ПРЕИМУЩЕСТВА АНТАРКТИДЫ

«Чем хороша Антарктида, так это тем, что никто и ничто не отвлекает от молитвы», – говорит Витя Егоров, недавно вернувшийся со станции «Прогресс». Вообще-то, это была его последняя фраза в нашем разговоре, но я поставил её в начало, как самую запомнившуюся.

Познакомились мы в 90-е годы. Вите и тысячам других учёных в то время практически перестали платить зарплату, вынудив податься на «вольные хлеба». Когда одиннадцать лет назад я написал о нём первый раз (Витина Антарктида, «Вера», № 451, ноябрь 2003 г.), Витя по-прежнему мог только мечтать о том, чтобы вновь отправиться на зимовку.

Но вот и примерилось. В 2010-м наш общий с Егоровым друг и кум Валера Фенёв (это с ним мы втроём сидели), вдруг огорошивает: «А Витя уже в Антарктиде!» Потом была ещё одна экспедиция на южный континент. Прошло ещё года полтора, когда мы смогли наконец встретиться и поговорить.

– Витя, когда мы виделись в последний раз, у тебя особых надежд вернуться в Антарктиду не было. Что изменилось?

– Знаешь, сразу после нашего прошлого интервью мне в 2004-м снова предложили поехать. Знали о моём желании. Но пришлось отказаться. Мама, ей было 86 лет, чувствовала себя неважно – и слава Богу, что отказался. Через полгода после этого маму парализовало. Я был в Питере, когда мне позвонили из деревни. Оказалось, приехала «скорая», врач посмотрел, сказал: «Если десять дней продержится, проживёт потом ещё несколько месяцев». И уехал.

Добрался я до дому, вижу: дело плохо. Очень хотелось, чтобы маму пособоровали. Позвонил одному местному священнику, однако он в отъезде. Поднимаюсь на крышу (сотовый телефон брал только оттуда) в надежде связаться с кем-нибудь знающим, что делать в таком случае. И вижу сверху, как возле нашего дома останавливается машина, откуда выходит... незнакомый священник. Спрашивает, где здесь болящая. Оказывается, он приехал в соседнюю деревню, там тоже женщине стало плохо, и кто-то рассказал ему о нашей беде.

После соборования мама прожила три года, причём в полном сознании, только речь стала замедленной. Что интересно, у неё память обострилась. Я прежде расспрашивал маму о родословной, чтобы помолиться о предках, но она не могла назвать даже имя бабушки, которая её воспитывала до семи лет. А тут вспоминает: «Анна». Мы вместе смотрели православные фильмы, молились, я слушал рассказы мамы о детстве.

Её болезнь очень сблизила нас с братом. Он бросил пить, чтобы ухаживать за мамой, и мы с ним дежурили посменно: брат – со вторника по пятницу, потом я его подменял. Неожиданно в деревне появился батюшка – из Старой Ладоги приехал отец Анатолий Кожевников. Маму он причащал каждый месяц, словно для этого и был послан, ведь народу в деревне немного. Пока мама была жива, был священник, умерла – уехал.

В марте 2007-го у брата отмечали день рождения, собралась вся родня, мама с нами тогда посидела, а мы ещё не знали, что она прощается. Следующим вечером быстро задышала, потом всё тише, и я понял, что мама уходит. Достал свечу, которая пролежала под божницей три года. Помнишь, я тебе про неё рассказывал в прошлой раз. В Нижнекамске, когда стоял в храме, священник читал об упокоении усопшего, эта свеча сама зажглась у меня в руках. Я потом спросил отца Виктора, что мне с нею делать, и он ответил: «Когда понадобится, зажжёшь». Вот и понадобилась.

– Ты хотел стать священником. Почему не сложилось?

– Однажды на богословских курсах, которые вёл отец Михаил Преображенский, у нас зашёл об этом разговор. Мне сказали, что, как разведённый, я могу стать священником только через монашество. Отправился к отцу Иоанну Миронову с вопросом, принимать ли постриг. В храм опоздал, в очереди к отцу Иоанну оказался последним, уже служба начиналась, так что особо говорить со мной батюшке было некогда. Не успел я рта открыть, как он ответил: «В миру! В миру!»

Что же делать? В 2009 году на заводе Порса, где работал в последнее время, попал под сокращение и остался безработным. Год стоял на бирже, а жили мы с братом в деревне. Антарктида там казалась сном каким-то. В качестве учёного я попасть на зимовку уже не надеялся, но однажды зашёл в институт спросить, не возьмут ли меня послушником на «Беллинсгаузен». Там ведь храм построили. Мне ответили, что институт таких вопросов не решает, нужно обращаться в Троице-Сергиеву лавру или ещё куда – они точно не знают, кто в Патриархии отвечает за храм на станции, но... «Ты можешь поехать строителем, – сказали мне, – будешь при церкви». Идея понравилась, тем более что и священники, и послушники в Антарктиде не просто числятся строителями, но и действительно работают в свободное от служения время.

Это меня очень утешило, стал ждать. Потом меня вдруг спрашивают: «Ты кто по специальности?» «Синоптик», – отвечаю. «Отлично», – говорят мне.

Так я оказался на «Прогрессе».

Из Антарктиды Витя время от времени давал о себе знать, присылал снимки и жаловался, что ближайшая точка выхода в Интернет находится на китайской станции. Связь была нужна для работы – анализа метеорологической и синоптической информации.

– Несмотря на минимум информации и перерыв почти в двадцать лет, – рассказывает он, – прогнозы готовились и, по милости Божией, оправдывались. Спасибо Ксеньюшке Петербургской, её иконка всегда была со мной. Плохо, что почти не знаю английского. Как-то раз понадобилось дать прогноз канадским лётчикам, но, к счастью, один из них знал испанский. Во время второй зимовки на «Беллинсгаузене» много приходилось общаться с чилийцами и уругвайцами, так и выучил. Кроме прогнозов для авиации, занимался мониторингом окружающей среды: со всех станций мне присылали данные по климату, нужно было делать научные отчёты.

– Насколько сейчас наше присутствие в Антарктиде на подъёме?

– Тенденции хорошие, а по сравнению с девяностыми годами – небо и земля. «Восток» уже расконсервировали, на очереди «Русская». «Прогресс», кстати, тоже одно время не действовал, но, когда возле «Мирного» появились глубокие трещины, открыли снова, реанимировав взлётную полосу. Станция «Беллинсгаузен» стала заметно краше, домики обшили, храм построили. С оплатой заметно лучше. Интернет в конце концов и у нас появился, так что не приходится теперь всё время бегать к китайцам на станцию, хотя общаться продолжаем.

– Китайцы, наверное, все поголовно атеисты?

– Нет, знаешь. Был там у них доктор. Как-то раз случайно я заглянул к нему в комнату, вижу: иконки стоят. Подумал, что наши подарили, а он их для красоты держит, но ребята мне отвечают: «Он православный, Стефаном зовут». Когда кто-то из русских строителей подарил ему икону святителя Николая Чудотворца, он встал на колени и поцеловал её. Православных мало, но они везде.

– И на «Прогрессе» мало?

– Единомышленники редко, но встречались. И не только на «Прогрессе». Николай, например, был радистом на «Мирном». В Антарктиде можно набрать трёхзначный номер и поговорить с любой из наших станций, с Николаем мы так и общались. Большинство полярников относятся к вере с уважением, но не более того. Хотя большие праздники чтут почти все. Службы совершали мирским чином, в крестный ход ходили, всё как положено.

И всё-таки многое не слава Богу. Последнюю зимовку я старался держаться уединённо, надоели споры. И прежде старался пресекать пустопорожние разговоры вроде того, почему батюшки ездят на «мерседесах», но иногда встревал в острые полемики о вере. Только лишнее это. Воцерковлённых мало, в основном из старых полярников. Поколение, выросшее в 90-е, более прохладно относится к нравственным заповедям, к уважению старших. Чувство локтя, на котором раньше держалось очень многое, стало заметно слабее. В целом-то народ, конечно, хороший, всё же полярник есть полярник. Но что-то ослабло, хорошо бы подтянуть.

– До Свято-Троицкого храма на «Беллинсгаузене» удалось добраться?

– Первый раз я оказался там в конце третьей зимовки, на Пасху. Только не на самой станции, а в километре от храма, на научно-исследовательском судне «Академик Фёдоров». На «Беллинсгаузен» нужно лететь на вертолёте или плыть на катере, поэтому ездили туда те, в ком там была необходимость. На следующий день меня на станцию всё-таки отпустили. Возвращался в Россию я уже с отцом Павлом и послушником Анатолием. Их зимовка тоже закончилась, так что Антипасху мы праздновали на «Фёдорове» вместе. В Рио-де-Жанейро съездили на автобусную экскурсию к огромной статуе Христа на горе Корковадо. Место это почитают не только католики, но и православные, не так давно несколько наших архиереев отслужили у подножия памятника литургию.

Интересной была стоянка в Южной Африке. Сходили на пляж, потом попал в зоопарк, где экскурсовод очень интересно рассказал про гиббонов. Остальные обезьяны сначала сами накушаются, потом супругам и чадам что-то перепадает, и верность они не соблюдают. А гиббоны верны друг другу, при этом самец, пока самка и детёныш не насытятся, к пище не прикасается, доедает потом за семьёй, что останется. Я рассмеялся, услышав этот рассказ, и пошутил, что даже среди обезьян есть православные.

Не успел Витя после первой зимовки доплыть до Европы, как приключилась с ним беда. После сильного ливневого дождя спускался по трапу и упал. Пять сломанных рёбер, одно проткнуло лёгкое, так что на первой же остановке в немецком Бремерхафене его отправили в католический госпиталь.

– Внизу там храм, – продолжает он рассказ, – куда я часто ходил. Обычно он был пустым, только сестра милосердия иногда заглядывала, и ещё как-то раз попал на мессу. С точки зрения православного человека, всё это как-то несерьёзно: все сидят, потом получают что-то вроде чипса – оказывается, это у них причастие такое, Кровь Христову потребляет только священник. Когда я был в храме один, то доставал иконочку святой Ксении, читал правило, молился за здравие и упокой. Ещё там имелось Распятие – какая ни есть, а церковь. На витражах святые Мария Магдалина и Георгий Победоносец, глядя на которого я вспоминал своего крестника Георгия.

С ним вот какая история вышла. Ехал я однажды в деревню, а по дороге заглянул к другу Василию. Его дочка должна была вот-вот родить, и я в шутку ей сказал: «Рожай шестого числа, в день Георгия Победоносца. Назовёшь Георгием». Уехал в деревню, а десятого Вася звонит, говорит: «Поздравляю, крёстным будешь. Хотел шестого числа, шестого и родила. Мальчишку». «Как назвали?» – растерялся я. «Ты же сказал Георгием назвать!» – отвечает друг. Ровно через год, на Георгия Победоносца, парня крестили. Самый младший из моих крестников.

– За госпиталь платить пришлось экспедиции, – продолжает Витя, – и это поубавило мои надежды вернуться в Антарктиду на новую зимовку. И вот, когда я гостил у отца Виктора Пантина в Удиме, раздаётся звонок: приглашают ехать. Отец Виктор благословил. На медкомиссии в Питере всё же возникли сложности – всё-таки поломало меня после Аргентины основательно. Ещё и брата парализовало, сам передвигаться не мог, а найти человека, который взялся бы ухаживать, в деревне не вышло. Тут неожиданно появилась возможность устроить брата в сестринскую палату, и мне снова звонок: куда, дескать, пропал, пора оформляться в экспедицию. С травмой всё обошлось, лёгкие оказались в порядке, и вот я снова на «Прогрессе», будто и не уезжал. Разгрузки-погрузки, народу мало, так что чем угодно приходится заниматься. Я, когда ехал, целую коробку дисков с фильмами, книгами, аудиолекциями набрал, но мало до чего руки дошли.

В иные дни приходилось ограничиваться Серафимовым правилом – это в тёплое время, когда дел невпроворот. А как пришла зима, стало возможно и помолиться обо всех здравствующих и покойных. Имён много. Мне в деревне перед отъездом приходилось одну за другой копать могилы, потом отпевать мирским чином своих земляков, и старых, и молодых, – мужиков совсем мало осталось. Что радует: когда в последний раз ездил в деревню поглядеть, что стало с домом, траву обкосить возле храма, обратил внимание, что детей прибавилось, рожать стали. У соседки двое бегают, давно такого не было.

– Витя, расскажи про лето в Антарктиде.

– Дело в том, что там всё наоборот: лето в Антарктиде наступает, когда в России зима. Вот, например, как я встретил Крещение в тринадцатом году. Рядом со станцией есть несколько озёр. Самое ближнее из них – неглубокое, там вода не очень хорошая, мы её берём для душа и сауны. Во втором, мы зовём его Хрустальное, берём воду для питья. Третье ещё дальше – оно глубокое, холодное, с водорослями, находится возле австралийской станции.

Я не знал, согласятся ли ребята окунуться, Крещение пришлось на обычный рабочий день, все чем-то заняты, поэтому с утра искупался в ближнем озере. Потом поехала водовозка к Хрустальному – это километра три-четыре от нас, за перевалом. Искупался и там тоже, а когда строители и все желающие поехали к австралийцам, я и на их озере с троекратным погружением встретил праздник. Прочитал кондак, тропарь, по просьбе ребят взял крест и погрузил его в воду. Сомневался, имею ли право, ведь я не священник, но уж очень народ просил. Батюшке потом рассказал, он не осудил. Священника на станции нет, поэтому приходится время от времени исполнять его роль. На Пасху, помню, повар подходит: «Освяти крашеные яйца». Ну что тут ответишь?

Месяца три на «Прогрессе» можно купаться, а потом лето заканчивается. Но зимой лютых морозов нет, терпимо, это на «Востоке» до 82 градусов доходит. После того как я окунулся на Крещение в три озера, думал: всё, но тут приезжают ребята с сезонной станции, это недалеко от «Прогресса». Они там дизель запустили и попросили его освятить крещенской водой. Кисточки не было, но строители нашли у себя подходящую. Приехал, освятил дизель, аэродромную полосу, самолёт Ан-2 – всё, что просили. А потом искупался в четвёртом озере за день.

Кстати, крещенской воды с Хрустального, которую я набрал в десятом году, мне хватило надолго – пил её утром и на ночь с просфоркой. Одну бутылочку вместе с иконами забыл, но в следующую зимовку вода оказалась свежей.

– Насколько мир тесен! – оживлённо замечает Витя. – В 2010 году смотрю: стоит на лётном поле «Прогресса» мужик с бородой. Вгляделся: да это же Саша Елагин, мы с ним вместе Макаровку заканчивали. И позже пересекались – когда я возвращался с мыса Челюскин, переночевал у него. Саша тогда инспектировал станции в Арктике, но для нас, полярников, расстояние между полюсами короче, чем для остальных людей. В Антарктиде Саша, оказывается, стал начальником станции «Восток» и возвращался домой, а я оставался на зимовку 2010–2012 года.

А на «Беллинсгаузене» собрались мы с ребятами... Точнее, не только с ними, среди нас оказалась корреспондент РТР Ольга Стефанова. Её все полярники знают, Ольга среди журналистов, можно сказать, главная по Антарктиде. Разговорились, и я начал напевать:

Приводить себя в чувство,
Биться рыбой об лёд, –
Это тоже искусство,
И не каждый поймёт...

Ольга очень удивилась, спрашивает, откуда я знаю эти слова, был ли знаком с автором. Знаком? Не то слово...

*    *    *

Здесь я прерву рассказ Вити, чтобы сделать одно отступление. В 2009-м Ольга, будучи в Антарктиде, опубликовала в Живом журнале несколько своих фотографий. Под одной, где она в специальной шапочке, написала: «Это, кстати, шапка советского полярника! Со склада станции». На эту запись откликнулась подруга Ольги – поэтесса Анна Логвинова:

«Да, у папы была такая же шапочка, только коричневая, и свитер верблюжий. У тебя есть? Это, конечно, удивительно, что ты там. Но ты и всегда была удивительная. А знаешь, вот на Молодёжной папа очень дружил с дядей Витей Егоровым. Я слышала, что он теперь священник и что вроде бы собирался в Антарктиду снова. Не ожидается там у вас такой человек?»

Отец Анны – полярник Пётр Логвинов – и был автором стихотворения, которое начал напевать Егоров:

…и не каждый поймёт,
для чего это нужно.
И кому в этом прок –
чтобы сердце утюжил
разгулявшийся сток.
Сток разгладит все складки,
все сомнения съест.
И на старых повадках
звёздный выложит Крест.
Слабость властью законной
сток изгонит и вспять
будет зло и бессонно
книгу ночи листать.
Оттого-то, как средство
сердца выверить звук,
нами избрано бегство
в край морозов и вьюг...

«Про дядю Витю ничего не слышала, – ответила Ольга подруге, – и батюшка наш не слышал».

Ещё бы: Витя к этому времени в Антарктиде не был уже двадцать лет. И можно вообразить, как удивилась Стефанова, встретив этого самого «дядю Витю» на станции.

*    *    *

– Это стихи моего погибшего друга Петра Логвинова, – рассказывает Витя. – На них Виктор Сазонов наложил музыку, и мы её пели, это наша антарктическая песня.

– Как погиб Логвинов?

– Официальный диагноз – инфаркт. Но там была странная история. Как друзья утверждают, может, и помогли ему, рубашка оказалась в крови. Но это разговоры, подробностей я не знаю. Дочка Петра закончила факультет журналистики, её стихи переведены на несколько языков, даст Бог, буду в Москве – встретимся.

Ещё из встреч. В 2014-м не чаял застать, но всё-таки увиделся в чилийском Пунта-Ареносе с лётчиком Алехо. В 89-м он был командиром борта, который обслуживал трансарктический переход. Мы тогда много общались.

– Что за трансарктический переход?

– На собачьих упряжках. Отправилось несколько человек из разных стран, Уилл Стигер из США, Этьен из Франции, Джеф Саммерс из Англии и наш полярник - Виктор Боярский, помню ещё японца одного и китайца.

Алехо посвятил мне фактически целый день, хотя у него была куча дел, свозил в музей, метеоцентр, где я пообщался с коллегами-синоптиками. Они рассказали о ребятах, которых я знал.

– На станции у меня начались проблемы с мениском, – вспоминает Егоров ещё об одном чуде в своей жизни. – Возможно, это было связано с переохлаждением. С июня по декабрь 2013-го, до конца зимовки, ходил перевязанный бинтом, мазь втирал, но ничего не помогало. Врачи говорили, что нужно хирургическое вмешательство, становилось всё хуже, двигаться без сильной боли стало невозможно. Как же до Питера-то продержаться? В прошлый раз я на корабле, будучи здоровым, упал, а тут дела совсем никуда. Но в один из дней у меня разлилось освящённое маслице из часовни Ксеньюшки Петербургской. Я к ней зашёл помолиться перед отправкой в Антарктиду, а маслице потом хранил в баночке из-под витаминов. Разлил – расстроился, а потом почему-то взял и смешал его с песочком из обители Александра Свирского, приложив к колену. Помолился. Часа за два перед завтраком встал – боли в мениске нет, пропала боль и с тех пор не возвращалась.

– Это случилось уже на «Фёдорове»?

– Да, по дороге домой.

– В храм на «Беллинсгаузене» удалось попасть в этот раз?

– Маршрут был такой. «Фёдоров», забрав нас, снял зимовочный состав с «Мирного», завёз кое-какое оборудование на «Русскую». На «Мак-Мёрдо» – это американская станция – забрали ещё одну партию полярников, прилетевшую с «Прогресса», буровиков с «Востока»; В Пунта-Ареносе взяли на борт зимовочный состав для «Беллинсгаузена», в том числе отца Софрония из Троице-Сергиевой лавры. Я очень хотел причаститься, когда дойдём до станции, но как попасть на берег? Выручили ребята-мерзлотоведы из Москвы. У нас на «Прогрессе» они бурили скважину, 13 метров прошли. Для Антарктиды это немало, а на «Беллинсгаузене» у них было работы часа на три, и один отказался ехать на берег в мою пользу. Пусть, мол, Витя едет.

На катере добрались до места. Времени в обрез, но с отцом Софронием я договорился ещё на «Фёдорове». Как только мы свою работу сделали, я к нему. В столовой встретил иеродиакона Палладия, он уже две зимовки подряд на станции подвизался, спрашиваю: «Где отец Софроний?» Оказалось, что они только что вернулись с погрузочных работ. Вместе мы поднялись наверх, в храм, где батюшка меня исповедовал и причастил. Тут выясняется, что с катером возникли проблемы и мы остаёмся на ночь. Отцы к себе позвали, переночевал у них.

– Храм красивый?

– Красивый. И благодатный, это не только моё мнение, там всем хорошо. Срублена церковь из лиственницы и кедра. Особенно впечатляет, когда солнце на неё падает, а ночью храм подсвечивается прожекторами и виден издалека с моря. Там уже было два венчания. Игорь Жулдыбин, начальник дизельной станции, познакомился на станции с чилийским полярником. Тот увидел фотографию дочки Игоря – Ангелины. «Кто такая?» – спрашивает. «Дочка». – «Познакомь». Специально потом приехал в Россию, познакомился, принял православие. От Пунта-Ареноса до «Беллинсгаузена» два часа лёту, так что Ангелина смогла туда добраться для венчания. Ещё к доктору одному то ли жена, то ли невеста так же точно прилетела, чтобы обвенчаться.

*    *    *

Путешественники, лётчики, солдаты и вообще мужская часть человечества, говорящая по-русски, не любят выражений типа «последний раз». Говорят «крайний», предполагая, что будет продолжение: не убьют, не спишут в запас и так далее. Вот и у Вити зимовка, с которой он вернулся в прошлом году, – крайняя.

– Ещё раз поедешь? – спрашиваю.

– Желание есть, но как Богу будет угодно.

– Послушничать?

– Как получится. Как Бог даст.

Уже после того, как я выключил диктофон, Витя произнёс фразу, так врезавшуюся мне в память:

«Чем хороша Антарктида, так это тем, что никто и ничто не отвлекает от молитвы».

Наверное, создавая этот континент, Господь имел в виду и это тоже.