КРЕСТ И ЗВЕЗДА

Картинка из середины 90-х, сохранившаяся в памяти: круглые вязаные коврики на полу храма, а на них, словно на маленьких плотах, плывут русские бабушки. Куда? Конечно же, в Царствие Небесное. Как рыбы идут на нерест против течения, как птицы возвращаются с юга в родные края, они, эти старухи, рано или поздно оказываются в церкви, как бы ни мешали им, что бы ни воздвигали на их пути. Одних приводили их собственные бабки – такие же упорные, не обращая внимания на ворчание зятьёв. Другие приходили в юности, следуя никому, кроме них, не слышному зову. Третьи – успев побывать в комсомоле, где им внушали, что Бога нет, да недовнушили.

И ещё одно воспоминание из той же поры. Сельское кладбище, беспорядочно заросшее соснами и елями. Две могилы в одной оградке, над одной невысокий деревянный крест, над другой – железная пирамидка с красной звездой. Не нужно гадать, чтобы понять: рядом лежат муж-коммунист и жена-христианка. Обычное дело.

*    *    *

Почти двадцать лет спустя.

Каждое воскресенье, в каждый праздник она берёт две палки и ковыляет в церковь. Не сказать, чтобы идти очень далеко, но это для меня – для неё же путь неблизкий. Баба Нюра. В красивом, недавно срубленном храме, что в деревне Заручевская близ Вельска, мы поговорить с ней после службы не успели. Но, предупредив, что наведаюсь, я в тот же день постучался в её окно.

– В церковь я после войны пришла, – рассказывает Анна Васильевна. – Народу мало, но двое были знакомые – мужчина и женщина из Важской Запани. Службу отстояли, и я к ним: «Дяденька, тётенька, вы никому не говорите, что меня в церкви видели, а то надо мной хохотать будут».

– Сколько вам было лет?

– Да может, двадцать.

– Что же привело?

– Бог позвал, видно.

– Как позвал?

– Просто душа потребовала, видно. Так и начала ходить.

Пытаюсь задавать наводящие вопросы. Один из них о снах. Но с бабой Нюрой это не проходит.

– Бывают, – признаётся она, – да только я сразу приговариваю: «Пойди куда ночь, туда и сон». Нехороший сон или хороший, а всё равно пойди. И ничего не запоминаю. А ещё я глуховата.

– Это вы к чему?

Баба Нюра задумывается, но не находится с ответом и признаётся:

– А вот у Галины Васильевны был сон. «Нюра, – говорит, – я сегодня Борю видела, брата твоего, что-то неладно будет». Оказалось, что он погиб.

Галина Васильевна, как я понял, знакомая из Заручевской, где стоит храм. Сама баба Нюра из другой деревни, не спрашивайте какой. Они лепятся одна на другую, так что я запутался.

Уточняю:

– Власти мешали в церковь ходить?

– Нет, никто нигде никогда мне ничего не говорил, – торжественно отвечает баба Нюра.

Только что гимн СССР не начинает звучать в этот момент, но я порчу всё следующим вопросом:

– А власти знали, что вы ходите?

– Нет. Скрывалась. Муж-то у меня партийный, а в Вельске меня, поди, не знали.

Она ходила туда пешком за двадцать пять километров. Столько же обратно, почти бегом, чтобы успеть на работу.

– Тянет, – говорит, – зовёт, надо сходить, и всё. Вот и сегодня служба такая хорошая была – довольная пришла. А ведь никакого покоя не было, хотелось в церковь, и всё. Автолавка приезжала без двадцати минут десять, а служба начинается с девяти, да ещё исповедь. Но у меня коляска есть на колёсиках, взяла её и попросила Галину Васильевну купить мне хлеба.

– Может быть, у вас родители были верующие?

– Отец нет, а мама ходила молиться, но душой не прикипела к церкви. От безделья, скорее всего, ходила.

Говорит без тени осуждения, как и о гонениях, которых «не было». Вспоминает, как разбирали один из вельских храмов и ночами, тайком, вывозили кирпич. Как разрушили другую красавицу-церковь, но её вроде как восстанавливают. Никого не винит, относится к этому как к стихийному бедствию.

Пытается вспомнить имена первых настоятелей. Не может. Про одного, правда, написали в газете «артист в рясе», он прежде актёром был. Первый, кого запомнила по имени, – отец Валентин Таразевич, но больше всех полюбился игумен Антоний (Яворский):

– Антоний служил справно, такой славный священник был, но его от нас взяли. Жалели его, потому что он до прихожан был добрый. Язык нашёл с ними, не все находили. Уважала его и как человека, и как священника.

– Что ещё помните?

– Ничего не помню. Голова-то с дырками, мне восемьдесят пятый год.

Столь же лаконично рассказывает об остальном:

– Работать начала в 43-м году, а начальником был Шестаков. Я знаете что делала? Лес маркировала: голландской сажи наведу и маркирую, а потом поставили меня на телефон дежурить, ещё война была. Потом снова маркировала, но уже не голландской сажей, а брала молоток, зубило – выколачиваешь буквы и цифры римские. А теперь что ж? Много прошло времени, всё забыла.

*    *    *

В комнату входит старик, вслушиваясь в наш разговор.

– Шестнадцать годков слепой дедушка-то, – объясняет баба Нюра, потом с любовью обращается к мужу: – Давай я тебе стул принесу.

Мне же сообщает:

– Восемьдесят девятый год ему. Шестьдесят третий год пошёл, как поженились после войны. Пятого мая свадьба была. Пиво варили. Своё. Народу много было, всё больше мужики, с мужниной работы – шофера, и так всё шикарно сделали. Женщина мне сказала: «Попроси у родителей прощения и благословения», – и мы всё сделали, как положено. Четверых детей родили, да внуки, правнуки, праправнуки уже есть, со счёта сбилась, больше тридцати человек семья.

Я берусь за фотоаппарат, и баба Нюра советует мужу:

– Дедушка, руки от лица убери, сфотографируют тебя.

– Какие фотографии? – печально откликается он, подразумевая, что он их не увидит, так что нечего стараться. Но руки смиренно убирает.

Вспоминаю фильм Сокурова про японских стариков, живущих на острове. Камера выхватывала их лица словно из тумана, и туман этот не сходил до конца фильма. Кто-то из критиков потом даже пошутил, что можно было ограничиться радиопостановкой. И только сейчас, после встречи с бабой Нюрой и её мужем, я понял, что Сокуров попытался увидеть мир почти незрячими глазами старости.

– Как вас зовут?

– Ивонин Алексей Васильевич

– А вас?

– Ивонина Анна Васильевна.

*    *    *

– Врач пять операций сделал, в глазах ковырялся, как в навозе, – сердится Алексей Васильевич.

– Не говори ничего плохого, не надо, – убеждает его баба Нюра.

Спрашиваю у него:

– Чем вы занимаетесь весь день, о чём думаете?

– Слушаю по телевизору про хохлов, много ли там кого убили.

Дальше следует такой диалог между супругами.

Баба Нюра: Это всё Ельцин виноват с Горбачёвым.

Алексей Васильевич: Они Союз развалили.

Баба Нюра: И с тех пор страдают люди.

Алексей Васильевич: Чёрт знает на что похоже то, что они сделали.

Баба Нюра: Чем, думаете, закончится?

Алексей Васильевич: Ничего хорошего не будет на Украине.

Баба Нюра: Брат там с племянницами. В Днепропетровске живёт, не доезжая семидесяти километров, в своём доме. Сначала мы им звонили, спрашивали, как там. А потом они написали, что их прослушивают. И теперь и мы не звоним, и они не звонят.

Мир исчезает для них, отнимая то зрение, то Украину. Словно погружается в пучину.

*    *    *

Интересуюсь:

– Вы воевали, Алексей Васильевич?

– До Праги дошёл. С 41-го по 44-й здесь, в Вельске, лес валил, а как восемнадцать исполнилось – призвали.

– Что про войну помните?

– О-ой!

– В боях участвовали?

– На миномётной батарее служил. Так кто участвовал, батарея или я? – смеётся старик Ивонин, потом поясняет: – 120-миллиметровые миномёты.

– Метко стреляли?

– А кто его знает? Метко или не метко, артподготовка, всё кругом гудит. Два раза делали большую артподготовку, на Одере и потом перед Чехией.

Баба Нюра напоминает мужу:

– В окружении, помнишь, был? Выползали на коленках, шесть человек только выползли.

– Нет, что-то другое. Плохо было в городе Гёрлице, недалеко от чешской границы. Вот там нам крепко дали, от полка ни хрена не осталось.

– Тока без матюков, – ласково, смущённо засмеявшись, просит баба Нюра.

– В одном месте прижали, – продолжает Алексей Васильевич. – На брюхе пришлось ползти. Полк был пехотный, наша батарея ему придана. Шла группировка немецкая из Дрездена, это было в апреле 45-го, тысяч до 15 немцев шло. А на пути мы да ещё один полк слева и поляки справа, не знаю, их задело или нет, а наших почти всех положили. Пехота шла, в основном пехота, технику побросали, куда с ней, только кухни были да мелкое вооружение. А потом, как они в Чехословакию зашли, чехи восстание подняли, встретили немцев и в плен всех забрали. А нам они не хотели сдаваться. Боялись. Конец апреля, самые бои были.

– Как вы уцелели?

– Батарею нашу разбили, машины сожгли. Подполковник-артиллерист отправил тех, кто выжил, на окраину. Куда он сам пропал, не знаю, а я капитана встретил из нашего полка, и мы вышли на автостраду. Нас там человек двадцать собралось. Немцы ушли, а мы – не помню, где остановились, мельница там водяная была, канал. После нас под Прагу отправили, а оттуда вернули в Гёрлиц, где мы пятого мая узнали про капитуляцию.

– К мирным немцам вы как относились?

– Я их почти не видел, была только одна пара: старуха да старик. Они нам ничего – и мы им ничего. А остальные попрятались.

– Трофеи были?

– А куда они, к чёртовой матери, трофеи эти, нужны были? Всё в домах оставалось, не брали, не тронули. Сначала на Одере, а как дошли до Оппельна – это был первый город в Германии, который мы увидели, то попалили его малость, потом приказ пришёл, чтобы не баловались. Трофеи... Одну небольшую посылочку послал домой, в брошенном доме тряпок каких-то набрал. Кто был не на передовой, во втором эшелоне, те кое-что посылали, было кое-что и подходящее. А мы что? Не до этого было.

– Награды были?

– «За отвагу».

– За что?

– Тю-у, вспоминай теперь. То ли за форсирование Одера, то ли ещё что.

Отмечаю для себя, что Ивонин ни слова не говорит о послевоенных медалях и ордене Отечественной войны, который всем ветеранам выдали в 85-м. Не считает за награды.

– Тяжело было форсировать Одер? – спрашиваю его.

– Непросто. Пока лодки нашли, понтоны собрали из подручного материала, задержались. А вот следующая река – Нейсе, она небольшая, сапёры быстро соорудили мосты.

– Чем после войны занимались?

– Шофёром работал. Сначала в армии, на Западной Украине, после – в Забайкалье возил командира дивизии Кочина Ивана Яковлевича. Потом батя уехал в военную академию, он тогда ещё был полковником, а генералом после стал. Вернулся я в Вельск и всю жизнь шоферил.

*    *    *

Продолжаем наш разговор:

– Как относились к тому, что жена в церковь ходит?

– Сейчас-то?

– После войны.

Баба Нюра кратко информирует:

– Он коммунистом был.

– Я коммунистом стал когда? – уточняет у жены Алексей Васильевич.

– Как раз в то время, – отвечает она.

Старик Ивонин пытается вспомнить:

– Я в ЖКХ работал шофёром. Потом всё распалось. Тьфу, башка не стала робить. На пенсию вышел... В 86-м? – справляется Алексей Васильевич у жены и задумывается. Память его всё-таки подводит. Я понял, что права баба Нюра, он действительно с пятью другими бойцами выполз из окружения в Гёрлице, просто забыл.

– Пусть ходит, как ходит. Меня не касалось, – наконец отвечает он на вопрос, не был ли против, что жена ходит в церковь.

Ему так запомнилось, а баба Нюра смеётся:

– Другой раз и поругается. Ни разу не отправил благословя, всё ругался.

– Вы верили, что коммунизм построить удастся? – спрашиваю я Ивонина.

– Тю-у, – недоверчиво реагирует он. – Не знаю, что и сказать вам. Конечно, вроде стремились. Но не получилось, – с нажимом произносит он.

– Почему не получилось?

– Чёрт его знает почему. Начали из партии выходить, всё пошло комом в совхозе. Теперь уже и не припомню.

– Вы не задумывались, может быть, Бог всё-таки есть?

– Никогда не задумывался. Как-то оно всё механически прошло.

Он надолго замолкает, пока я не спрашиваю:

– В детстве вас водили на причастие?

– Ой, маленький-то был, бабушка волочила. А как в школу пошёл, сопротивляться стал. Мы работали не жалея брюха. С восьми годов работал я на конях-то: на лошадь посадят, запрягут, садись – борона за конём, впереди пожилой кто или ребята постарше, покажут, что делать. Потом, как стал постарше, навоз на лошадях в поле возил. Лес валил. Воевал. Шоферил. Этот дом топором срубил.

– А вы не думали, что после смерти станется с человеком? Вот жена ваша верит, что будет новая жизнь.

– А какая, чёрт его знает, какая она будет, сообразить не могу. И куда политика ведёт, не пойму. Хоть и спокойная сейчас жизнь. Да, собственно, спокойного ничего и нет.

Баба Нюра решила поддержать нашу почти светскую беседу:

– Книгу военный один написал, что за четыреста лет будет, всё рассказал. И многое по тому идёт. Писал, что вот в таком-то месте Кеннеди убьют.

Алексей Васильевич недоуменно «смотрит» на жену, мол, ты что, мать, несёшь... Но говорит о другом:

– А кто насчёт Бога может сказать-то? Никто!

– Ну ведь есть святые люди, – не соглашаюсь я.

– Тех уже людей, наверное, нету, – печально возражает старик Ивонин, – все померли.

Интересно, что существование святых людей он не оспаривает. Более того, жалуется на их нехватку:

– Мало сейчас проповедуют. Мало. Кирилл вон архиерей, или как его там, сколько-то проповедует, да монахи, может, есть кое-какие. А так проповедников хрен да маленько, нет почти.

Он закашлялся, дав возможность бабе Нюре вставить слово:

– Вот святой человек был, видите? Верущие и неверущие к нему приходили, а он им даже комарика не давал убить, говорил, что каждая тварь жить хочет.

Сдаётся мне, что речь идёт об отце Павле Туркестанском, мы о нём писали лет десять назад в нашей газете, а бабе Нюре кто-то пересказал или дал почитать.

– Вы не боитесь смерти? – обращаюсь к Алексею Васильевичу.

– А чего бояться смерти-то? Жалеть нечего. Абсолютно нечего. У нас что с бабушкой? Ничего, кроме крыши над головой. Вещи, что куплены в 50–60-х, все валяются, сноса им нет, а куды их? Пенсия хорошая, но всю раздаём нашим. Они не просят, сами даём. Всем по краюхе – и нет пенсии.

– Но есть надежда на вечную жизнь, что Бог есть?

– О-о-ой. Это тоже бабушка надвое сказала. Сейчас только надейся сам на себя.

– На себя уже поздно.

– Да в том-то и дело, что поздно.

– Не хочется, чтоб кто из наших раньше нас в мир иной ушёл, – признаётся баба Нюра, и я понимаю, что она тоже не боится смерти.

А ещё понимаю, что всё её многочисленное потомство живо, это почти невероятно для нашего времени, но Господь откликается, видать, на её молитвы. Семьдесят лет без малого она, баба Нюра, на молитве, охраняя детей, внуков, правнуков, а теперь и праправнуков, не говоря о муже-коммунисте.

Последний вопрос:

– Как думаете, Господь слышит ваши молитвы?

– Не знаю. Просто тянет, зовёт.