БЫЛИ И ВЫЖИВШИЕ...

Анатолий Александрович Попов 45 лет прожил в Воркуте, был одним из создателей воркутинского «Мемориала» и собрал сведения о многих безвинно пострадавших в годы репрессий, принадлежавших самым разным сословиям. Однако, как у заядлого книгочея и библиофила, особый интерес был у него к тем узникам, которых можно отнести к творческой интеллигенции. Только репрессированных литераторов в его картотеке около пятисот – тех, кто отбывал срок на территории Коми АССР. Анатолий Александрович называет имена – одно громче другого, с каждым у него связана какая-то своя история, а я думаю: «Господи, ведь это цвет нации, сейчас мы гордимся ими. А пострадали ни за что: кто по ложному доносу, кто за чтение запрещённых книг, которые можно сейчас найти в любой библиотеке…»

– А вы знаете, что объединяет всех этих людей? – спрашивает мой собеседник и сам же отвечает: – Основная их вина в том, что они были образованными людьми. Если посмотреть на списки репрессированных, то чаще всего под расстрельную статью попадали люди с высшим образованием.

К счастью, были и выжившие. Например, Ярослав Смеляков. Во время войны он попал в плен к финнам, что власти ему не простили. Свой третий срок он отбывал в интинском лагере. Помните его стихи: «До двадцатого, до съезда жили мы по простоте, безо всякого отъезда, в дальнем городе Инте». Это стихотворение называется «Воробышек». И до сих пор очень популярна песня, написанная на его стихи: «Если я заболею, к врачам обращаться не стану...». А самое пронзительное его стихотворение, «Три витязя», было опубликовано уже после смерти поэта: оно посвящено его расстрелянным друзьям-поэтам Павлу Васильеву и Борису Корнилову... Третьим витязем, конечно, был он, переживавший потерю друзей всю свою оставшуюся жизнь.

Также в Инте сидел протоиерей Дмитрий Дудко, замечательный поэт, яркий проповедник и публицист. Последние годы он служил в Подмосковье. С ним мы переписывались. Очень интересные статьи писал – например, о роли личности Сталина в истории. Несмотря на то что сам отец Дмитрий стал жертвой сталинского режима, у него очень трезвый подход к этой фигуре. Он говорит, что нельзя оценивать Сталина только как палача. Эта публикация в своё время вызвала много споров и разногласий.

Многолетней перепиской я был связан с другом по несчастью отца Дмитрия Дудко – писателем, художником и журналистом Павлом Алексеевичем Почиталиным. Он сидел в Печоре и Воркуте. До ареста был атеистом, да и потом оставался яростным антирелигиозным пропагандистом, работая в обществе «Знание» и журналистом. После последнего срока поехал в Рязанскую область, где создал картинную галерею в городе Сасово и стал редактором газеты «Культура Рязанского края». Там Павел Алексеевич и обратился к Богу, несколько иначе посмотрев на свою жизнь. Он подарил мне книгу своих философских сочинений, в которых много размышлений о Боге.

В переписке я расспрашивал его о прошлом. В Печоре Почиталина повторно судили как члена повстанческой организации, планировавшей восстание в лагере. Её раскрыли, всем дали по дополнительному сроку, разбросали по разным лагерям. Почиталина тогда перевели на Воркуту. В начале 90-х он изучал дело этой организации по архивам КГБ – ему как участнику событий допуск был разрешён – и прислал мне несколько ксерокопий. К этому времени я уже изу­чил материалы по второму обвинению Героя Советского Союза лётчика Сергея Сергеевича Щирова, сидевшего на Воркуте – тогда все говорили именно так: не «в Воркуте», а «на Воркуте». Ему тоже было вменено создание повстанческой организации. И обнаружил я, что в деле Щирова и в деле по Печорской повстанческой организации фигурирует один и тот же человек, который мог быть доносчиком. Настораживало и то, что по делу Щирова всем дали большие сроки, по 25 лет, а ему гораздо меньше. Также меня насторожило, что в том же 1952 году в воркутинском лагере по схожей надуманной статье было расстреляно несколько заключённых. Поделился своими мыслями с Почиталиным, и он в ответном письме пишет: «Скорее всего, он и был стукачом. Теперь мы поняли, почему нас так быстро раскрыли». Так, благодаря архивам, мы сделали важное открытие для пострадавших от этого человека. И сейчас уже можно было бы предать огласке его имя, но я не могу себе этого позволить, потому что пока не проследил до конца всю его дальнейшую судьбу.

Да и вообще с обвинениями нужно быть очень осторожным... Приведу пример с моими хорошими знакомыми. Бывая в Москве, я всегда останавливаюсь у бывшего зека Юрия Львовича Фидельгольца, который до того, как был сослан на Колыму, сидел вместе с Валентином Соколовым (первый срок на Воркуте), и Борисом Левятовым (в Инте).

Борис Самуилович Левятов. 1950 г. Почти сразу после освобождения из лагеря

Все трое – прекрасные поэты, а Левятов и Фидельгольц к тому же написали отличные лагерные воспоминания. Так вот, до ареста они были друзья – не разлей вода, а после ареста Борис Левятов и Юрий Львович решили, что их сдал Валентин Соколов. Набили ему морду в камере, а потом всю жизнь сомневались в своей правоте. Дело в том, что они давно вышли на свободу, а Соколов так и умер в тюремной больнице, в психушке. Общий его лагерный срок составил более двух десятков лет. Теперь каются в этом грехе, но уже и прощения попросить не у кого.

Сейчас готовлю материал о Генриетте Карловне Дерман, судьба которой поучительна. Она была подругой Крупской, встречалась с Лениным. Член партии РСДРП с 1900 года, тогда ещё и большевиков-то не было. После революции стала первым директором Московского библиотечного института, писала интересные стихи, статьи по книговедению. Её мужа, коммуниста-латыша, расстреляли, сама же она отбыла 15-летний срок на Воркуте.

Судил её мрачно известный Ульрих, тогдашний председатель Военной Коллегии Верховного Суда СССР. Несуразность ситуации в том, что они с Генриеттой Карловной дружили с детства, затем вместе вели борьбу в большевистском подполье. Но это не помешало Ульриху дать своей ближайшей подруге 15 лет лагерей. Ещё одна гримаса судьбы: на свободе Генриетта Карловна заведовала славянским отделением библиотеки Конгресса США, где находились десятки тысяч книг. А в лагере её сделали заведующей библио­текой углехимической лаборатории в Воркуте, в которой я позже работал. В библиотеке было всего несколько десятков книг. Специально для неё моя будущая начальница Чичикова и ведущий химик лаборатории Коровина – обе как «декабристки» переехали в Воркуту к мужьям, освободившимся из лагеря, – выбили эту должность, чтобы облегчить ей пребывание в заключении. Тем самым фактически спасли Генриетту Карловну от смерти, поскольку её тогда посылали на самые тяжёлые каторжные работы, невзирая на инвалидность. Но всё равно перед самым освобождением эта больная женщина стала уже доходягой. Из лагерного лазарета её перенесли в лазарет для вольных, там она и скончалась, прикованная к постели. Позже я нашёл женщину, которая за ней ухаживала в то время. Говорит, что Генриетта Карловна никого не узнавала и, скорее всего, не понимала, что находится уже на воле.

– А почему вы так заинтересовались историей репрессий? – спрашиваю Анатолия Александровича.

– Всю эту систему я знаю изнутри, поскольку отец был начальником политотдела Воркутлага, потом первым секретарём горкома партии в Воркуте, а после этого вторым секретарём Коми обкома КПСС. У него тоже своя непростая судьба. Родом из Ленинграда, он окончил горный институт, но его направили работать в систему МВД. Тогда у выпускников институтов не спрашивали, кто, кем и где хочет работать. Побыв инженером по взрывным работам в Алтайском крае, отец стал начальником политотдела на Дальнем Востоке: так инженера гулаговских строек переквалифицировали в командный состав. Причина простая: в МВД не хватало руководителей с высшим образованием. В ту пору на Дальнем Востоке хотели силами заключённых проложить под морем тоннель на Сахалин, и отец в этом поучаствовал. Но стройка была законсервирована сразу же после смерти Сталина, так же как и «Мёртвая дорога» по вечной мерзлоте вдоль побережья Северного Ледовитого океана. Надо сказать, шансов на постройку этого тоннеля не было никаких, потому что несколько раз случались прорывы воды, гибло много заключённых.

В 1949 году отца вызвали в Москву и предложили переехать на Урал для работы по атомному проекту. Говорили, что там стройка крупнее, чем в Воркуте: небольшой городок, но в семь этажей под землю. Выставили условие, чтобы он ехал один, без семьи, поскольку это сверхсекретный объект. И отец долго колебался, ведь нас, детей, в семье было уже трое, младшей даже годик ещё не исполнился. И папа на свой страх и риск отказался от предложения партии, приготовившись лишиться всех своих должностей. Спасло его то, что замом Берии тогда был Василий Васильевич Чернышёв, курировавший Воркуту. По воспоминаниям многих, человек порядочный.

Отец о своей работе нам в семье никогда не рассказывал. Помню, когда умер Сталин, всё партийное руководство Воркуты собралось у нас дома, обсуждая, кто будет после вождя и какие изменения могут произойти. Я зашёл к ним в комнату, отец цыкнул и попросил уйти. Такие разговоры были не для детских ушей. Но я-то многое уже понимал – видел колонны заключённых, которых конвоировали по улицам Воркуты, знал многих работников лагерей. Хотя, конечно, не догадывался о всех ужасах ГУЛАГа. Только став подростком, кое-что узнал. У меня были друзья, такие же, как и я, книголюбы, и мы шёпотом делились друг с другом, что есть такой писатель Варлам Шаламов, который пишет о лагерях, о горах трупов, пересказывали, опять же шёпотом, его произведения.

Уже будучи взрослым, я начал искать сведения о заметных личностях среди сидельцев наших лагерей. К счастью, успел ещё встретиться и со многими бывшими заключёнными и записать их воспоминания. Чтобы дополнить сведения о том или ином человеке, встречался с их сокамерниками, родственниками, ездил на эти встречи в разные города по всей России. Также встречался с бывшим начальником Воркутлага Георгием Матвеевичем Прокопьевым, он на пенсии жил в Подмосковье. Его дочь Татьяна, с которой мы дружили ещё по школе, потом передала мне несколько фотографий отца лагерных времён. В подмосковном Королёве жил и бывший начальник ВОХР Шкарбан (в воркутинские годы подполковник). Он мне перед смертью подарил несколько фотографий и документов. Всё это считаю бесценным.

Много интересного мне рассказала ещё одна москвичка – Владимира Иеронимовна Уборевич. Такое имя, в честь Владимира Ильича Ленина, придумал её отец, командарм Иероним Уборевич, позже расстрелянный по делу Тухачевского. Она передала мне много фотографий и документов, свела меня с Юлием Кимом, который интересовал меня как зять Петра Якира – сына командарма Ионы Якира. Пётр Ионович Якир отбывал свой срок и на Воркуте. Он оставил подробные воспоминания. Сейчас о Петре Ионовиче некоторые вспоминают как о стукаче, который многих сдал. Он выдал и Уборевич, перед которой потом в этом покаялся, и она его простила. А вот Светлана Тухачевская, их общая подруга, сказала, что никогда его не простит.

Всё очень сложно было в ту пору. С одной стороны, Петра Якира обвиняют в доносительстве, а с другой – знают же, что после заключения он стоял во главе диссидентской группы и многие годы боролся против репрессивного режима. Нельзя однозначно ставить клеймо на человеке – стукач, и всё. Бывало так, что кого-то пытки и допросы сломали, но потом эти люди вставали на ноги и продолжали начатое.

– Вы собирали сведения также о тех, кто пострадал не за политику, а за веру в Бога. В вашей семье, начальника политотдела Воркутлага, какое отношение было к религии?

– Знаете… терпимое. Потому что обе мои бабушки были глубоко верующими. Бабушка Матрёна вместе с тётушкой тайком крестили меня в Питере, когда я был уже пионером. Они долго инструктировали меня, чтобы я никому не проболтался. Но я сразу же рассказал отцу, что батюшка в церкви обливал меня водой. Папа догадался о крещении, но ничего не сказал. Верующие, будь то православные, католики или староверы, отличались большой стойкостью во время допросов и пыток и никого не сдавали. Но и мучились за это – в зависимости от того, к какому идиоту попадали на допросы, они подвергались самым изощрённым пыткам.

Нельзя не восхищаться служением своим ближним святой мученицы Татьяны Гримблит, расстрелянной в Бутово, которая сидела в разных лагерях, в том числе и в Коми, в основном за то, что помогала заключённым священно­служителям. Она меня заинтересовала и как поэт, написавшая в заключении много пронзительных стихотворений. Вот одно из них:

Ложь, клевета благодарностью будут
Мне за любовь, за труды.
Пусть меня каждый и все позабудут –
Помни меня только Ты.
Вечную память мне дай, умоляю,
Память Твою, мой Христос.
С радостью светлой
мой путь продвигаю,
Муку мою кто унёс?..

14 декабря исполнилось 100 лет со дня её рождения. Хотелось бы напомнить об этой великой подвижнице и исповеднице веры Христовой.

К сожалению, и по сей день не все безвинно репрессированные известны. Порой совсем случайные люди рассказывают об их жизни, о судьбах и тюремном заключении. У меня постоянно пополняются архив и картотека по воркутлаговцам. Сведения приходится собирать по крупицам. И очень надеюсь на помощь добрых людей. Например, сейчас выясняю всё о заключённом Минадзе. Он наверняка был верующим. Участник Первой мировой войны, полный Георгиевский кавалер; статья и срок – политические. Работал на шахте № 7, на лесном складе. Ещё не удалось выйти на его детей, которых у него было шестеро. Если кто слышал о них, пожалуйста, откликнитесь.