ОПАЛЁННАЯ ВОЙНОЙ

«...Жизнь прожить – не поле перейти», – вздыхает Людмила Александровна Самойлова, вспоминая прожитые годы. Как-никак 87 лет за плечами. Война, оккупация, тяжёлое послевоенное время, работа на Крайнем Севере… Много лишений ей пришлось пережить, заглядывала и в глаза смерти.

– Но Бог меня берёг, – говорит она. – И когда я по-настоящему уверовала и это до меня дошло, сердце от благодарности Богу просто разрывалось на части. Я плакала навзрыд и своими словами благодарила Его. Вообще-то, я не сентиментальный человек, а тут слёзы текли ручьём. После одна моя ученица, которая стала монахиней, акафист «Слава Богу за всё» подарила, и теперь я его постоянно читаю.

В Светлый четверг мы сидим с Людмилой Александровной в её однокомнатной квартирке. Всё чисто убрано, освящённая вербочка стоит перед домашним иконостасом. На кухне православный календарь на 2014 год, рассылаемый подписчикам нашей газеты. Оказывается, Людмила Александровна выписывает «Веру» с первого номера.

– Один только раз не успела подписаться, – говорит хозяйка, – и до сих пор помню то полугодие – всё какие-то нестроения преследовали. А теперь другая беда: плохо стала видеть из-за катаракты. Сама читать не могу, так ко всем пристаю, чтобы мне хотя бы «Цветник духовный» прочитали...

Людмила Александровна родом с Украины, из Донбасса. Внимательно следит за трагическими событиями на своей родине. На её столе большая карта Донецкой области, где она отмечает города, в которых уже пролилась кровь.

– У меня тут как генштаб, – горько шутит она. – Слава Богу, пока ещё до моего родного города Тореза не добрались. Там остались мои родственники, любимые ученики.

Всю жизнь она проработала учителем английского и немецкого языков. А свои университеты прошла во время войны, где в оккупации научилась разговаривать по-немецки.

– У вас родители верующими были? – спрашиваю хозяйку, глядя на её многочисленные иконы в доме.

– Я была сиротой при живых родителях, у бабушки с дедушкой воспитывалась. Годовалую меня мама оставила у них, а забрала, когда мне исполнилось 18 лет. Всю жизнь свою бабушку мамой и звала, а родную мать – «мамой Дусей». Почему так получилось? Отец мой в империалистическую служил военным фельдшером. У него тогда был открытый доступ к спирту и водке, и в своих воинских частях он пристрастился к алкоголю. После войны познакомился с мамой, они поженились, я родилась. Некоторое время папа не пил, а потом так сильно запил, что маме пришлось убегать от него вместе со мной. Меня к родителям отвезла, а сама поступила в институт и только на каникулах навещала.

А бабушка с дедушкой были верующими. Когда Великая Отечественная началась, мне исполнилось 13 лет. Дедушка ушёл копать противотанковые рвы. Туда из нашего района мобилизовали очень много людей. Их нужно было кормить чем-то, и поэтому они с собой погнали живую скотину из нашего колхоза – прямо на месте окопов делали забой. А мы с бабушкой Пелагеей Михайловной остались в Торезе.

Перед самой войной переехали в шахтёрский посёлок Пелагеевка, там дедушка с бабушкой начали строить свой домик из шпал. А когда война началась, бабушка говорит: «Хоть дом и недостроенный, надо в него переезжать, иначе разберут на дрова». Она пережила гражданскую войну и знала, что к чему. И мы с бабушкой на тачке кое-как перевезли все вещи в недостроенный домик. Как только переехали, сразу же фронт стал приближаться. Рядом с нами – станция, поезда день и ночь идут с эвакуированными людьми. Сначала нормальные пассажирские составы шли, затем перегруженные телятники, а потом кто на чём уже стал уезжать: кто на лошадях, кто на мотоциклах, кто на волах.

И вот как-то сидим мы в саду около своего домика, уже смеркалось, и бабушка говорит: «Все бегут, а нам-то что делать? Деда нет, он бы подсказал. Хоть бы Бог нам какой-нибудь знак подал!» И вдруг из темноты сада выпорхнула птичка, подлетела к нам и перед нами на одном месте быстро-быстро замахала крылышками. Как будто говорила: «Сидите, сидите на месте и никуда не уходите». И улетела обратно в темноту. Прям чудо! Ночью-то птички все уже по своим местам сидят, не летают, а тут... Бабушка заключила: «Вот и знак нам». И мы остались. Тогда никто не верил, что война растянется на целых пять лет.

Перед самым приходом немцев дедушка, весь избитый, вернулся с трудового фронта.

Людмила Александровна с картой Донецкой области

Они с мужиками остаток скотины гнали домой, чтобы сдать районным властям. Ближе к дому люди набросились на них и всех коров отобрали: «Кому вы будете их сдавать? Власть давно уже убежала, не сегодня завтра немцы здесь будут. Они всё равно скотину себе заберут». Оставили только бричку с двумя запряжёнными волами, на которых дедушка ехал. Те, кто не успел эвакуироваться, стали разбирать безнадзорные припасы. Хлебный элеватор весь разобрали – из нашего посёлка ездили туда кто на коровах, запряжённых в телегу, кто даже на собаках или просто с тачками шли. Обратно везли пшеницу, просо. Бабушке говорю: «И я пойду». – «Да сколько ты сможешь взять?» А я маленькая была, худенькая, выглядела лет на восемь. Но сколько смогла, столько и принесла на плечах – очень тяжело было. Потом у нас своя кукуруза на огороде поспела, осенью её собрали. А дедушка долго боялся, что его отдадут под суд за то, что не смог уберечь колхозное добро.

– Расскажите, как под немцами жилось?

– К нам в дом определили на постой троих немцев. Первое время бабушка с дедушкой прятали меня за сундуком, там и постелили – боялись, что солдаты меня сразу же изувечат или убьют. Постояльцы менялись, и когда мы поняли, что опасности нет, я вышла из своего укрытия. В Германию тогда молодёжь отправляли по школьным журналам. И мне повезло: мы ведь недавно в Пелагеевку переехали, в школьные списки меня не успели включить. К тому же на вид я была очень маленькой, одевалась неказисто. И в Германию меня не забрали.

В нашем шахтёрском посёлке всех детей немцы заставляли работать, отсыпать топкие дороги отработанной после добычи угля породой. Они очень спешили, потому что другой дороги и не было – при отступлении наши войска железнодорожные пути взорвали на каждом стыке, её нельзя было восстановить. Но и тут Господь меня уберёг. Как-то в сумерках наткнулась я на металлические грабли, один зуб воткнулся в ступню. Грабли грязные, рана глубокая. И немцы меня не трогали. Когда рана начала заживать, бабушка говорит: «Холодина такая, а у нас ничего ни обуть, ни одеть. Как ты на работы-то пойдёшь? Давай мы твою болячку чесноком натрём, чтобы подольше не заживала». Чеснок, вообще-то, обеззараживает раны, но при этом даёт красноту. Придёт надсмотрщик, спросит: «Ну что, до сих пор болит?» – «Болит». – «Покажи!» Я развяжу бинт на ноге, а там как бы страшная кровавая рана. Так я всю зиму до 1 мая и не работала. А зима тогда была очень холодная, сорокаградусные морозы стояли.

Отец мой тоже остался в оккупации. Он жил за 12 километров от нас, на станции Чистяково. С началом войны не только водки нельзя было нигде достать, но даже и поесть толком. До этого он постоянно пьяный был, бомжевал, а война настала – пришёл в себя, стал каждое воскресенье приходить к нам обедать. Со мной занимался. Я, правда, никак не могла привыкнуть, что это мой отец, думала, чужой дядечка. А он очень интересным человеком оказался, талантливым, умел играть на многих инструментах. Меня научил на мандолине. И очень хороший бухгалтер был. До войны по колхозам если у кого не сходился дебит с кредитом, то разыскивали Александра Матвеевича, опохмеляли его, приводили в чувство, и он всё пересчитывал, сводил концы с концами. За это его угощали водкой, и он опять где-нибудь заваливался под забор.

И вот в 43-м году, когда наши наступали, с обеих сторон был сильный артиллерийский обстрел. Папа со своей хозяйкой, у которой он снимал угол, и с её дочерью вырыли три небольших окопа, каждый для себя, и там прятались от бомбёжек. После очередного обстрела наступило затишье. Папа сел на краю своего окопчика, закурил. Откуда ни возьмись ещё один снаряд в саду разорвался, самый последний. Хозяйку сразу же убило, а папу с хозяйской дочкой ранило. Его – в правое колено и бедро. Мог бы выжить, но некому было медпомощь оказать, от кровопотери скончался. Было ему только 50 лет.

А с семьёй брата дедушки вот какая трагедия приключилась. Они жили в селе Ивановка Луганской области. Это по реке Миус, там Миусский рубеж проходил. По укреплённости его сравнивали с линией Маннергейма. Очень долго немцы не могли там прорваться, постоянно бомбили укрепления. И один фугас попал в подвал дома, где дедушкин брат с семьёй прятались. Обстрел продолжался ещё несколько дней – лишь после этого соседи похоронили их прямо в огороде в воронке от бомбы. До сих пор эта могилка, обнесённая оградкой, находится там, рядом с домом, где потом жила моя любимая тётушка Марфуша.

Тётушка с детства была верующим человеком, с самого детства пела в церковном хоре первым голосом. От нашего посёлка до их Ивановки километров 50, и я часто ходила туда пешком. В три часа утра выйдешь, к вечеру придёшь. Как-то, уже после войны, я пришла к ней и говорю: «Тёть Марфуша, напиши мне хоть какие-нибудь молитвы». Она мне стала диктовать, я записала в тетрадку. Так у меня появился первый молитвослов. Ещё она учила меня Псалтырь читать на старославянском, хоть я и некрещёной была. Добрая она была, любвеобильная, слова плохого никому не скажет. Своей рукой она переписала мне и подарила Новый Завет, который сама же оформила отдельной книгой.

Потом уже, будучи взрослой, я каждое лето приезжала к тёте Марфуше в гости. Как только лягу спать, она становится на колени перед иконой и всю ночь молится. Она одинокой была – муж у неё в войну погиб, и с тех пор она больше ни с кем из мужчин не встречалась. Детей тоже не было, а родственники все погибли. Когда она стала очень старенькой и немощной, я, бывало, к ней приеду, и она радуется: «Тебя мне Сам Господь присылает. Давно уже меня никто не мыл». Я её вымою, всё бельё перестираю, в доме всё приберу, на огороде ещё чего-нибудь поделаю. И говорю ей: «Тётушка Марфушенька, ты мне как мама родная».

Церковь в их селе, в которой она пела, очень красивая была. Когда её взрывали, то цокольный этаж взрывчатка не взяла. Так что никак это место не использовалось потом, развалины оставили. А люди стали молиться в обычном доме, переоборудованном под храм, но и его потом закрыли. Когда пришла оттепель, снова разрешили служить. Заглядываю к тётушке Марфуше, сообщаю: «Сейчас мимо молитвенного дома проходила, а там все двери открыты и так красиво поют!» – «Как, церковь открыли? – удивилась она. – Вот бы мне дойти...» Но ноги её уже не ходили.

Прожила тётушка 96 лет и сподобилась мученической кончины на Пасху. У неё соседи какие-то поселились нехорошие, всё просили отдать им её огород, где могилка родственников, чтобы его перепахать под картошку. Она никак не хотела отдавать. И вот на пасхальной неделе – может, они, может, кто другой – ночью залезли к ней в дом, стали требовать деньги. Старушка говорит: «Какие деньги, у меня всего 12 рублей пенсия. Так её давно уже нет». Самогон потребовали. «Какой у меня самогон? Я и приготовить себе поесть уже ничего не могу. Оставьте меня Христа ради». Они разозлились и сильно её избили. После этого она неделю в больнице пролежала и умерла... Теперь я чувствую, что тётя Марфуша постоянно молится за ме­ня, помогает мне с того света.

И у моего дедушки, Александра Васильевича Клевцова, тоже судьба трудная была. В войну он служил в танковых войсках, воевал на Белорусском фронте. Однажды попал в окружение. Командование их бросило, они остались в танке одни в тылу врага. Попал в плен. Сидел дедушка в Бухенвальде, в Заксенхаузене. Три раза бежал из концлагерей. Первый раз его положили среди трупов и так вывезли с территории лагеря. Он дошёл до Польши, но там его выдали поляки. Во время одного из побегов был ранен, и у него треть лёгкого удалили. А когда наши его освободили, попал уже в советские лагеря, в Ухтпечлаг.

Когда я приехала жить в Усинск, то после смерти бабушки взяла деда к себе. Там он и умер. Усинск тогда состоял полностью из приезжих людей. И когда они умирали, их увозили на родину хоронить. А дедушка мне всегда говорил: «Когда умру, ты меня здесь похорони, никуда не вози. Когда я бежал из Германии, у меня была только одна мечта: хотя бы одной ногой переступить на свою землю и умереть на своей земле. Больше никакой мечты у меня не было. А тут я везде дома».

– После войны жить легче стало?

– Те же тяготы, но, конечно, была радость от Победы. Мне тогда 15 исполнилось. Помню, как пошла я учиться. Всех нас отправили на медосмотр, рассортировали – одних за парты посадили, других построили у доски. Прочитали указ, что мы мобилизованы на восстановление разрушенного хозяйства. Так началось моё фабрично-заводское обучение. Дали нам три здания без окон, без дверей, которые требовалось восстановить. В одном из них мы сделали общежитие, в другом столовую, а в третьем – мастерскую. Почти не учились – восстанавливали эти здания, затем железную дорогу. Параллельно ходили на шахтный двор, восстанавливали шахты. На окраине города нашли сбитый немецкий самолёт. Ходили туда с долотом и молотком, расклёпывали обшивку из дюр­алюминия на листы, таскали их на шахтный двор. Там плавили и делали кастрюли, сковородки, тарелки, ложки. В спальные корпуса насобирали разобранных кроватей, сами их сделали. Окна некоторые заложили кирпичами, некоторые застеклили. Полгода мы там работали. Потом сдавали экзамены по ФЗО. Я сдала на «отлично». И тут моя мама приехала из эвакуации. Забрала меня и увезла в Донецк, устроила на завод работать. Я опять пошла в школу, в восьмой класс. В Донецке всё было разрушено, и нас тоже иногда по месяцу вывозили на работы. То дома разрушенные разгребали, то на сельхозработах трудились.

Затем мама привезла меня в Харьков, на тракторный завод, там ходила в вечернюю школу. После её окончания по маминому совету поступила в Харьковский институт иностранных языков, затем преподавала в школе. Господь своих детей мне не дал, во время войны и после, не имея ни обуви, ни хорошей одежды, я постоянно простывала, получала воспаления. Всё это сказалось на здоровье. Некоторые ученики называли меня мамочкой. Установить такие дружеские отношения помогали и походы, в которые мы отправлялись по 12 раз в году.

Одна из первых моих учениц стала монахиней Белгородской Марфо-Мариинской обители. В миру она Валентина Базелевич. В школе была девочкой очень любопытной, всё хотела узнать, всё попробовать. Занималась фехтованием, прыгала с парашютом. Уже перед пенсией она уверовала в Бога и стала за 13 километров ходить в церковь. Мне всё писала, какой это богатый мир, как в храме ей всё интересно и как полезно для души. Я тогда уже на Севере жила. Она присылала мне переписанные от руки молитвы и жития святых и в гости в Сыктывкар приезжала. Всегда меня мамулей называла... В иночестве приняла постриг с именем Елена, а в мантию её постригли с именем София. Одно из её послушаний – вышивание икон бисером. Вот через неё-то я в Церковь и пришла. Уж четыре года, как она умерла, похоронена на монастырском кладбище. Думаю, она обо мне тоже молится... А я продолжаю дружить с её дочкой. У неё уже двое взрослых детей, которые мне как внучата.

– А почему вы переехали на Север?

– Здоровье замучило, у меня аллергия на угольную пыль. Там я из больниц не вылазила. И один врач мне посоветовал климат поменять. «А куда я поеду?» – спрашиваю. «Туда, где есть лес, речка и чистый воздух».

Я разослала запросы. Семь предложений работы отовсюду поступило. Я выбрала самую северную точку – Усинск. И вот там проработала ещё одиннадцать лет. Хорошо там, дружный город. А выйдя на пенсию, в Сыктывкар переехала. В 62 года я покрестилась и стала в храм ходить в Кируль. И слава Богу!