КОНТРОЛЬНОЕ ВЗВЕШИВАНИЕ

Занимаясь чем-то долговременно и по-настоящему заинтересованно, в конце концов когда-то осваиваешься. В один прекрасный день я вдруг заметил, что уже довольно уверенно ориентируюсь и в своей родословной, и на здешней местности, и в церковной службе. Так сделалось привычно когда-то вовсе не знакомое чувство причастности.

Хвастать нечем, по Божьей милости оно само собой устроилось. После благоприятно разрешившегося кризиса среднего возраста уже ничего мне так сильно не хотелось, как попасть – не в заграничную поездку, как когда-то по молодости, даже не в Арктику с Антарктикой, как позднее, – в обычную русскую деревню.

Вернулся, но здесь оказалось всё не так. Глядя на ослепшие, оглохшие дома, понимаешь: всё, к чему ни прикоснётся колдовская палочка безбожия, неизбежно превращается в мертвечину, всё прахом без Бога, и любая мнимая свобода оказывается совершенной несвободой! Могло ли мне, когда-то поселковому мальчугану, в самом страшном сне присниться нечто подобное.

*    *    *

Обозревая снаружи и внутри старые деревенские жилища, сокрушительно понимаешь: таких нам уже не строить; поделки – санки, грабли, ткацкий станок, ставень прялки – впечатляют недостижимо-гениальной простотой и надёжностью изготовления; звучат, уже в записях, веские, мудрые предания о былом, внимательно вслушавшись в которые, ощущаешь себя жалким вырожденцем. Не пора ли, наконец, честно зарубить себе на вздёрнутом носу: никакого превосходства нет! – мы многократно уступаем предкам по «физике», по нервам, по выносливости; вообще! – по цельности натуры, а значит, и по самому пониманию происходящего вокруг: они и мир видели в той же гениальной простоте. И при всём при том и мы, и наши предки – одно течение, одной реки, одна бесконечная цепочка жизни... И, как ни крути, одни и те же совершаются ошибки, из которых худшая – ОТПАДЕНИЕ!

*    *    *

Ночью пришли эсэмэски: «Почаевскую лавру штурмуют, есть убитые и раненые! Помолитесь!»

Утром в «Новостях» ничего про это. Подосадовал, полез в Интернет – оказалось, что преувеличено. Позвонил знающему человеку – у него там духовник, сказал, мол, такого не было, но ситуация непростая.

*    *    *

День странный – настолько погожий, тихий, что делается не по себе. Как прощальный подарок. Я не помню таких дней в феврале. Топлю печь старыми дровами, а из трубы несёт ладаном. На душе делается благостно и покойно.

Читал, что такие дни случались на фронте. Вспоминаю разговор со старушкой в автобусе. Она рассказывала, как её брат, прибавив себе три года, отправился добровольцем. А когда война закончилась и военкомат разобрался в его настоящем возрасте, брата снова отправили служить. Зато в военкомате его «сильно уважали».

Ещё рассказывала, как в Пестово гнали немцев на работы, а они, дети, взяв деревянные автоматы, из придорожных канав строчили в них. На удивление всё помнит в деталях, хотя сама сорокового года рождения.

*    *    *

Иногда кажется, что меня, молодого парня, засунули внутрь старика и отправили на разведку в иной мiр – также скорбный и дряхлый. И через познание того мiра понимаешь невысокую цену себе ветхому.

Все наши героические книги и фильмы о людях «надёжных», способных «вместе идти до конца», заключают в себе тоску по идеалу, на практике очень и очень редкому, если вообще существующему. «Не надейтеся на князи и на сыны человеческия…»

Ловлю телевизионную волну на радиоприёмнике, смотрю у соседей Маловых телевизор. При всей пестроте радости мало: праздник безумия продолжается, где всё вперемешку – после рекламы йогурта в закоптелом аду одни мальчишки других забрасывают «коктейлями Молотова». Задуматься бы «тусующимся» ребятишкам – с чем пойдут к Господу? Как везде, и там разные люди, но велико ли утешение...

Слушая Президента, лучше понимаю трагедию Николая Второго.

*    *    *

Март есть март. Одним днём завернуло – не припорошило, наглухо снегом завалило! На улице сделалось скучно. Но зато светло, хоть уже глубокий вечер.

День работал в церкви. Технология под вопросом. К обеду замёрзла вода в ведре, значит, «штукатурку» придётся отложить. Готовил фронт работ.

Опять заминка. Однако погода в непосредственном подчинении у Творца вселенной. Значит, надо потерпеть, посмиряться.

Крым ликует, Россия радуется, Запад злится, США угрожает. Нормальный ход событий.

У самого слёзы близко. Жаль только, что радость на площадях православной страны разливают по стопкам и закусывают колбасой.

*    *    *

Радость и печаль рядом. Крым и Севастополь «вернулись домой», а мамушка загремела в больницу.

…И Жириновский отравился колбасой в думском буфете. В числе первых новостей донесли. Помолюсь…

*    *    *

Очень реальные снятся Великом постом сны.

Я один на заднем сиденье просторной иномарки. За рулём – девица современного вида, с непрофессионально прямой осанкой и изящными, совсем не шофёрскими движениями; рядом вольготно и по-хозяйски раскинулась, наверное, её мамаша – тоже вся по сегодняшней вневременной моде, как бы «подружка». В салоне пахнет автопарфюмерией, безукоризненный порядок.

Внезапно и громко сработала какая-то «электроника»: дамы принялись довольно грубо выражаться и колотить по «торпеде»: сигнализация верещала, они ругались, а я (сон во сне) дремал, с запрокинутой назад головой. Потом у них всё как-то наладилось, и девица, бросив повеселевший взгляд в зеркало заднего вида, сказала, что ей предстоит «по работе» ездить туда-обратно и, «если надо», может и меня прихватить. Я сквозь дрёму, с усилием, ответил, что пока не знаю, когда стану возвращаться.

Потом мы добрались до места (приехали в Новгород?), и я для проформы спросил, сколько я должен, уже предполагая, что «нисколько!». Девица же, помявшись, неожиданно попросила тысячу рублей, что в три раза дороже обычной цены, однако я не стал спорить, а лишь обмолвился, что деньги у меня «церковные». Рассчитался и вылез.

Сработало! Меня окликнула девица, вышедшая из машины, – видимо, посовещавшись с мамашей. Она протянула мне… мятые пятьдесят рублей.

И сейчас, когда пишу, сохраняю то своё огорчение о мелочности светской красотки и одновременно радость: всё-таки человек делает над собой усилие! Ведь Господь и эту жертву зачтёт!

Следующая часть сна ещё впечатлительней. Будто бы уже в городе захожу к моему однокашнику, занимающему какую-то солидную должность. Вместе с ним, в тех же палатах с высоченными потолками, заседает другой наш общий знакомый, которого я помню еле-еле. Меня ведут в кабинет, где я вижу… иконы! Большие, дорогие – много икон! Я радуюсь, крещусь. Крестится и малознакомый чиновник, а Саня – довольный. Мне предлагают присесть, показывают на антикварный диван.

И тут начинает понемногу открываться подоплёка. Странное ощущение: при всей музейной дворцовости обстановки это явно госучреждение, но посетителей нет, и очевидно, что оно не посещаемо, что оно уже не для людей, а для проформы, для «реализации какого-то вышестоящего установления». Всё блестит, сверкает, всё дорогое, а иконы, которым я сперва порадовался, как-то странно расположены – они не только висят на стенах, но и лежат повсюду, некоторые положены весьма небрежно.

И на полу я вижу… залакированное изображение Сикстинской Мадонны. У меня растёт неприятие – как же можно ходить по святым образам?!

Чиновники предлагают познакомиться с их «собранием». Хожу, смотю и... вижу, что иконы на самом деле не иконы, а под них стилизованные – сюрреалистические, притом очень высокохудожественные изображения каких-то человекоподобных существ, младенцев-уродов и прочая. Второй чиновник с гордостью демонстрирует мне «икону», на которой у младенца-урода «вживую» изливается, пульсируя, кровь – туда, кажется, вставлена подсветка. Впечатление действительно очень сильное, а тут ещё – будто где-то незаметно нажали кнопку – начинает изливаться кровь на всех остальных «изображениях»… Мне делается страшно, и я просыпаюсь...

…Ночь. На чердаке завывает ветер, дом ходуном ходит.

Во рту – послевкусие сна, отчётливое видение страшной лжи современности и крайней людской капризной агрессивности при внешних благополучии и толерантности.

Что-то впереди?

Поживём – увидим.

*    *    *

Человек, страстно желая перемен, всё больше страдает от изменчивости и непостоянства мiра. Возвращаясь в дорогие места, терзается о непоправимо ушедшем прошлом. Пробует что-то вернуть, но делает лишь хуже.

На самом же деле он тоскует совершенно по Иному Месту, о Котором давно и напрочь забыл, и его недоумённая «креативность» лишь расчёсывание зуда, срывание повязок.

Ещё нецерковному, но уже думающему человеку есть два небесполезных утешения – природа и хорошие книги. Такому человеку очень трудно, но насколько безнадёжней проблема его сына, не наученного читать и дышать.

*    *    *

Март есть март. Ветер стих, выглянуло солнце, и о стекло, раздражительно зудя, забилась муха.

Скоро апрель, годины отца. Невольно вспоминаю, как торбинская подвижница, послушав беседу с моим участием на православном радио, не поленилась, позвонила на мобильник: благодарила, но с оговоркой – у вас, мол, крест легче, чем у отца!

Я не обиделся, а только что чуть в трубку не захрюкал. Смешно! – разве наши кресты проходили «контрольное взвешивание»?

Хотя, кто знает...

Ещё мысль посетила: мы ведь и помимо креста норовим что-то ещё ухватить под мышку. На самом деле дребедень тащим, а жалимся на крест.

Ведь так и есть! А?

По крайней мере, я сам – точно!

«Господи и Владыко живота моего…»

…Ракета в космическом вакууме летит, отталкиваясь от собственного пламени. Так и Добро, отталкиваясь от сгорающего зла, движется в неведомое Завтра…

Жив Господь!