В 1926 году минуло пять лет со дня смерти Александра Блока. В Большом драматическом театре состоялся вечер, посвященный памяти поэта. Он, как отмечают, не удался – доклады были поверхностны, актерская декламация стихов Блока, неудачно подобранных, невыразительна. И к петроградскому священнику о.Федору Андрееву обратились с просьбой дать “введение в творчество поэта”, хотя бы в виде примечаний к чтению его стихов. Впоследствии андреевские “примечания” о творчестве Блока ходили в списках по Петербургу и затем попали за рубеж. Бердяев, находившийся в Париже в эмиграции, откликнулся ответной статьей – “В защиту Блока”:

“Статья петроградского священника, уже умершего, об А.Блоке не может быть названа грубым богословским судом над поэтом. Она написана не в семинарском стиле. Автор – человек культурный и тонкий. В статье есть большая религиозная правда не только о Блоке, но, может быть, и о всей русской поэзии начала ХХ века. И вместе с тем в суде над Блоком есть большая несправедливость и беспощадность...”. В каком-то смысле отец Федор вправду был беспощаден. Но... это сравнимо с тем, как если бы вдруг кто-то зажег в комнате яркий свет. Он поначалу слепит, режет глаза – и это жестоко. Но глаза привыкают, и мы уже не представляем, как это сидели в потемках. Да, в ярком свете все несуразности милого лика выходят наружу – и это тоже жестоко. Но в свете не только уродства, но и достоинства отчетливей видны. Истинная любовь не терпит фальши – и в этом смысле Андреев любил своего современника, поэта Блока.

(А.Блок “К Музе”, 1912 г.)

Демонизм этой саморекомендации предельно отчетлив. Но понимал ли Блок сам всю значительность своих признаний?” Как видно, о.Федор не считает “всего” Блока демонистом. И речь здесь пойдет лишь о том, ЧТО есть демонического в его поэзии. Православному читателю полезно это знать, чтобы лучше понимать душу поэта, его время и... самого себя. Ведь истинная поэзия выражает общечеловеческое – не только светлое, но и темное, что есть в нас. Настоящие стихи подобны зеркалу, читая их, мы заглядываем в глубины себя.

Ниже приводим отрывки из рукописи о.Федора Андреева (оглавление – редактора ).

Поэма “Двенадцать” – предел и завершение блоковского демонизма (здесь выражена уже предельная подмена, и... после этой поэмы он ничего больше не писал).

Стихия темы раскрывается уже в начальных словах: “черный вечер”. В плане литературной тематики поэма восходит к Пушкину: бесовидение и метель (“Бесы”). Пародийный характер поэмы непосредственно очевиден. Двенадцать красногвардейцев, предводителем коих становится “Иисус Христос”, пародируют апостолов даже именами: Ванька – “ученика его же любяще”, ап. Иоанна, Андрюха – ап.Андрея Первозванного и Петруха – ап.Петра.

В поэме имеется четкое отрицание крещальных отрицаний. Троекратное и не всегда в поэме внутренне мотивировано повторяющееся “Свобода, свобода. Эх, эх, без креста” мотивируется параллельностью в чине оглашения “Отрекся ли еси сатаны” – отрекохося, и “Сочетаешься ли еси Христу” – сочетаваюсь. В этом отношении поэма – отрицание крещальных отрицаний, отказ от крещальных стяжаний креста (“Эх, эх, без креста”) и имени (“и идут без имени святого все 12 вдаль”).

В поэме отчетливо, и не обинуясь, говорят черти:

Характер прелестного видения, пародийность лика, являющегося в конце поэмы “Исуса”, предельно убедительно доказывает состояние страха, тоски и беспричинной тревоги “удостоившихся” такого видения. Этот Иисус Христос появляется как разрешение чудовищного страха, нарастание которого выражено девятикратным окриком на призрак и выстрелами, встреченными долгим смехом вьюги. Страх, тоска и тревога – существенный признак бесовидения. На вопрос, по каким признакам можно распознать присутствие ангелов добрых и демонов, принявших вид ангелов, преп. Антоний Великий отвечал:

“Явления св. ангелов бывает невозмутительно. Являются они безмолвно и кротко, почему в душе немедленно являются радость, веселие и дерзновение... Нашествие и видение же злых духов бывает возмутительно, с шумом, гласами и воплями, подобно нашествию разбойников. От сего в духе происходит болезнь, смятение, страх смертный”.

Блок говорил Корнею Чуковскому, что написав “12” несколько дней подряд слышал непрекращающийся не то шум, не то гул, но потом это смолкло. Чуковский свидетельствует, что Блок “всегда говорил о своих стихах так, словно в них сказалась чья-то посторонняя воля, которой не мог не подчиниться, словно это были не просто стихи, но откровение свыше. Часто он находил в них пророчества”.

Когда Гумилев заметил, что место, где появился Христос (в конце поэмы), кажется ему искусственно приклеенным, Блок сказал: “Мне тоже не нравится конец “12”. Я хотел бы, чтобы он был иной. Когда я окончил, я сам удивился: почему Христос? Но чем больше я вглядывался, тем яснее видел Христа. И тогда записал у себя: к сожалению, Христос”.

“Одна из основных тем Блока – о видении Прекрасной Дамы – восходит по тематике литературной к пушкинскому романсу “Жил на свете рыцарь бедный” и к “Трем свиданиям” Соловьева, а по тематике культовой – к католическому средневековому культу Девы Марии и представляет искажение (пародию) подлинного восприятия “Честнейшей Херувим”... Культовый исток этой блоковской темы совершенно несомненен, и подтверждают это два факта, совпадающие по времени. На тетради стихов о Прекрасной Даме Блок пишет эпиграф “Он имел одно виденье, Непостижное уму” (строчка из пушкинского стихотворения “Жил на свете рыцарь...” о католическом культе Богородицы) и одновременно составляет проект кандидатского сочинения о чудотворных иконах Божьей Матери (“Письма Б.”, Воспоминания С. Соловьева)”.

Далее Андреев приводит еще более убедительный аргумент. Свой цикл о Прекрасной Даме Блок писал под воздействием и в подражание поэмы “Три свидания” В.Соловьева (1898 г.), в которой религиозный философ описывает свои “встречи” с Софией Премудростью Божией, явившейся ему в образе Девы. И то, что Соловьев, а за ним и Блок, видели Софию в образе Девы – совсем не случайно. Андреев пишет: “Решающий же аргумент правомочности сближения тем о Софии и Марии дает Церковь, установившая чтение “законоположных для всякого софиста отрывков о премудрости” (Притч. 9, 1-2) в качестве паремии именно в Богородичные праздники (а в Благовещение – Притчи 8, 22-30)... София не есть ли вершина ветхозаветных предчувствий о “Честнейшей Херувим”?”

Вслед за “Тремя свиданиями” Соловьева Блок пишет свои “свидания”. И что же? Андреев подмечает: “Характерная особенность блоковской темы о Прекрасной Даме – изменчивость ее облика, встречи с нею не в храме только, но в “кабаках, в переулках, в извивах”, перевоплощаемость Ее, Святой... “Владычицы вселенной, красоты неизреченной”, “Девы, Зари, Купины”... изобличает у Блока хлыстовский строй мыслей, допускающий возможность и даже требующий воплощения Богородицы в любую женщину. Стихи утонченнейшего русского поэта и домыслы грубейшей русской секты соприкоснулись в своем глубинном... Хула на Богоматерь – существенный признак блоковского демонизма”.Все это Андреев утверждает не голословно, а приводит обширные цитаты из самого Блока (например, его стихотворение “Благовещение”).

И еще одну особенность подметил Андреев. В одном из стихотворений, посвященных “Мадонне”, Блок пишет:

(1914 г.)

Или вот еще:

(1912 г.)

Примечательна “палитра” в этих и многих других блоковских стихах, подмечает Андреев: “Огнекрасная туча”, “серый дым”, “красно-серая мгла”, “неяркий пурпурово-серый”... Или в другом месте поэт, тонкий мистик, пишет : “Есть демон утра. Дымно-светел он...”. Так видел Блок. И Андреев приводит слова святых отцов:

“Когда злой дух прелести приближается к человеку, то... призрачно перед очами показывает свет не светлый и чистый, а красноватый... Свет силы вражеской очевиден и подобен чувственному огню” (Добротолюбие, том V).

Отец Федор пишет: “Стихотворение выражает страдание, сопровождающее мысль о вечном круговращении. Идея к Блоку попадает от Екклесиаста (“Нет ничего нового под солнцем”, Екл.1.9) через Ницше и через Достоевского: “Да теперешняя земля, может быть, сама-то биллион раз повторялась, ведь это развитие может уж бесконечно раз повторяется все в одном и том же виде до черточек... Скучища неприличнейшая” (“Братья Карамазовы”, глава “Черт”). Но ощущение этой, неизбывной в человечестве, эмоции у Блока совершенно непосредственны... (“Как растет тревога к ночи! Тихо, холодно, темно...”, – писал поэт в 1913 году).

Нет нужды удаляться в “Добротолюбие” – пусть говорит блоковский современник: “Многочисленны и разнообразны пути, которыми диавол входит в душу и удаляет ее от Бога... Большая часть людей носит добровольно в сердце своем тяжесть сатанинскую, так как привыкли к ней, то часто и не чувствуют ее и даже увеличивают ее незаметно... Если ты иногда замечаешь в уме и сердце крайний мрак, скорбь, тоску, тесноту и неверие, тогда знай, что в тебе сила, враждебная Христу, – дьявольская. Эта сила темная и убивающая, прокравшись в наше сердце через какой-либо грех сердца...” (Прп. Иоанн Кронштадтский “Моя жизнь во Христе”).

А вот еще одно, жуткое, свидетельство опустошенности души, прижизненной смерти, касания небытия, распада личности:

(1909 г.)

Для православного человека основное прошение просительной ектеньи: “Дне всего совершенна, свята, мирна и безгрешна у Господа просим”... Ектенья – схема всей человеческой жизни. Она объемлет все, что развертывается на фоне жизненного дня... А здесь – потух фон, “день догорел в душе давно”.

И итог – в стихотворении “Прочь”:

Прочь лети, святая стая,
К старой двери
Умирающего рая!
Стерегите злые звери,
Чтобы ангелам самим

Не поднять меня крылами,
Не вскружить меня хвалами,
Не пронзить меня Дарами
И Причастием своим!

(1907 г. )

И еще:

“Диавол – не только дух небытия, но и дух самоуничтожения. Не имея средств уничтожить себя до конца, дух тьмы требует от Бога себе уничтожения... “И будет гореть в огне гнева своего вечно, жаждать смерти и небытия. Но не получит смерти”, – говорит Зосима в “Братьях Карамазовых”.

Не получая уничтожения своей личности, диавол свою тягу к небытию осуществляет тем, что... уничтожает в людях веру в свое существование, и толкает на самоубийство одержимых. Уныние – один из смертных грехов. Оно прямой путь к небытию. Существо, впавшее в уныние, обыкновенно стремится покончить с собой путем повешения, и готово было бы ежедневно совершать над собой тот отвратительный акт, если бы могло надеяться прийти таким путем к полноте небытия. Отсюда – вожделенность смерти для Блока. Но не самоубийства – тут бесполезного, он понимает, – а самого страшного – смерти второй – абсолютного уничтожения...”

Вот такие горькие слова пишет о Блоке его современник отец Федор Андреев. Точнее, не о самом Блоке, а о тех искушениях, которые испытал в своих поэтических “лиловых мирах” этот выдающийся русский поэт. Смог ли он преодолеть их?