. Но не такой был человек. Понял, что я как лучше хочу, не против Церкви. Хватило мудрости понять.

Видно, Бог через него посетил наш город. А что дальше будет, не знаю...