6

СУДЬБА

Каждый год на православную Пасху в Иерусалиме совершается великое чудо: Гроб Господень начинает источать необыкновенный свет, от которого зажигают факел, а затем и свечи. Огонь этот поначалу не жжется и имеет неизвестную природу. В последние годы свидетелями чуда стали паломники и из России. Некоторые даже по несколько раз встречали Пасху в Иерусалиме.

Почему люди стремятся туда снова и снова? Ведь каждый год повторяется то же самое, за столетия сложился даже ритуал приятия благодатного огня, которому в точности следуют православные. Казалось бы, ничего нового не происходит...

– Ну, это вы так, для завязки разговора, спрашиваете, – понимающе улыбнулась мне московская журналистка Татьяна Шутова, с которой недавно довелось познакомиться. – Сами-то, поди, знаете ответ?

– Знаю! – рассмеялся я. Да. Своего брата журналиста на мякине не проведешь.

– Конечно, к этому невозможно привыкнуть, вот и весь ответ, – продолжала Татьяна Алексеевна. – А насчет того, что все повторяется, это вы напрасно. В истории было два случая, когда благодатный огонь не явился людям. В 1549 году – ну, помните, когда огонь превратился в молнию и ударил в колонну Храма Гроба Господня. Трещина от этой молнии до сих пор зияет на колонне. Люди тогда стояли у Гроба, ждали – и ничего... По грехам наши. Если честно признаться, я ведь тоже сомневалась в чуде, когда в 1997 году ездила на Пасху в Иерусалим. Ничего не могла с собой поделать: не верилось, и все...

– Но ведь столько об этом написано, столько свидетельств, – искренне удивился я, – поневоле поверишь, даже ездить в Иерусалим не нужно.

– Конечно, читала и я описания очевидцев, специально взяла перед поездкой сборник воспоминаний XIX-XX веков. И знаете, что там обнаружила? В давние времена паломники – будь то князья, купцы или крестьяне – на многие вещи смотрели одними и теми же глазами. Это были люди единого духа, русские люди. И там, в Иерусалиме, они видели одну и ту же картину. Но... как отличаются их переживания! В чем тут дело? А дело в самой святыне. Ведь рядом с ней открывается сокровенное, что, может, и не подозревал в себе. Каждый ведь совершает свой путь к святыне – и со своим грузом. Так и я... Могла ли раньше подумать, что уже на Святой земле, у самого Гроба Господня, охватит такое мучительное сомнение? Я и верила, и не верила, и все это боролось внутри. С одной стороны – да, чудо должно произойти, если благодатный огонь не явится, то весь мир рухнет. А с другой... Кто мы такие, чтобы ждать от Господа чудес? Простая мысль и отчетливая – как выстрел.

Помолчав, Татьяна Алексеевна начала свой рассказ. О том, какими дорогами пришлось ей поколесить, прежде чем привели они ко Гробу Господню. Можно сказать, на Святую землю она приехала прямо с войны – с той первой чеченской бойни, которая и сейчас вызывает в памяти чувство позора. Рассказала о крови, подлости, бесчестии – что убивает веру. И о героизме, святости, чуде Божьем – о том, что веру возрождает. И постепенно становились понятнее эти странные ее слова «верила – не верила...»

Здесь я привожу ее рассказ. Он не полон, но главные эпизоды, мне кажется, удалось оставить.

Когда началась война в Чечне, я работала в правительственном издании, в «Российской газете». Однажды собралась в командировку в Грозный, и добрый мой друг Павел Васильевич Флоренский дал мне в дорогу пузырек с маслом, освященным в Серафимо-Дивеевской обители. В его семье издавна пользуются таким маслом от всех бед и хворей. Дело в том, что когда Павел Васильевич родился (а он был первым внуком знаменитого богослова Флоренского), то получил заражение крови и был при смерти. Вылечила его родная тетка с помощью такого маслица... Дал, значит, он мне пузырек и просит: «В Грозном поделись с батюшкой Анатолием, настоятелем Михайло-Архангельской церкви. А что останется, вози с собой. Если ранят, помажешься».

С отцом Анатолием Чистоусовым я и прежде встречалась и была рада его снова увидеть. Но, приехав в Грозный, окунулась я в дела, да и сам батюшка без дела не сидел – искал материалы для разоренного храма, продукты, чтобы накормить людей. Только издалека его видела. А тут друзья-чеченцы уговорили меня поехать в Шали. Ладно, думаю, на обратном пути еще заеду... И никогда уже потом батюшку не видела – боевики взяли его в заложники и, как рассказывают, бичевали в арабском лагере, а потом расстреляли.

С разными приключениями пробралась я в Шали. Там, кажется, оставались еще боевики, во всяком случае, федералов не было. Заночевала в одной чеченской семье. Вечером вышла за порог подышать воздухом и... глазам не верю. Все небо в огне. Горит небо! Сумасшедшая мысль мелькнула: ад наступает. Или Спаситель на землю сходит? Потом догадалась, что это наши войска множество осветительных ракет запустили, и они медленно спускаются к нам на парашютиках. Значит, будет штурм?! Но атаки почему-то не последовало. Ракеты погасли – и тишина. А под утро в город ворвался маленький отряд во главе с «генералом Антоновым» (это кодовое имя, на самом деле это был генерал Романов).

А дело вот в чем. Оказывается, с блокпостов, которые я как раз проехала, пробираясь сюда, пришло сообщение: чеченцы похитили одну русскую женщину и увезли в Шали. И ситуация назрела следующая. Как раз был подорван БТР с заместителем генерала Романова, наши горели местью, готовился яростный штурм Шали. Но Романов сказал: «Там же русская женщина, разве она не стоит города?» Артобстрел он отменил, взял с собой лучших «элитных» солдат, совсем небольшую группу, и самолично поехал в Шали.

Центр города был заминирован, наши солдаты никак не могли туда попасть. А я оказалась рядом, помогала в переговорах с чеченскими старейшинами. Гляжу: ребята собрались уже на мины идти, на верную смерть, как понимаю. Что делать? Подхожу к их офицеру, тихонько спрашиваю:

– Конечно, – отвечает и крестик показывает.

– Вы знаете, у меня есть освященное масло из Серафимо-Дивеевского монастыря...

А дальше что говорить, не знаю. Страх какой-то напал. Я ведь представляю, какие там хитрые мины, да еще, наверное, снайперы в домах прячутся... Ведь как бы со «смертником» разговариваю, какие тут слова подобрать?

В общем, отдала я ребятам маслице. Кто знал молитвы, помолился, помазался им. Потом слышу: «И нам... И нам тоже передай...» Какой-то мальчик стоял в сторонке молча, потом подходит ко мне, говорит:

– Ничего, ты потом покрестишься, миленький, – чуть не плачу я, вдруг осознав, что этого ПОТОМ для него может и не быть, – ты ведь в душе-то чувствуешь Его?

Он тоже помазался освященным маслом. И вот они пошли. Потом мне рассказали, что действительно система минирования оказалась очень сложной, фугасы были так соединены, что при отключении одного взрывался другой – и саперу тут смерть. Но ребята сделали все нужное, и Бог хранил, ни один не подорвался.

Самое удивительное вот что. Все эти «помазанные» ребята прошли войну без единого ранения, без царапины! А ведь тогда много гибло, саперы в том числе. А они целехоньки!

Потом от Николая – того командира саперов – узнала, что генерал Романов представил меня к медали. Я удивилась: «Это не мне, а батюшке Серафиму Саровскому вручать надо». Медаль так никому и не досталась. Боевики подорвали Романова на мине, и приказ о награждении где-то затерялся.

Впрочем, без награды не обошлось. Старейшин поразило то, что Романов рисковал жизнью, спасая город от бомбардировки и штурма. Они назвали его своим кунаком и подарили бурку – высший знак мужского достоинства. Эту бурку чеченские женщины сшили еще для генерала Дудаева и думали вручить, когда тот объявит Шали столицей Ичкерии. Были у Дудаева такие планы. Романов поблагодарил стариков, а потом тихонько отдал подарок Николаю, командиру саперов: мол, ты больше заслужил. Николай спустя время привез его в Москву и вручил мне. Но зачем женщине бурка? Вручила ее Павлу Васильевичу Флоренскому, который мне дивеевское-то маслице и дал. А у него как раз внучек родился, так что бурка перешла ему. Думаю, это справедливо. Ведь пра-пра-прадед родившегося мальчика, один из первых Флоренских, был лекарем в русской армии, воевавшей на Кавказе. Он лечил и наших, и чеченцев...

Случай с чудесным спасением саперов был в марте 95-го. Через три месяца, в июне, всех потряс Буденновск. Почти неделю Басаев держал полторы тысячи людей в заложниках. Некоторые из них, томившиеся под дулами автоматов в городской больнице, были очень плохи, умирали. И была нервотрепка, дразниловка: Басаев то обещает освободить больных просто так, то придумывает разные условия. Заявил: если десять журналистов и депутатов Думы приедут в его расположение, то освободит десятерых... Ну, мы приехали.

С Басаевым я встречалась еще в абхазскую войну, и он помнил меня в лицо. Подхожу, передаю ему привет от его московских друзей. Перед поездкой я специально обзванивала их и вот теперь имела возможность так неофициально, по душам, поговорить с ним.

– Шамиль, – прошу его, – отпустите со мной детей.

– Очень вас прошу! Ваши московские друзья молятся за вас, чтобы было вразумление...

Смотрю, не понимает, что означает слово «вразумление». Повторяю снова:

– Они молятся, чтобы Бог вразумление послал.

Боевик, видно, понял, что вразумление – это вроде благословения. То есть Бог ему «благословение послал». Заулыбался он, отвечает:

– Ладно, дам больных детей, а остальных не отдам.

– Хорошо. Вместе с больными детьми отдам и взрослых раненых.

Так остальных детишек и не отпустил. Стали мы больных на руках перетаскивать – под прицелом снайперов. А они такие легкие, доходяжки совсем. Связали простыни, взялись за взрослых. Несем – кровь сквозь простынь на землю капает. В целом мне отдали 26 человек, в том числе десять больных детей и двух женщин с очень тяжелыми ранениями, едва живых. А другим журналистам отдали 10 человек, как и было в начале условлено.

Чудо в небе над Буденновском я не видела, Бог не сподобил. Но другие рассказывают, что было явление Пресвятой Богородицы. Она стояла перед Распятым Христом на коленях, плакала и о чем-то молила Его.

Война продолжалась... Трудно все это описывать. В газете у нас был «чеченский отдел», и в нем я проработала с 94-го по 97-й годы этаким челноком. Вернешься из Чечни, отпишешься – и снова туда...

В 96-м в декабре жила я в комнате вместе с сестрами из Красного Креста. Потом рассталась с ними, и через неделю узнаю – чеченцы их расстреляли. А через несколько месяцев я поехала в Иерусалим...

Сами понимаете, какой был тогда душевный настрой. По ночам друзья убитые грезились. Глядишь на стенку – а на ней их лица. И с таким укором смотрят на меня – вот, мол, ты живая... Засну – и там тоже они, смотрят...

В Иерусалим я поехала с паломниками общества «Радонеж». Какие были первые впечатления? Чуть ли не физическое, сиюминутное присутствие рядом Спасителя – чувствуешь на себе Его взгляд. И... сомнение. Снизойдет ли на этот раз благодатный огонь? Это чувство возникло во мне совершенно явственно и неотступно.

В ночь перед Великой субботой мы пошли в Храм Гроба Господня. В храме было очень много народа – и местные, и приехавшие со всего света. Вдруг по рядам проходит слух, что сейчас явится израильская полиция и всех будет выгонять из храма. Начали все разбегаться, кто куда – старые, молодые, греки, сирийцы, коптские женщины в ослепительно белых платьях. Кто-то кричит, кто-то молится по-восточному: «О-э-о-э-э...» Я-то все всерьез восприняла, думаю, куда спрятаться. Действительно, появляется полиция, проходит по храму и якобы кого-то по правде выгоняет. Потом уж поняла, что это традиция такая, каждый год она повторяется. Были еще какие-то турки в фесках и солдатской форме – тоже дань традиции.

Потом появилась охрана, сопровождавшая иерусалимских священнослужителей. Наутро они сопровождали и Патриарха Иерусалимского Диодора. Одеты эти охранники также в необычные одежды – в такие беленькие складчатые юбочки. Возможно, это были арабы. Дело в том, что в арабском городе Лидде – между Иерусалимом и Яффой – святого Георгия Победоносца изображают как раз в такой белой юбочке. Там, в Лидде, его храм и гробница, и цепи его, которые можно прямо в храме возложить на себя. Православные арабы очень любят Георгия, потому что мать его арабка и родом с тех мест. Они даже осеннего Георгия отмечают, это большой у них праздник: в этот день приводят в храм мальчиков в железных латах, а совсем грудных приносят в латиках, чтобы они стали воинами – такими, как святой Георгий.

Смотрю дальше: идут турки с железными посохами и стучат ими по земле. На вид строгие, с плетками, кто плохо себя ведет, того могут и хлестнуть – и нельзя обижаться, опять же традиция такая, многовековая. Все расходятся по разным притворам, а мы почему-то израильских солдат испугались и забрались в самый-самый дальний, низенький притвор. Оглядываемся, где ж мы оказались. И тут такое маленькое, личное для меня чудо – сами того не ведая, попали мы к могиле Адама. А ведь в этом месте был обретен Крест, на котором распяли Спасителя! В этом притворе есть окошечко, через которое святая царица Елена смотрела, как несут три найденных креста, чтобы возложить на них покойника. По преданию, на одном из крестов покойник ожил – и этот Крест признали Христовым распятием.

Всю ночь перед Пасхой мы провели в этой пещере, у могилы Адама. И так случилось, что Господь туда же привел священника, разговор с которым меня потряс... Во всем я ему исповедовалась, рассказала о чеченских событиях, о лицах, которые на меня со стенок смотрят... И он совершил таинство отпущения грехов.

А в соседнем гроте, рядом с могилой Адама, мальчишки возились, кидались тапочками, баловались... Все наши паломники были в нервном состоянии, но смолчали. Там ведь никто никому не делал замечаний. Но вот мальчишки угомонились, спать легли, потом один ногами толкает другого, а тот в ответ: «Нет, нет...» То ли греки они, то ли французы, не знаю... Вот так шла ночь. Спать я не могла. Вдруг один мальчишка просыпается, встает, поднимает вверх руки... Не могу этого описать! Он молился так, будто видел перед собой Господа воочию. И другие мальчишечки проснулись, выстроились и стали так красиво молиться, словно это песня была. Тут я поняла, что это арабы, у них очень протяжные молитвы...

А потом, наутро, я снова их увидела. Оказалось, что они играли во всей мистерии одну из древнейших ролей. Были мы изнуренные этой полубессонной ночью, голодные, тут еще похолодало, и... сомнение наше все больше укреплялось. Ну какой тут может быть благодатный огонь? И вдруг начинается крик-гам, барабаны, дудочки – входят те самые мальчишки, в длинных рубашках, садятся на землю, вопят невозможно. Арабка-монахиня, стоявшая рядом с нами, перевела, что они кричат. Оказывается, это молитва, которая звучит так: «Мати Божия, святой Георгий, ниспошлите благодать святого огня, мы ждем этого огоня... шакрие, шакрие – дай огня, дай огня! Наша вера правая – вера православная, мы ждем огня!» И без конца повторяют: «Шакрие, шакрие...» Появляются турки и начинают избивать их плетками, выгонять. Я всерьез возмутилась: «За что их?!» Но арабка успокоила: «Это ритуал такой. Они должны принять на себя удары». А появился ритуал вот почему. Мальчишки испокон веков вели себя так шумно, просили у Бога благодатного огня. Однажды взрослым это надоело, и они выгнали их из храма. И что случилось? Огонь не зажигался. А когда вернули обратно этих «шакриатчиков» – зажегся. А ведь Господь так и говорил нам: верить нужно, как дети, – искренне, не думая, как ты выглядишь со стороны... Так первохристиане верили. Так и эти мальчишки верят.

И вот совершилось! Поднимаемся на крыльцо кувуклии, над нами очень-очень высокий купол и фиолетовые молнии, сполохи, они идут по куполу, спускаются вниз – и тут уже сил никаких нет, чуть ли не обморочное состояние... Ах... Храм – это единое живое существо! Из Гроба Господня руки Патриарха протягивают факел, а священники, зажегши свечки от него, передают дальше, народу... Кажется, что церковь вся мгновенно вспыхнула огнем. Что происходило вокруг, я нечетко помню, потому что был полный восторг...

Николай Николаевич Лесовой, руководитель нашей группы паломников, потом писал об этом – что в этот удивительный момент происходило на небе. Вот ангелы встречают на небе воскресшего Спасителя и поют ему осанну, славу: наконец-то это произошло! А мы, свидетели этого на земле, ждем, спрашиваем их: «Можно, мы сообщим другим?» А те: «Нет, подождите, Он одесную к Отцу Своему еще не подошел...» И вот когда сходит благодатный огонь – это как знак, что все уже полностью совершилось. Пасха!

Что удивительно, поначалу огонь совершенно не жжется. В этот момент это вовсе не огонь, а как бы свет, подобный Фаворскому свету... Яркие сполохи его передаются по руками, вот и я держу благодатный свет. Кто-то рядом начинают его есть, как хлеб, глотать внутрь себя, проводить им по телу, по рукам и ногам – как бы напитываясь благодатью... Народу так много, что ничего не слышно, люди ликуют... Радость! Пасха! Христос Воскресе!

В Иерусалиме мы оставались еще неделю. В душе – какое-то абсолютное опустошение и всепоглощающее чувство счастья. Нас не было. Только запахи, звуки, тихое церковное пение... Мы были цветущими деревьями, что растут вокруг, камнями, древними домами, кошками, катающимися в теплой пыли (кошек очень много в Иерусалиме), синим небом... Все прежние страхи ушли от меня.

С Пасхи 1997 года жизнь моя изменилась. И Богу слава.

назад

вперед

На глав. страницу.Оглавление выпуска.О свт.Стефане.О редакции. Архив.Почта