«Я БОЛЬШОЙ И ПОЭТОМУ ИМЕЮ МУЖЕСТВО»

В июне 1905 года князь Олег оставил запись в дневнике:

«Я так люблю книгу "Юношеские годы Пушкина", что мне представляется, что я также в Лицее. Я не понимаю, как можно перестать читать эту книгу. В этой книге моя душа».

Между тем Императорский Александровский лицей продолжал существовать, хотя его и перевели из Царского Села в Петербург. В 1910-м Олег Константинович огорошил всех своим намерением туда поступить. Собственно, идея принадлежала генералу Ермолинскому, понимавшему, что князь не создан для военной службы, его стихия – музыка, литература, филология. Трудность состояла в том, что ни один из членов Императорской Фамилии не получал прежде высшего гражданского образования. Мнения внутри Семьи разделились. Одни полагали, что Олег должен продолжить военное образование – по выпуску из кадетского корпуса его ждало в Полоцке офицерское училище. Другие склонялись на сторону Ермолинского. Кстати, скорее всего, именно он привил князю чувство к Пушкину. Вот стихотворение, написанное Олегом в имении генерала, где он любил бывать:

Уж ночь надвинулась.
Усадьба засыпает...
Мы все вокруг стола
в столовой собрались,
Смыкаются глаза,
но лень нам разойтись,
А сонный пёс в углу
старательно зевает.
В окно открытое
повеяла из сада
Ночная, нежная к нам
в комнату прохлада.
Колода новых карт
лежит передо мною,
Шипит таинственно
горячий самовар,
И вверх седой,
прозрачною волною
Ползёт и вьётся
тёплый пар.
Баюкает меня
рой милых впечатлений,
И сон навеяла
тень сонной старины,
И вспомнился мне
пушкинский Евгений
В усадьбе Лариных
средь той же тишины.
Такой же точно дом,
такие же каморки,
Портреты на стенах,
шкапы во всех углах,
Диваны, зеркала, фарфор,
игрушки, горки
И мухи сонные
на белых потолках.

Почти наверняка оно было навеяно разговорами о поэте… Так вот, о лицее. Окончательное решение принял Император Николай Александрович, всецело высказавшись «за». Радость Олега была омрачена запретом врачей на переезд в столицу после перенесённого юношей воспаления лёгких – воздух Петербурга мог оказаться для него губителен. Он остался в Павловске, приезжая в лицей лишь для сдачи экзаменов. К этому времени, однако, относится, быть может, важнейшее деяние в жизни Олега, как заметил биограф лицея историк Дмитрий Шевырев: «Научные проекты Олега до сих пор поражают специалистов своей масштабностью». О чём идёт речь? Накануне столетия со дня рождения Пушкина Великий князь Константин Константинович обратился к Государю с просьбой отметить юбилей с должным размахом. В ответ пришла телеграмма: «Очень благодарен за письмо, всецело разделяю то, о чём ты хлопотал…»

Впитав с младенчества такое отношение к Пушкину, Олег впоследствии стал одним из самых деятельных помощников отца. К юбилею Царскосельского лицея он предложил начать факсимильное издание рукописей поэта. Дело в том, что рукописи эти хранятся в разных местах и доступ к ним для пушкинистов крайне затруднён, что естественно – они слишком хрупки и драгоценны. Систематизировать, переснять их и издать – работа грандиозная. По плану, выработанному князем Олегом, специалисты взялись за работу. Решено было начать с материалов, собранных в Пушкинском музее Александровского лицея. С точки зрения библиографии, работа была великолепна, сохранялись по возможности все особенности подлинников: формат, обрез листов, цвет бумаги. Олег, как писал один из биографов, «лично правил корректуры оттисков с клише и внёс немало поправок: оказалось, фотография не везде принимала точки и чёрточки пожелтевших от времени рукописей». Завершить этот труд помешали война, гибель князя и революция. Удалось издать лишь первый том, замысел же был воплощён спустя столетие – полное собрание пушкинских факсимиле вышло недавно.

В конце февраля 1913 года Олег сдал выпускные экзамены в лицее. По пути на один из них зашёл в храм:

«...Трое певчих, откашлявшись, начинают старательно выводить: "Да исправится…" Сперва это плохо удаётся… Стараешься не обращать на это внимания, вникнуть в слова молитвы, к которой так давно привык и которую так любишь! Я делаю земной поклон и долго остаюсь в таком положении. Я заметил, что так легче молиться… "Яко кадило пред Тобою, – поют певчие, – воздеяние руку моею…" Отчего-то мне вдруг рисуется кадило, которое на кольцах лёгкой, изящной цепочки повисло в воздухе… Из кадила густым туманом несётся дым ладана, всё выше и выше… но хочется, чтоб и моя молитва неслась так же непорочно, так же непосредственно к Престолу Всевышнего. "Положи, Господи, хранение устом моим…" – поют певчие, уже став на колени, а мне делается отчего-то так тепло, хорошо. На глаза навёртываются слёзы».

Лицей был окончен с блестящими результатами, при этом речи не было о каком-либо снисхождении к князю. Учебное заведение славилось подчёркнутым равнодушием к происхождению учащихся. Один из выпускников вспоминал: «Сословного духа в лицее совсем не было… Финансовый вопрос не играл никакой роли. Боже упаси, если бы кому-нибудь пришло в голову козырнуть своим достатком».

После гибели князя его мать, Великая княгиня Елизавета, выделила средства на учреждение серебряной медали памяти Олега Константиновича. Ею должен был награждаться лицеист за лучшее сочинение по отечественной словесности. На медали были начертаны лицейский девиз – «Для общей пользы» – и слова Олега, написанные им незадолго до гибели: «Жизнь не удовольствие, не развлечение, а крест». В тот момент лицеисты уже понимали смысл этих слов. Тридцать семь из них погибли в Первую мировую, отправившись на фронт добровольцами. Восемьдесят восемь были замучены или расстреляны уже к 1922 году (это до массовых арестов в 1925-м, а затем в 30-е годы).

Поясним: лицей выковывал управленческий костяк России, людей, способных возглавить её гражданские учреждения. Изучались одиннадцать правовых предметов, римские древности, всеобщая история и русская, история литератур (римской, русской и трёх западных), латинский, русский, французский, английский и немецкий языки, психология, логика, география и все точные науки, а также фехтование, гимнастика, верховая езда. Но самым важным считалось воспитание духа благородства. Это был цвет нации. После прихода новой власти один из лицеистов, отвечая на совет приспособиться, сказал за всех: «Пусть приспосабливаются другие. Мы предпочитаем не быть».

«Жизнь не удовольствие, не развлечение, а крест». Он много думал об этом. Иногда это прорывалось в стихах:

Отрадно, в сырости пленительной ручья,
Мечтами унестись за трелью соловья...
Гроза прошла... а вместе с ней печаль,
И сладко на душе. Гляжу я смело вдаль,
И вновь зовёт к себе отчизна дорогая,
Отчизна бедная, несчастная, святая.
Готов забыть я всё: страданье, горе, слёзы
И страсти гадкие, любовь и дружбу, грёзы
И самого себя. Себя ли?.. Да, себя,
О, Русь, страдалица святая, для Тебя.

Война надвигалась, и Олег вновь обратился к военному делу, начал изучать уставы. Весной 1914-го, за несколько месяцев до начала войны, он принял решение поступить в армию добровольцем на правах вольноопределяющегося, то есть рядового с высшим образованием. Почти весь май прождал назначения, но его всё не было. К этому времени он успел влюбиться в дальнюю родственницу – княгиню Надежду Романову, дочь Великого князя Петра Николаевича. Чувство оказалось взаимным, и, хотя мать девушки – Великая княгиня Милица Николаевна – была против, состоялось обручение. На Вознесение Олегу очень захотелось в церковь. Выбрал он почему-то храм Спаса-на-Крови – место, где был убит его двоюродный дед, Император Александр. Давка в храме, движение народа от входа и обратно мешали сосредоточиться. Тогда князь нашёл знакомого сторожа, и тот пропустил его в алтарь, там князь и простоял литургию.

Оттуда отправился к невесте, где ему сообщили, что звонит Николай Николаевич Ермолинский.

– Государь Император зачислил вас корнетом в лейб-гвардии Гусарский полк, – сказал генерал.

Корнет – первый офицерский чин в кавалерии, Олег не смел о таком даже мечтать.

– Что?! – воскликнул он.

– Корнетом в Гусарский полк. Поздравляю!

– Не может быть! Неправда! Ура-а-а!

На радостный крик в комнату вбежали Надя с братом Романом. Услышав новость, кто-то из них, скорее всего Надежда, произнёс:

– Это ошибка!

Едва ли она могла разделить радость избранника, о войне говорили в обществе всё громче. Олег ничего не замечал:

– Никакой ошибки, сущая правда. Только ради Бога не говорите никому про то, что слышали...

Спустя два месяца он вернул невесте обручальное кольцо, на случай своей смерти. В те дни русские девушки получили много таких колец, чтобы даже тень вдовства их не коснулась. Государь спросил Олега о его здоровье, усомнившись, может ли он идти на фронт. «Олег ответил, что может, – вспоминал Гавриил Константинович, – такого человека, как Олег, нельзя было удержать дома, когда его полк уходил на войну. Он был весь порыв и был проникнут чувством долга».

«Мы все пять братьев идём на войну со своими полками, – восторженно писал Олег. – Мне это страшно нравится, так как это показывает, что в трудную минуту Царская Семья держит себя на высоте положения. Пишу и подчёркиваю это, вовсе не желая хвастаться. Мне приятно, мне только радостно, что мы, Константиновичи, все впятером на войне».

Запись из дневника его отца: «Каждого ставили на колени перед иконами в моём кабинете. Не обходилось, конечно, без слёз, хотя и сдержанных…»

Накануне отправки на фронт трое из них – Гавриил, Олег и Игорь – поехали в часовню Спасителя, оттуда в Петропавловскую крепость, где помолились у могил предков. По предложению Гавриила добрались до Смоленского кладбища, чтобы попросить блаженную Ксеньюшку Петербургскую каждый о чём-то своём. На следующий день решили причаститься. В храме было пусто, кроме братьев, стояли лишь несколько человек, в том числе случайно зашедшая незнакомая женщина. Она громко плакала и причитала во время молитвы.

*    *    *

Вернёмся в 1909-й. Олегу – шестнадцать. В апреле в Павловске решено было устроить спектакль «Свадьба Солнца и Весны», в котором приняли участие около пятидесяти детей, в том числе половина Константиновичей. Солнце играл брат Олега – Костя, Весну – сестра Татьяна. Самому ему досталась роль Весеннего Дождя. Перед началом спектакля вдруг загремело: «Слава», – в честь приближающейся Царской Семьи.

«У всех нас, – писал Олег, – от высокого наслаждения слышать эту русскую песнь, от чувства преданности Государю, который находился тут же рядом и слушал ту же "Славу", и от волнения перед игрой забегали мурашки по коже. Сделалось холодно... полились звуки наших родных русских песен.

Мама нагнулась к Государыне и что-то шепчет. Она меня не видит. Вот она откинулась, заметила меня и как будто вздрогнула. Всё это, конечно, произошло в одно мгновение. Я иду вперёд и говорю под музыку:

Я к вам иду, иду я к вам.

Я краснею, чувствую близость Государя, которого немного вижу. Вот дошла очередь до моего любимого места, которое я стараюсь сказать повышенным голосом:

Мои струи сольются с вами,
И над полями и лугами
Мы вознесёмся к небесам...»

Это совершенно пронзительное пророчество. «Я к вам иду, иду...», «Мы вознесёмся» – невозможно читать спокойно. Им всем оставалось жить меньше десяти лет, Олегу – только пять.

*    *    *

Перед погрузкой в вагоны полк представлял собой необычайную картину: серые лошади были выкрашены в зелёный цвет, чтобы быть менее заметными. Новые веяния, в частности понятия о маскировке, проникали в армию, хотя временами бездумно и даже комично. Вскоре после этого лошадей отмыли, зато облачили гусар в полевое обмундирование цвета хаки. Отличить их от других кавалеристов стало затруднительно, но кого-то это, возможно, спасло.

Военной подготовки у Олега практически не было, если не считать того, что он вычитал в Уставе. «Несмотря на всю добросовестность и старание, он службы ещё не знал», – деликатно замечал Гавриил Константинович. «Ввиду слабого здоровья и незнания строевого дела» Олега попытались убрать с фронта, но он добился, чтобы его оставили в полку. Князю было поручено вести полковой дневник, что его возмущало. «Приходится много работать и бывать под огнём, – писал он генералу Ермолинскому, – но всё же хотелось бы в строй».

Важно понять, что, кроме храбрости Олега и желания себя показать, свойственного молодости, было и нечто другое. «В трудную минуту Царская Семья держит себя на высоте положения», – сказано было им далеко не бездумно. Много лет вызревала в князе и стала заветной мысль принести себя в жертву, доказать право главы своего рода – Императора Николая Александровича Романова – вести за собой Россию. Нет, Олег не искал смерти, но желание помочь Царю удержать Семью на высоте нравственного положения – это было и являлось, даже по тем временам, огромной редкостью. Ни брат его Гавриил, ни любимец Государя Великий князь Дмитрий Павлович об этом не помышляли. Читая книгу князя Гавриила «В мраморном дворце», убеждаешься, что он являлся весьма достойным человеком, но совершенно другого полёта, нежели Олег, который (права слепая игуменья Евфросиния) был особенным.

Надежды на то, что реальность через фронтовой быт его смутит, если и были, однако не оправдались. Князья Романовы не были неженками, даже самый неподготовленный и болезненный из них, каким был Олег. Почти весело, пополам с грустью, он сообщал домой о своём житье-бытье:

«Одну ночь мы шли сплошь до утра, напролёт. Солдаты засыпали на ходу. Я несколько раз совсем валился набок, но просыпался, к счастью, всегда вовремя. Самое неприятное – это дождь. Очень нужны бурки, которые греют больше, чем пальто... Недавно я ходил в том же белье 14 дней. Обоз был далеко, и все офицеры остались без белья, без кухни, без ничего. Варили гусей чуть не сами. Я сам зарезал однажды на собрание двадцать кур. Это, может быть, противно и гадко, но иначе мы были бы голодны. Никогда в жизни не было у нас такого желания есть, как теперь... Часто, сидя верхом, я вспоминаю Вас и думаю: вот теперь Вы ужинаете, или Ты читаешь газету, или Мама вышивает... Часто во время похода ложимся на землю, засыпаем минут на пять. Вдруг команда: "К коням!" Ничего не понимаешь, вскарабкиваешься на несчастную лошадь, которая, может быть, уже три дня не ела овса, и катишь дальше... Молитесь за нас».

Ещё очень просил прислать папирос и табака, без которых страдают солдаты. Как можно понять из писем, он с ними сблизился, выслушивая жалобы и рассказы о семьях.

Армия двигалась к Кёнигсбергу, как ей казалось, а на самом деле – к разгрому. Все ждали, что немцы вот-вот побегут и можно будет вернуться домой. Если бы кто-то сказал им тогда, что война закончится через тридцать с лишним лет – в мае 45-го... К счастью, они этого не знали.

Он всё-таки добился своего. Получил назначение, предполагавшее участие в боях. Десятого октября передовые подразделения лейб-гвардии Гусарского полка обнаружили вражеский разъезд и обстреляли его. Немцы побежали.

Олег попросил эскадронного командира дать приказ о преследовании. Тот сначала сопротивлялся, потом уступил. Князь радостно козырнул и обернулся к гусарам своего взвода:

– Шашки вон, марш-марш!..

В этот момент наперерез германцам бросилась боковая застава корнета Безобразова. Половину немцев положили на месте, остальные подняли руки. Когда Олег поскакал к ним, раненый германец, уже лежавший на земле, выстрелил в него снизу и сзади. На арбе князя отвезли на хутор, где вскоре, узнав о случившемся, появились братья. «Перекрести меня», – услышал Гавриил. Исполнив просьбу, протянул яблоко, которое Олег стал грызть от боли.

Рана оказалась тяжёлой и не романтичной: не в грудь, не в голову – пуля пробила толстую кишку; началось заражение. Впрочем, после операции князь почувствовал себя лучше. Генерал Адамович поздравил его с пролитием первой крови. Олег сказал очень спокойно: «Я счастлив. Это нужно было. Это поднимет дух. В войсках произведёт хорошее впечатление, когда узнают, что пролита кровь Царского Дома». Это было в его духе.

Около часу ночи, накануне смерти, Олег очнулся, увидев прибывшего Ермолинского. «При виде меня, – вспоминал Николай Николаевич, – приветливая, но крайне болезненная улыбка озарила его полудетское лицо». Генерал заговорил о будущем, о том, как они поедут в его имение, то самое, о котором Олег писал:

Мы все вокруг стола
в столовой собрались,
Смыкаются глаза,
но лень нам разойтись...

«Да, да, будем вместе... И в Домнихе будем... Помните, как тогда?.. Хорошо это было!» – откликнулся князь.

Утром ему стало значительно хуже. На вопрос о самочувствии он отвечал: «Чувствую себя ве-ли-ко-леп-но», – но язык его не слушался, он с трудом выговаривал слова. Стали поить шампанским, другого обезболивающего не было, при этом чокались с ним и врали, что пьют за выздоровление. «Это было поистине ужасно! – признавался потом генерал Ермолинский. – Мне никогда не забыть этих глотков вина в присутствии умиравшего князя».

Олег то впадал в забытьё и просил, чтобы поймали его лошадь, то бормотал: «Встретим... встретим... вместе встретим...» Речь шла о родителях. Наконец они приехали. Отец приколол к рубахе умирающего сына Георгиевский крест, пожалованный Государем. Точно такой же был у его деда (по-французски «дед» – «апапa»), короля Дании Кристиана Девятого, – за турецку кампанию.

«Крестик Апапа!» – прошептал Олег и, потянувшись, поцеловал орденскую эмаль. Вскоре он начал задыхаться и всё просил поднять ему ноги. Их поднимали всё выше, но это не помогало. Священник тихо читал отходную. Отец, стоя на коленях, зачем-то закрывал Олегу глаза, мать грела руки, которые становились всё холоднее.

*    *    *

Литию у гроба совершил архиепископ Литовский и Виленский Тихон – будущий Патриарх. Когда гроб везли через Вильно на вокзал, его провожали тысячные толпы народа, многие плакали. Когда поезд шёл через страну, крестьяне собирались на станциях и клали поклоны. Потом было прощание в Москве. В Осташёво князь, ещё пока был жив, присмотрел себе место для могилы, не предполагая, что она понадобится так скоро. На высоком кургане, где росли тополя и заросшая мхом старая лиственница. Оттуда открывался вид на изгибы Рузы, поля, лес вдалеке.

Местные мужики пять или шесть километров до места погребения несли гроб на руках, только что не отняв его у военных. Множество народа вставало на колени. После революции эти чувства сохранились. Когда несколько негодяев осквернили могилу, украв золотую шашку, орден Св. Георгия и срезав пуговицы на мундире, осташёвцы перенесли останки Олега на другой берег Рузы и погребли возле храма Св. Александра Невского. В 1939-м, когда храм был взорван, следы могилы исчезли. Но несколько лет назад поэт из села Осташёво Виталий Губанов написал в память об Олеге стихотворение:

Где теперь твоё захороненье,
Князь светлейший, отрок и поэт?
И несёт церквушка строго бденье –
Нет, не прах твой сберегая, – нет!
А живую душу и стремленья
К высоте божественных начал,
И твои душевные волненья,
И короткий жизненный причал.
Ты судьбу, сверяя, доверяя
Пушкинской, – свою торопко гнал.
И ушёл, от жалости сгорая,
По-житейски жизни не узнал.
И чистейшие твои порывы,
Помыслы застыли словно в снах.
Ты ушёл, не расплескавши силы,
А быть может, растворился в нас!

Говорят, что, когда крестьяне нашли разграбленную мародёрами могилу князя, его останки оказались нетленны. Я в это верю.