ЧТЕНИЕ

Надежда СМИРНОВА

ДЕД

Сегодня дед с утра почувствовал себя плохо. Щемило сердце, ныло раненое плечо, в правом виске постоянно пульсировала боль. Он долго лежал, потом с натугой встал и, шаркая ногами, пошёл на кухню. Налил воды, но пальцы, онемев, разжались, и стакан упал на пол, рассыпался звонкими осколками. Из комнаты тут же выглянула невестка, пламенея ярко-красной головой (выкрасилась позавчера, дед тогда аж плюнул в сердцах: уже 50 лет – а всё туда же). Невестка зло скривила губы и, ничего не сказав, громко хлопнула дверью. Дед, неловко нагнувшись, собирал остатки стакана. Он вдруг остро ощутил своё одиночество, подумал, что, наверное, зажился на этом свете и уж пора ему ложиться в землицу, которую когда-то так щедро полил своей кровью.

Первое своё ранение получил он под Смоленском, в самом начале войны. Немцы наступали, не давая передышки нашим войскам, пускали в ход авиацию, танки, пехоту. Их рота обороняла небольшую высотку уже третьи сутки. Держали из последних сил, вгрызаясь в землю. И тогда молоденький лейтенант поднял их в атаку. И дед, тогда ещё безу-сый солдат Сашка, рванувшись вперёд, вдруг почувствовал, как что-то кольнуло в плечо. Он пробежал ещё несколько шагов и упал, уткнулся лицом в траву. И, уже теряя сознание, продолжал зажимать рану рукой, ощущая, как горячая кровь толчками выливается на землю. Тогда его спас Витька, школьный товарищ. Дружили с детства – сидели за одной партой – и на войну ушли вместе, приписав себе в документах лишний год. Витька тащил его до санитарной машины, и изредка, приходя в сознание, Сашка слышал, как он всхлипывал то тише, то громче, приговаривая: «Держись, ты только держись». Витька сдал его санитарам, а сам тут же убежал обратно – туда, где, не умолкая, гремел бой. Дед смутно помнил, как везли их на полуторке и как рядом с ним в забытьи стонали такие же раненые, как он. А Витьку дед так больше и не увидел. Уже после войны узнал, что Витька погиб под Москвой зимой 1941 года. Сашка часто вспоминал друга: его щуплую фигуру, светлые волосы, голос. Но, что странно, никак не мог вспомнить его лица. Как будто что-то стёрлось из памяти, оберегая душу солдата.

Сильно хлопнула входная дверь. Это пришёл внук. И сразу же из комнаты донеслись звуки музыки. Тяжёлый рок заполнил квартиру, надоедливо заползая в уши. Внук вошёл в кухню, грохнул на плиту чайник:

– Дед, хлеб подай.

Дед суетливо подошёл к шкафу, открыл дверцу, но руки опять подвели его, и дверца с шумом закрылась. Невестка тут же вышла из комнаты, в сердцах выхватила хлеб у него из рук. Дед смотрел, как она зло режет буханку на куски. Вот со стуком поставила тарелку на стол, смахнув крошки в мусорное ведро.

Тогда, под Сталинградом, обороняясь, они знали, что надо – во что бы то ни стало – отстоять город. Полевая кухня где-то застряла, а скорее всего, разбомбили её фашисты, и на третьи сутки старшина, достав всеми правдами и неправдами твёрдый брусок хлеба, аккуратно разрезал его на кусочки, бережно смахивая крошки в большую заскорузлую ладонь. Сашка так и не успел тогда откусить от него – зажал в руке, и тут фашистская пуля достала его. После операции, уже очнувшись в палате госпиталя, Сашка увидел на тумбочке пыльный слипшийся кусочек хлеба. Он долго потом берёг его, носил в кармане шинели, пока хлеб совсем не высох и не рассыпался на мелкие крошки…

Дед прошёл в свою комнату. Вытащил из альбома фотографию покойной жены, вглядываясь подслеповатыми глазами в дорогие черты. Вспомнил, как после войны встретился с Ниной здесь же, в родном городе. Он как-то сразу прикипел к ней душой. Прикрыв глаза, дед ясно увидел, как трудно пришлось им в первые годы. Работали вдвоём на стройке ради квартиры, только через пять лет получили вот эту – двухкомнатную. Сколько же радости тогда было! Через год родился сын Юрка. И они с Ниной долгими вечерами мечтали о том, как вырастет сын и будет жить лучше их, потом пойдут внуки и в старости можно будет отдохнуть среди любящих людей. Нина бегала в церковь, просила у Бога, чтобы помог поставить Юрочку на ноги.

Сама-то она уже тогда болела, родить больше не могла, хотя и мечтали они о большой семье. Вот и не могли надышаться на единственного сына. Оттого и рос он своенравным и балованным. Когда маленький был, бывало, с матерью и в церковь ходил, за отцом хвостиком бегал, приставал с расспросами о войне. Дед сына оберегал – не дело мальцу такие страсти слушать. Потом уже, когда сын вырос, дед всё мечтал о том, как сядут они с ним за стол и он расскажет Юрке обо всём: и про Витьку, и про молоденького лейтенанта, и про своих однополчан, с которыми ходил в атаку, спал под одной плащ-палаткой, хоронил друзей. Но Юрка захороводился в компании: девчонки, гитара, танцы… Всё недосуг ему было. Сын ушёл в армию, потом сразу же привёл невестку в дом. Стал нелюдимым, с отцом почти не разговаривал, а когда умерла Нина, как будто перестал замечать его. После работы ужинал и уходил в комнату, к телевизору.

Дед долго перебирал в шкафу свои боевые награды, хотел было зайти в комнату к сыну, но так и не решился. Он давно понял, что сын терпел его только ради большой пенсии. И если бы не это, то доживать бы ему свой век в доме престарелых. Опять заломило висок, и дед потёр лоб рукой, но боль не отпускала.

А память всё бередила сердце. Форсирование Вислы... Сколько полегло тогда наших солдат! Не успела их рота закрепиться на другом берегу, как налетела стая немецких самолётов, сбрасывая на их головы тонны раскалённого металла. Солдаты наскоро окапывались, пытаясь удержать позиции. Эта бомба упала совсем рядом, и Сашка уткнулся головой в бруствер окопа, удивляясь, какая тишина вдруг наступила. Из ушей тонкой струйкой потекла кровь, и в голове вспыхивали миллионы ярких искр, вызывая страшную боль. Плацдарм тогда всё-таки удержали. Ценой невероятных усилий, смертей, крови. Но выстояли и с боями продвинулись вперёд. Но уже без Сашки. Уехал долечиваться в госпиталь.

Дед лёг на кровать, хотел дотянуться до тумбочки, чтобы взять лекарство, но не смог. Он плотно сомкнул веки и вдруг совсем ясно увидел Витьку – его лицо, веснушчатое, курносое, со смешно оттопыренными ушами. Витька широко улыбался, махая ему рукой. Дед счастливо вздохнул, и из-под неживых уже век скатились холодные слезинки. Он не слышал, как в комнату вошёл сын, склонился над ним и вдруг заплакал. Заплакал громко, не скрываясь, прижавшись щекой к холодной руке деда.