ЮРОДИВАЯ ЖЕНА

Москвичка Инна Сапега ещё «молодой автор», как принято считать в литературной среде. Она – участница Международного клуба православных литераторов «Омилия». О себе рассказывает: «Я родилась второй дочкой, в три у меня погибает отец, в девять меня крестят с именем святого мученика Инны. В двадцать я серьёзно и осознанно прихожу в храм и там остаюсь. Теперь это мой Дом. У меня социологическое образование. Несколько лет я жила в православной общине на Аляске. Вернулась, помогаю за свечным ящиком в храме, пишу иконы, преподаю в воскресной школе Закон Божий и жития святых. Писательством увлекаюсь с детства. Это для меня способ осознать и поделиться пережитым – тем, что меня саму тронуло. Счастлива и благодарю Бога за всё, что происходит в моей жизни…»

– Позвольте испить с нами чаю! – засуетилась Прасковья Ивановна, встречая гостей. – У нас чай особенный, с травами. Как раз и самовар поспел!

Она нервно поправила высокую причёску и изобразила на лице улыбку.

– Что же… – важно проговорила седая дама, снимая перчатки. – Благодарствуем за приглашение!

Её спутник – худощавый молодой человек, одетый в скромный сюртук, – неловко откашлялся, озираясь по сторонам.

– Веди Палашу! – шепнула Прасковья Ивановна прислуживавшей девке. – Да смотри, чтоб без фокусов!

Хозяйка вновь улыбнулась гостям и жестом пригласила их к столу. Там на праздничной скатерти красовался пузатый расписной самовар, вокруг него на фарфоровой посуде блестели бока пирогов, а в вазочках манили засахаренные фрукты.

Только гости сели за стол, как в гостиную стремительно вошла высокая девушка.

– А вот и наша Пелагея Ивановна! – Прасковья Ивановна встала и чинно представила гостям свою дочь.

Молодой человек вскочил с места и, прежде чем поклониться, внимательно посмотрел на вошедшую.

Девушка производила странное впечатление. Она была, безусловно, красива, к тому же крепка и осаниста. И богатое платье с вышитыми цветами выгодно подчёркивало её фигуру. Но что-то было в лице девушки слишком решительное, если не сказать – лихое. Она быстро взглянула на гостя. И этот взгляд также удивил юношу. В нём чувствовалась огромная сила и в то же время беззащитность.

– Сергей Васильевич Серебреников, – отчеканил гость.

Девица кивнула, прикусила губу и с шумом села за стол.

– Погода сегодня солнечная, не правда ли? – с непринуждённым видом заметила Прасковья Ивановна.

– Да, в этом году весна рано началась в Арзамасе, – ответила гостья.

Подали чай.

За столом дамы вели разговор об особенностях местного климата и ландшафта, с беспокойством поглядывая на молодых. Юноша заметно переменился с приходом Пелагеи Ивановны. Он выпрямился, и лицо его приняло твёрдое выражение. Это уже был не прежний робковатый юнец, а мужчина с серьёзными намерениями. Девушка же, напротив, словно осунулась. Она забилась в дальний уголок стола и обречённо разглядывала чашку.

– Да, лето, видимо, будет засуш… – Прасковья Ивановна осеклась. Страшная картина предстала перед её взором: её дочь, Пелагея Ивановна, ложечкой лила чай на узорные цветки на своём платье. Польёт и пальцем размажет. Польёт и размажет.

– Дуня! – завопила хозяйка.

Служанка подбежала к барыне.

– Дуня, подай Палаше чаю, – сказала Прасковья Ивановна и зашептала на самое ухо: – А станешь чашку подавать, незаметно ущипни ты дуру-то, чтоб не дурила!

Дуняша послушно подошла к Пелагее Ивановне, протянула ей чашку и с удовольствием пресильно ущипнула ту за локоток.

– Что это? – вскричала девица и обратилась к Прасковье Ивановне: – Маменька! Или уже вам больно цветочков-то жалко? Ведь не райские это цветы!

Прасковья Ивановна стала бела как мел, а седая гостья вопросительно подняла брови.

*    *    *

– Ну и как вам невеста? – нетерпеливо спросил Сергей Васильевич в тот вечер свою крёстную мать, сопровождавшую его на смотринах.

– Не бери, Сергей Васильевич, – отрезала та. – Это не дело, что она богата. Ведь и вправду все говорят, что она глупая.

– Нет… – покачал головой юноша. Из его головы не выходил тот единственный взгляд, которым Пелагея Ивановна одарила его при встрече. – Она вовсе не глупая. А только некому было учить её, вот она и такая. Как лошадь необъезженная. Что же, я сам и буду учить её!

Крёстная вздохнула и неодобрительно пожала плечами. Сергей Васильевич отличался упрямым нравом.

*    *    *

В тот день многие богомольцы Саровской пустыни лицезрели пренеприятнейшее явление. Разъярённый мужчина расхаживал по обители, грозясь всё разрушить до основания и требуя, чтобы братия вернула его супругу.

– Да что случилось-то? Кто этот господин? – шёпотом спросил лысоватый старичок с котомкой за спиной у толстой бабы, сидевшей возле храма.

– Что случилось?! Кто ж его знает! – ответила она и хитро улыбнулась.

– Ну, ты-то точно знаешь, Матвеевна! – подмигнул старичок.

Баба довольно хмыкнула:

– Маленько знаю: кое-чего сама видала, кое-что люди порассказали. Значит, так: приехали из города давеча господин ентот, жена его да матушка ейная, кажись. Вон, она там, под липой сидит, на лавочке – с лицом-то важным. К старцу нашему пошли, к батюшке Серафиму, на разговор…

– И что же?

– А вон оно что: старец-то принял их, благословил, а затем мужа-то и мать выпроводил. Мол, в гостиницу идите. А молодую госпожу, супругу, значит, ентого господина, оставил при себе.

– Ну?

– Ну и ну. Пропала она с той поры.

– Как пропала?

– Да не воротилась обратно! Ещё после обедни пошла, а уж вечерню отслужили…

– Ну дела! – старик развёл руками. – А старец что?

– Что старец? Он с тех пор не принимал ещё никого – вишь, сколько народу-то собралось у его кельи.

– А-а-а, да-да, я поприметил толпу. Подумал даже, может, болен батюшка, не принимает.

– Да не болен, всё с госпожой той беседы ведут, поди.

Старичок почесал свою голую макушку. Хотел было ещё что-то спросить у своей собеседницы, как та сама поднялась и заголосила:

– А, вон, вон старец из кельи-то выходит. Ой, что будет, что будет!..

Действительно, из кельи вышел сгорбленный старец в простой ряске и вывел за руку высокую статную женщину. Изя­щно одетая, она, однако, выглядела не городской львицей, а, скорее, египетской подвижницей – такое твёрдое выражение было у неё на бледном лице. Батюшка Серафим поклонился даме до земли:

– Иди, матушка, иди немедля в мою обитель, побереги моих сирот-то, многие тобой спасутся. И будешь ты свет миру. Ах, позабыл было: вот чётки-то тебе. Возьми ты, матушка, возьми.

Отец Серафим протянул Пелагее деревянные чётки.

– Пелагея! – закричал Сергей Васильевич. Голос его звучал как раскат грома. – Ах ты, супружница...

Пелагея вздрогнула, словно голос мужа пробудил её ото сна.

– Хорош же Серафим! – орал муж. – Вот так святой человек, нечего сказать! И где эта прозорливость его? И в уме ли он? И вообще, на что это похоже? – дикая ревность и злость вылились наружу. Но более того, в душе этого сильного мужчины вдруг зародился страх. Страх потерять свою любимую. – Девка она, что ль, что в Дивеево её посылает?! Да и чётки ей дал.

– Ладно, ладно, Серёжа! – бросилась к мужу Пелагея Ивановна. – Будет тебе.

– То же мне, старец! – кипел тот. – О чём можно так долго разговаривать с замужней дамой?

– Да всё в порядке, – Пелагея отвернулась от мужа и снова посмотрела в сторону Серафимовой кельи.

Сергей Васильевич стиснул зубы от злости. Ему вдруг почудилось, что это конец. Конец их семейному счастью.

*    *    *

Он сидел во дворе на лавке и курил, пытаясь погасить в себе досаду. Но, напротив, табачный дым ещё сильнее разъедал его душу, и с каждой затяжкой душа чернела и исполнялась горечью.

«Вы не думайте, Сергей Васильевич, что я со зла… Я, право, из лучших побуждений… Может, вы как-нибудь посодействуете…» – звучал в его ушах участливый голосок Матроны Павловны.

Эта сорокалетняя купчиха славилась в городе не чем-нибудь, а своим языком. Купчиха перешла на шёпот:

– Дело в том, что сегодня ваша уважаемая супруга, Пелагея Ивановна, снова разгуливала по городу в таком виде… Как бы помягче сказать: платье-то на ней было праздничное, на плечах шаль, а вот на голове… Сергей Васильевич, с какой-то грязной тряпкой на голове гуляла-то она. И так важно прохаживалась по центральным улицам, будто на ней не тряпьё, а шёлковый платок. А на днях она так и к службе пришла в храм Божий. Нет, нет, я ничего не хочу сказать, да только негоже это, Сергей Васильевич. Я бы на вашем месте последила бы за женою. Толки ходят, сдружилась она с ещё одной дурой арзамасской – Прасковьей. Та, поди, её дурости и учит всякой. Да и соседка ваша видала, как Пелагея Ивановна-то по ночам не спит, стоит на коленях в вашей стеклянной галерее. А чего она стоит-то? Вы, Сергей Васильевич, ведь муж её, зачем вы её отпускаете – она же так на холоде-то да без сна совсем сбрендит. А ведь у неё ребёночек под сердцем – вон, живот уже не скроешь.

Сергей Васильевич еле выпроводил болтливую купчиху. Сидя на лавке, он уже битый час курил трубку. Думы его становились всё тяжелее.

*    *    *

Прасковья Ивановна ходила по дому с мрачным видом.

На диване истошно кричал новорождённый ребёнок. Девочка.

– Что стоишь! – зло крикнула Прасковья Ивановна Дуняше, своей девке. – Неси дитя кормилице. Запеленай только.

– Вы его себе оставите? – спросила Дуня.

– Не твоего ума дело! – отрезала Прасковья Ивановна.

Ребёнок заорал ещё сильнее, когда Дуня взяла его на руки.

– Ишь, голосистая какая! – улыбнулась Дуня. – В мать…

Парасковья Ивановна сама ещё не решила, что делать с ребёнком. Наверное, придётся оставить. Всё же внучка. Да и Палаша, видно, совсем очумела. Первых двух младенцев загубила, а эту – в подоле матери принесла, как только на свет родилась. Кинула как котёнка на диван, на мать зыркнула обезумившими глазами: «Ты отдавала меня замуж, ты и нянчись теперь, я уже больше домой не приду!» – да и за порог. Эх, Пелагея Ивановна…

Прасковья Ивановна остановилась возле красного угла, поправила фитиль у лампады. Нет, она, конечно, знала, что дочь её со странностями. Родилась вроде здоровенькой. Но как слегла во младенчестве с неизвестной болезнью, так встала совсем иным ребёнком. Из на редкость умного ребёнка стала вдруг какой-то точно глупенькой. Уйдёт, бывало, в сад, поднимет платьице, станет и завертится на одной ножке, точно танцует. Уговаривали её, срамили, даже и били, но ничего не помогало. А затем она выросла, похорошела, как яблонька расцвела. Прасковья-то Ивановна и подумала, что замужество, гляди, и пойдёт на пользу дочери. Но дело-то иначе обернулось… Как к старцу тогда съездили в Саров, так словно подменили Пелагею – чудачить начала пуще прежнего. Надеялась, что рождение ребёнка её образумит. Первый мальчик такой хорошенький народился! Василием назвали. А дура-то, Палаша, была и не рада; как скажет во всеуслышание да при муже: «Дал Бог, дал, да вот прошу, чтоб и взял. А то что шататься-то будет!» Конечно, Сергей Васильевич после слов таких разъярился. И бить её стал. А без толку. Второго, Ванечку, родила через год, и также с ним – словно не мать, а кукушка. Вот и померли оба мальца. Теперь вот девку народила…

Прасковья Ивановна тяжело вздохнула. Нелёгкая бабья доля, ой нелёгкая! Смутное чувство вины всколыхнулось в ней – ведь насилу замуж отдавала дочь, та и мучается. Надо взять девчонку к себе, Пелагеей назвать. Авось тем грех свой пред Богом удастся загладить.

*    *    *

– Оставьте, меня Серафим испортил!

– Серафим, говоришь? А так как? – Сергей Васильевич хлыстал ремнём босую грязную женщину в оборванной одежде. Ноги у женщины опухли, а из губы сочилась кровь.

– Оставь, Сергушка! – молила та.

– Да ты, дрянь, мне принадлежишь! Мне, поняла? Что хочу, то и делаю с тобой.

– Оставь, порченная я…

– Я тебе ум-то вправлю…

Уже больше месяца не показывалась Пелагея Ивановна дома, бегая по городу от церкви к церкви. Жалостливые люди давали ей милостыню, она тут же раздавала её бедным или ставила свечи в храме. Там-то и застал её Сергей Васильевич.

Он приволок жену в полицейский участок и уговорил городничего высечь упрямую и непокорную жену. Тот привязал Пелагею к скамейке и долго бил. Клочьями висело тело её, кровь залила всю комнату, а она и не охнула.

Только не помогло это. Пелагея дурить не перестала, уклоняясь от мужа всяческими способами. Тогда и задумал Сергей Васильевич посадить жену на цепь. Заказал цепь железную с тяжёлым кольцом, да сам своим руками приковал супружницу к стене. Теперь он мог издеваться над ней, как ему хотелось.

*    *    *

…Весь город говорил о ночном происшествии в Напольной церкви. Да и шутка ли – столкнуться с привидением! А дело было так: церковный сторож, проснувшись глубокой ночью, решил обойти храм. Стужа стояла страшная, и тот перед выходом опрокинул стаканчик, чтоб не замёрзнуть. Дошёл он до того места, где стоял гроб, приготовленный для умершего от эпидемии солдата, а оттуда вдруг как выскочит баба! Голая почти, губы синие, на шее обруч железный и цепь висит. Ни дать ни взять – оборотень! Тут припустился сторож во всю прыть. Полгорода перебудил со страху. А оказалось, это дура была – Серебреникова жена, Пелагея. Снова от мужа сбежала, чуть не околела на морозе.

Ну, жену мужу спровадили, а сторожа ещё больше напоили, чтоб успокоился. Гроб закрыли крышкой.

А Сергей Васильевич в тот день молча привёл безумную жену тёще. Всё. Хватит с него.

*    *    *

– Вот, батюшка, дочь-то моя, с которой мы были у тебя, замужняя-то, с ума сошла, то и то делает и ничем не унимается – куда-куда мы ни возили её. Совсем отбилась от рук, так что на цепь посадили.

Прасковья Ивановна жалостливо смотрела на старца Серафима.

– Как это можно? – воскликнул тот. Великое беспокойство отразилось на его светлом лице. – Как это могли вы? Пустите, пустите, пусть она по воле ходит, а не то будете вы страшно Господом наказаны за неё, оставьте, не трогайте, оставьте!

Напуганная мать стала оправдываться:

– Ведь у нас вон девчонки замуж тоже хотят, зазорно им с дурою-то. И ничем её не уломаешь – не слушает. А больно сильна, чтоб без цепи-то держать – с ней и не сладишь. Да и с цепью по всему городу бегает – срам, и только.

Старец неожиданно улыбнулся:

– На такой путь Господь и не призывает малосильных, матушка. Избирает на такой подвиг мужественных и сильных и телом и духом… – и строго добавил: – А на цепи не держите её и не могите, а не то Господь грозно за неё с вас взыщет!

*    *    *

– Да, так и сказал мне старец Серафим, не мешать дочери, – рассказывала Прасковья Ивановна. – С тех пор мы дуру в цепях и не держим. Бегает она по городу днём, озорует, а ночи проводит на погосте Напольной церкви… А муж её, живой, не заходит совсем.

– Вы бы отдали её к нам, – вдруг предложила гостья Прасковьи Ивановны, женщина средних лет, с круглым добрым лицом. – Что ей здесь юродствовать?

– Да я бы рада-радёхонька, Ульяна Григорьевна, если б вы взяли её и если б она пошла, – оживилась та. – Ведь нам-то, видит Царица Небесная, как надоела она, просто беда! Возьмите, Христа ради, вам за неё мы ещё и денег дадим.

Ульяна Григорьевна обернулась к самой Пелагее Ивановне, сидевшей за столом с чашкой в руках, и ласково сказала:

– Полно тебе здесь безумствовать, пойдём к нам, в Дивеево, так Богу угодно.

Пелагея, дотоле равнодушная к беседе, вдруг вскочила со своего места, поклонилась в ноги гостье и промолвила:

– Возьмите меня, матушка, под ваше покровительство!

– Как славно заговорила! – удивилась Прасковья Ивановна. – Словно разумная!

– Ага! – гаркнул брат Сергея Васильевича, бывший в гостиной. – А вы и поверили ей. Вишь, какая умница стала! Как бы не так! – он сложил кукиш и потряс им перед гостями. – Будет она у вас в Дивеево жить? Убежит и опять станет шататься.

Пелагея Ивановна внимательно посмотрела на него и, к удивлению окружающих, спокойно поклонилась ему в пол со словами:

– Прости Христа ради меня, уж до гроба к вам не приду я более.

*    *    *

В Дивеево часто приезжают паломники, оттого к незнакомым лицам здесь не присматриваются. Но этот подтянутый, хорошо одетый мужчина невольно привлекал взгляд.

«Кто бы это был? – подумала послушница Анна. – Что-то вовсе я такого не видала и не знаю». Заметив интерес в ее глазах, мужчина обратился к ней:

– Королева-то здесь?

– Королева? – удивилась та. – Это Пелагея Ивановна, что ли?

– Она самая.

– Здесь, – ответила. – А вам что нужно?

– Нужно, – жёстко сказал мужчина. – Где она?

Послушница задумалась, затем проговорила:

– Пойдёмте! – и направилась мелким шагом к храму.

– А вы арзамасские, что ль? Родные ей будете? – обернулась она на ходу.

– Кажется, будто сродником считался, – каким-то треснутым голосом ответил посетитель.

Пелагея Ивановна сидела у Тихвинской церкви и широко улыбалась. На одной ноге у неё красовался дырявый башмак, а на другой – разинул рот старый валенок. В руке блаженная держала длинную палку.

Незнакомец подошёл к Пелагее и прямо посмотрел ей в глаза.

– А ты полно дурить-то, – тихо сказал он ей. – Будет! Поедем-ка в Арзамас.

Дура ещё шире улыбнулась.

– А вы кто ей будете? – не удержалась послушница.

– Я-то? – мужчина сплюнул. – Муж её.

– А-а-а… – кивнула послушница и смолкла.

– А вы и вправду думаете, что она безу­мная дура? – вдруг спросил мужчина. – Вовсе нет, только так дурит, просто – шельма.

Тут приказчик, бывший с незнакомцем, встрял в разговор:

– Эх, Сергей Васильевич! Что вы говорите? Ну и стала бы она, если бы и маленький у неё ум был, терпеть такие побои, как вы били её? А потому только и терпела, что без ума стала.

Мужчина снова сплюнул.

– Что ей делается? Вишь, какая она здоровая да гладкая!

При этих словах Пелагея Ивановна встала с земли, поклонилась своему супругу и сказала без тени обиды в голосе:

– Не ходила я в Арзамас и не пойду, хоть ты всю кожу сдери с меня.

Незнакомец ещё раз взглянул на блаженную, в ответ поклонился ей, развернулся и молча пошёл к вратам обители.

– Что это, Пелагея Ивановна, – послушница Анна подбежала к блаженной. – Неужто правда муж твой?

– Да, всё искал у меня ум да рёбра хотел пересчитать – ум не нашёл, зато рёбра переломал все, – покачала головой та.

*    *    *

Много лет прошло с тех пор. И больше уж не видела Пелагея Ивановна своего Сергея Васильевича. Но как-то летом сделалось ей плохо. Вскочила она, скорчилась, стала по комнате ходить, сама стонет и плачет:

– Умирает он, да умирает-то как! Без причастия.

А он действительно умирал в тот час. Так же расхаживал по дому своему, скрючившись от болезни, да приговаривал:

– Ох, Пелагея Ивановна, матушка! Прости ты меня, Христа ради. А как я тебя бил-то. Помоги мне! Помолись за меня!

Что творилось в душе у блаженной? Любила ли она мужа своего? Жалела ли его? Простила ли? Только Богу это ведомо. Сама Пелагея Ивановна более о муже не вспоминала и разговор о нём ни с кем не заводила.

Только уже через сорок лет, почти перед самой своей кончиной, в день преподобного Сергия встрепенулась Пелагея: «Сергушка, Сергушка, по тебе и просфорки-то никто не вымет…»

И грустным-грустным сделалось её лицо.