БЕСЕДА
АЗБУКА ДУШИ
В начале октября в Сыктывкар по приглашению Главы Республики Коми приезжала редакция журнала «Наш современник» во главе с его редактором С.Куняевым. В составе гостей был и писатель В.Крупин. В отличие от москвичей, Владимир Николаевич уже не первый раз в Коми – благо, от Сыктывкара до его родины, Вятчины, рукой подать. И с газетой «Вера» он также давно знаком. Последний раз встречались мы с ним совсем недавно, нынешним летом в Великорецком. Та встреча была ознаменована одним происшествием. По православному обычаю, после крестного хода пошел Крупин окунуться в реку Великую, место выбрал тихое – около нашей редакционной палатки. Тут откуда ни возьмись явились баптистские «миссионеры» (это в Великорецком, в святом месте!), окружили его, стали дискутировать: мол, что это за обычаи такие, что вы Николе Великорецкому поклоняетесь, и так далее. И вот стоит писатель на берегу святой реки... Идти в воду или не идти? На этих настырных «миссионеров» можно бы и не обращать внимания, но... как перед ними разденешься? Стеснительно же. Пришлось нашему сотруднику бежать на помощь: «спасать от басурман русского писателя».
Поговорить тогда так и не удалось. И нынче мы обрадовались, узнав о приезде Владимира Николаевича. Поводом для разговора стала его новая книга «Православная Азбука», которую он привез в Сыктывкар.
Тайна языка
– Последняя ваша книга – «Азбука». На каждую букву – разные истории, загадки, поговорки. Видно, что некоторые истории жизненные, начинаются так: «Помню, я был маленьким...» Это вы про себя?
– Да, эти маленькие историйки сам написал.
– А поговорки?
– А которые сочинял, которые находил. Есть, конечно, недостатки. Хотелось сделать книжку более школьной. Но всё от издателей зависело, хотя в Москве, в гимназии «Пересвет», по ней уже проводили занятия. Знаю, учатся по ней детишки и в воскресной школе храма Рождества Богородицы – это под Москвой, где я сейчас живу.
Замысел был какой? Сейчас у нас в целом грамотность высокая, деточки в 1-м классе уже все читают. Так что эта азбука не ставила задачу обучить грамотности. Тем более, что таких азбук много. А эта – как бы воцерковляющая, причем и детей, и родителей. Сейчас ведь обычное дело, когда деточки родителей воцерковляют. Я сам видел в Волоколамске: переводит бабушка внучку через дорогу по пути в воскресную школу, а потом сидит на занятиях, чтобы обратно вести. Слушает. Думаю, эта «Азбука» и для нее будет интересна. В ней каждая буква трехсоставная: для чтения, для разговора на тему, для запоминания, скажем, поговорок. Много народного...
– Поговорки – по памяти или из сборников?
– Нет, многое по памяти, что слышал в вятской местности. Поначалу не хотел к ним обращаться, но когда показал жене первый вариант «Азбуки», она заметила: «Ты будто для маленьких старичков написал, так у тебя все назидательно». Поэтому и стал разбавлять текст поговорками, загадками. И столкнулся с другой трудностью. Страшно сказать, девять из десяти наших русских загадок уже погибло. Потому что загадки-то в основном – это крестьянский двор, поле, упряжь... Про сусек, например, уже нужно объяснять, что это такое. Даже «амбар» дети не знают, а «ригу» подавно: приходится уточнять, что это не столица Латвии, а место, куда снопы свозят. «Обабки» – думают, что грибы такие. Что уж говорить, даже взрослые теперь путаются. Писателей, друзей своих спрашиваю: чем различаются «молодушка» и «молодяшка»? Не знают. Молодяшка – это к лошади относится, а молодушка – женщина, недавно вышедшая замуж.
– А «обабки»?
– Это и грибы, и еще так называли снопы: мол, обабки на поле стоят. Все это теперь приходится расписывать детям. Но даже если рассказал, на рисунке показал – все равно это уже прилепыш, который потом отпадет. И это наше горе. Ведь не просто уходит от нас крестьянский быт, а обедняется язык. Вместе с языком обедняется душа. Зачем много слов надо знать? Чтобы было богаче мышление. Тем и велика всегда была русская речь, что в ней обилие диалектных слов. Синонимический ряд у нас огромен – и это счастье. Вообще, я давно уже заметил, что в языке есть тайна, в которой мы никогда, наверное, не разберемся. Почему одно слово умирает, а другое, диалектное, вдруг становится общеупотребительным? Язык живет, слова сменяют друг друга. Но если совсем исчезнут диалекты, не будет этой жизни...
– Слова уходят с предметами. А другие предметы их замещают, и почему-то они чаще всего тянут за собой иностранные слова.
– Вы знаете, эта опасность была всегда. Сейчас появились дестрибьютеры, киллеры, дилеры – слова, которые даже не хочется произносить. Но вот задумайтесь о чём. За иностранным непонятным звучанием ведь скрывается смысл новых явлений, которые наш человек, возможно, не принял бы, назови их своими словами. Скажем, «парламент» в переводе на русский – «говорильня». Назови парламент так как есть, приняли бы мы эту форму государственности? Или вот еще: «киллер». Киллер – это убийца. Но «убийца»-то страшно звучит, осуждающе. А киллер – нечто нейтральное, мол, профессия такая, и, получается, ничего плохого в наемных убийцах как бы уже нет.
А сколько после 56-го года пришло к нам уголовных терминов, жаргонизмов? А после революции – новояз этот пресловутый? Например, «замкомпоморде» – ну, не издевательство ли над нашим языком? Было такое сокращение от «заместителя комиссара по морским делам».
– Это шутка, что ли?
– Почему? Вполне серьезно. А потом эти имена новые ворвались... Сейчас трудно даже представить, как ломали хребет России. Ведь все ставили с ног на голову. Вслед за названиями городов стали уже менять названия рек. Даже Москву собирались в Троцку переделать, а Волгу – в Ленинку. Наше счастье, то ли впопыхах, то ли еще почему, реки таки не тронули.
– Наверное, это естественно: меняются времена, меняются и загадки.
– Да уж какие-то они убогие, эти новые загадки. Вот недавно один мальчишка мне задал: «Кто муж у бабушки, а не дедушка?» Это о Филиппе Киркорове, который на Пугачевой женат. Конечно, тяга к неизвестному, к разгадыванию, сильна у ребят по-прежнему. Они очень любят это, тайны, смеются и радуются, когда слышат ответ. Но что я им могу загадать? Четыре четырки, две растопырки. Про корову. Или что такое перед нами, две оглобли за ушами, на глазах по колесу и седёлка на носу. Простая загадка, но, оказывается, дети уже не знают, что такое оглобля.
– И какой выход?
– Так... мы же уже не вернем всего этого! Хотя
есть такое ощущение, что жизнь властно стала возвращать старые обычаи крестьянствования, свергнутые механизацией. Вдруг оказалось, что лошадь-то со всех сторон экономичнее. Если трактор «Беларусь» стоит, условно говоря, трех хороших жеребцов, так эти
коняги будут работать за два-три «Беларуся». Отходов от них нет – навоз в дело идет. А лошадиный навоз у нас всегда называли «царским», свиной раньше ни во что не ставили, его надо было разводить, потому что он жжет корни. Сено заготовить, если в семье
есть два-три мужика, не проблема. Да, трудно: комары, оводы, пауты... Не знаю, есть ли теперь такие названия. Девятерики, шершни по-вашему... Все это жалило, кусало, но я по детству вспоминаю о сенокосе: это ж как сияние, счастье.
– Все-таки загадки вы использовали...
– Конечно. Кое-какие наскребал. Хотелось мне показать золото, по которому ходим и не замечаем. Нам же все даром дано. То, во что иностранец должен вживаться, нам дано просто так – мы же с рождения говорим на этом языке. Знаю много случаев, когда наши книги переводились на языки иностранные, и зарубежные переводчики просто влюблялись в русский. А стоит человеку прикоснуться к русскому языку, культуре, музыке, живописи – он уйдет в это навсегда. Бывало, в раннешние времена, начнешь ругать наши порядки-беспорядки – по Некрасову, «кто живет без гнева, тот не любит Отчизны своей», – так иностранцы в ответ: «Что вы, что вы! Вы не понимаете, какая у вас страна!» А теперь-то – понимаем. Времена такие пришли, что надо за нашу страну, культуру бороться. Если она вдруг исчезнет из мира, то все обрушится, мир оглохнет.
О вере
– С последнего вашего интервью «Вере» столько времени минуло. Ельцин ушел, целая эпоха сменилась. Или, на ваш взгляд, все осталось на своих местах?
– Нет, нет, что-то стронулось, это и по народу видно. Вообще мы живем в таком народе, поведение которого очень определяется христианскими чувствами – верой, доверчивостью. Мы ведь Ельцину верили, и даже Горбачеву. Еще бы! Вот пришел человек, который говорит без бумажки. Но не нужно считать наш народ недотёпистым. Когда доверие исчерпано и виден обман, праведный наш гнев страшен... Ельцин ведь не случайно ушел. Ему все конституционные поправки уже были готовы, чтобы он остался на следующий срок. Но народ не позволил этому быть – вот в чем правда. Там, в Кремле, прекрасно всё видели. А теперь пришел Путин – теперь верим ему, что он не временщик. Опять же много ли нам надо? Вдруг Президент заговорил языком, какого народ давно не слышал. «Мы прощаемся с русским офицером», – говорил он на похоронах одного военного в Петербурге. Слова «русский» еще недавно стеснялись, а тут говорит Президент! И уже нет такого лизоблюдства перед Западом, когда Горбачев в чью-то угоду разрушал государство, когда Ельцин пьяный дирижировал оркестром во время слома Берлинской стены, а армия наша с позором уходила из Европы. Путин дал вдохнуть свежего воздуха, уже нет того охаивания всего русского, которое по инерции продолжается с самой революции. Помню, в школе заставляли стихи Алтаузена учить: «Я предлагаю Минина расплавить и Пожарского. Зачем им пьедестал? Довольно нам двух лавочников славить, их за прилавками Октябрь застал». И дальше: «Я жалею, что им не свернули шею, мне это, право, было бы под стать. Подумаешь, они спасли Расею, а может, и не надо бы спасать?»
– Даже не верится...
– Заставляли, заставляли. Наизусть.
– Вы говорите, народ у нас доверчивый. Но это качество сейчас не ценится, напротив, почитают его за глупость.
– Это с какой стороны посмотреть. В наших сказках самый популярный – Иванушка-дурачок. Но в конце-то концов он своего добивается, правда остается за ним. Или вот Кожемяка – герой, спас Киев от вражеских полчища, и ничего от князя в награду не взял, пошел опять кожи мять. Скажите, тоже дурачок? А Микула Селянинович, который соху за ракитов куст бросал? Тоже. Спас Россию – и пошел свое поле пахать, никакой награды не просил. Бог-то видит сверху – и что княжеские подарки по сравнению с Его наградой, с Его Царствием Небесным? Вот и смотри, кто глупый, а кто умный.
Без Бога никогда мы не жили. А сейчас подавно. Бывает, такого насмотришься в Москве, что деваться некуда – только в церковь идти. Вот и здесь, в Сыктывкаре, Бог меня привел справить праздник Рождества Пресвятой Богородицы в храме. Как там славно! Лица ж какие, правда? Какая молитвенность. И хор какой! Уж, казалось бы, я, семь лет проведший в Духовной академии, слышавший хор Троице-Сергиевой лавры, видел образцы литургической службы. Но так молитвенно, проникновенно, и так разборчивы здесь все слова... до слез трогает. И выходишь совершенно успокоенным в жизнь, а эта жизнь так быстро на тебя набрасывается, с тебя схрапывает когтями защитное, что ты в церкви намолил, – и опять надо молиться. Это, наверное, и есть молитвенный подвиг. А то как? У нас же есть в причастном правиле: «Сподоби Господи меня даже до последнего издыхания неосужденно принимать Святых Твоих Пречистых Таин...» Вот как. Иной раз идешь на исповедь, и так тяжко. Особенно ведь тяжки у нас, пишущих, эти языческие грехи – где-то не тот анекдот рассказал, не так пошутил, с женщиной не так говорил и тому подобное. А выходишь из церкви... Господи!
Сюда ехал – большая остановка в Микуни была. Подходит на перроне старушка, лет 65-70, но крепкая, красивое лицо. Вдруг замечаю, что совсем другие глаза, не как у нас в церкви: какие-то холодные, не знающие сомнения. Оказывается, свидетельница Иеговы. Сует мне свою литературу и никак не отстает. Говорю, вы же русская... А она свое: мол, Церковь ваша такая-сякая. Смотрю: а может, и не русская уже? А потом подумал, чем мы отличаемся от всех этих сектантов? Да тем, что мы ни на кого не нападаем. Ведь подумайте, за всю историю мы, за редким исключением, никому не объявляли войны. А к нам – кто только не лезет, всем мы для них не ладны. Это ж не случайно? Вообще, это надо принимать как неизбежное. Правда всем глаза колет, и за правду всегда страдают. У кого истина, тому невозможно легко жить.
«Не в осуждение, а в рассуждение»
– Много написано у нас, особенно в Интернете, о конфликте в Санкт-Петербургской духовной академии – когда студенты кричали «Анаксиос!» рукополагаемому священнику. Что вы думаете об этом как преподаватель?
– Да, наслышан об этом. Что тут сказать? Не в осуждение, а в рассуждение, как говорит мой батюшка. Я знаю такие факты. Когда были нестроения в православных епархиях Прибалтики, Украины, все эти униатские дела, то уходили в раскол в основном выпускники Петербургской академии. Московская таких кадров не поставляла. В Петербурге, знаете, что плохо? Академия там на толкучке, почти в центре города. А Сергиев Посад промыслительно далеко от городских соблазнов. Это очень важно, особенно для молодых людей.
О самом конфликте не знаю подробностей. Но, по моим сведениям, этого нового священника рукополагали справедливо, а сколь правы были студенты в своей непокорности – вопрос. Мне так рассказывали об атмосфере в академии, что студенты могут, например, поспорить: вот, мол, я всю литургию простою со скрещенными на груди руками, как Наполеон, и никто замечания не сделает. Или вот еще шутка, ходившая у тамошних студентов много лет назад. Они говорили: «В Советском Союзе есть три академии. В Одесской академии работают – у них поля свои, себя овощами, фруктами обеспечивают. В Московской – молятся. А в Ленинградской – учатся». Такой вот превозносительный был дух. А как сейчас, не берусь судить... Но дай им Бог молитвенности и духовности.
– Не так давно вы подписались под обращением вятской интеллигенции, выступившей против идентификации населения. Это просто проявление солидарности?
– Нет, нет, я еще раньше статью на эту тему писал, называлась она «Досмотр» – об унизительности, какая бывает, когда обшаривают с ног до головы. Это, конечно, еще не приход антихриста, но очень хитрая, лукавая подготовка к нему, полный контроль над людьми. Кто-то рассчитывал, что идентификация пройдет втихаря, незаметно. Но движение против ширится, и, как говорил мне игумен Тихон Шевкунов, уже сейчас ясно, что, по самым скромным подсчетам, миллионов 30-35 откажутся от ИНН. А это говорит уже о невозможности его внедрения.
Вся эта поголовная идентификация (слово-то не выговоришь) – лишь начало. Пронумеруют всех, соберут досье, и компьютер будет просчитывать: ах, вот тут не получилось, тогда мы с другой стороны сделаем наступление. Но нам отчаиваться не с руки: главное, сказать свое «нет», а там Сам Бог управит.
О литературе
– Кроме «Азбуки», что у вас вышло в последнее время?
– Повесть «Люби меня, как я тебя». В ней я попытался написать про земную любовь как про отблеск небесного. Через воцерковление героя и смерть девушки. Может быть, не очень получилось, я ведь там не сдержался от обличения демократии, которую нужно обличать, конечно. Ну а самое последнее – это статьи о Святой земле.
Кстати, о православной прессе. Столько прекрасных и разных изданий появилось! А некоторые уже с солидным стажем, как ваша газета.
– В Вятке тоже «Епархиальный вестник» давно уж выходит.
– Да, там заправляет Володя Семибратов. Его, правда, упрекают, что он слишком много пишет о прошлом. Но ведь в православии нет прошлого. Если мы пишем о священнике XVII века – разве это не наша современность? Еще у нас до сих пор много хороших журналов. Конечно, у каждого свои недостатки, но как без них? «Наш современник», например, излишне резковат. У «Москвы» слишком большой культурологический уклон. Но что радует? Когда еще я работал в «Москве», начинали мы там отдел «Домашняя церковь» – и ведь до сих пор выходит, и интересно пишут.
– Раньше писатель был как пророк, а сейчас его роль в обществе принижена. Почему? Писатели меньше пишут или их просто не читают?
– Нет, сейчас пишут даже больше. Просто книги почти не выходят, и тиражи журналов упали в 50-100 раз. Но, как говорится, понежились во дворце, надо и в землянке пожить. Я думаю, в советское время положение писателя было слишком благополучное, такая была государственная политика – прикармливания. Поэтому было много случайных людей в литературе. Теперь же они отсеялись в поисках других заработков. Многие уехали в Израиль, ведь у нас в Союзе писателей было много евреев. Это я говорю без национального пренебрежения, просто как факт. Вот Василий Белов пишет еще больше, чем раньше, также Распутин. Носов – уже старик, но тоже пишет. Архангелогородец Личутин закончил свой «Раскол», гигантский роман.
Распутин, правда, сейчас перенес тяжелую операцию на глазах, отслоение сетчатки, ходит с темной повязкой. Это из-за травмы еще 70-го года, когда его убивали, проломили голову. Белов, грустную весть мне передали, с палочкой стал ходить. Даже представить себе не могу – этого моторного, порывистого, крепкого живчика. Но все равно пишет... Держим оборону потихоньку. Вот Станислав Куняев написал огромную работу-исследование о Есенине. Уже точно можно сказать, все факты налицо, что не было никакого самоубийства Есенина, а что его убили. Так что молиться за раба Божия Сергея можно с чистой душой и памятки в церковь за него подавать. Сейчас Куняев заканчивает работу о литературе в жизни современной России. Он прошел огромный жизненный путь, был на больших писательских постах и знает всех, как облупленных. Обо всех написал – о диссидентах, Вознесенском, Евтушенко...
Хорошая литература не нужна ни коммунистам, ни демократам. Коммунисты прикармливали тех, кто про кукурузу писал, на военно-патриотические темы. Демократы же кормят своих... А куда деваться обычному писателю? Сейчас мы романы как письмо пишем – в неопределенное будущее. Грустно, конечно, думать, что делаем какие-то консервы, которые кто-то откроет в будущем.
Впрочем, за границей еще хуже. Наш-то язык покуда живет, развивается. А на английском, думаю, уже ничего не будет. Только Агата Кристи, детективы, которые как чулки вяжут. Латиноамериканская литература чуточку приподнялась, может быть, что-то от нее можно ждать? Не знаю.
– Воцерковленность не мешает вам писать? Писатель ведь должен быть раскрепощен, свободен...
– Нет, нет! Мне это так помогает, это единственное спасительное. Единственное! Другого, что могло бы остеречь меня в писательском деле, просто не существует. Жена, критик прочтут, что-то подметят, посоветуют – но этого мало. Главный советчик – собственная душа. Поэтому важно, какое ее внутреннее состояние. Вера может помешать только тем, кто пишет смесь из крови и денег. А нам-то?
Вообще прозаики, в отличие от других собратьев по литературному цеху, более одиноки, они затворники, этакая легкость им не требуется. Может быть, у поэтов по-другому? Я вот поэтов не осуждаю, что они так обставляют свои юбилеи – им нужна аудитория, вдохновение. А мы попроще...
Дела житейские
– Недавно вы уволились из Московской духовной академии, в которой преподавали семь лет. Это вызвано творческими планами?
– Да, теперь больше времени для писательства. А для заработка пошел обозревателем «Парламентской газеты» – там меня не ограничивают, пишу, что на душу ляжет.
– А как ваш дом в Великорецком? В прошлую встречу, когда к вам баптисты пристали, вы сказали, что трудно теперь писать здесь...
– Вы знаете, с реки Великой меня почти выжили, но не баптисты. Великорецкое долгое время было местом ссылки «химиков», их условно освобождали и селили там без права выезда. Они совсем село заполонили, и сейчас много бомжей осталось. А у меня там комнатка на втором этаже школы. Вообще весь этаж мне принадлежит, но так получилось, что только в одной живу – когда приезжаю уединиться, поработать. И вот на дню по нескольку раз стук в дверь: «Николаич, спаси... Николаич, умираю». Спившиеся совсем люди, очень жалко их – женщины, бывший врач. Но работать невозможно. На мое счастье, год назад, как раз на Рождество, обрел я другое пристанище. Вернули мне дом в родном селе Кильмезь. В прежние годы ютились мы в этом домике вдевятером, а теперь он пошел под снос, и я стал единственным хозяином. Далеко, правда, 300 километров от Кирова – это юго-восток Кировской области. Но тихо там, красота неописуемая и люди хорошие – отец Александр Попов, редактор местной газеты, соседка, бывшая продавщица, которая нам в детстве хлеб приносила. Там я уже несколько рассказов написал, в том числе «Освящение престола». Река там чистейшая, лоси на берег выходят, никого не боятся. И пишется хорошо.
Кильмезь – это угро-финское название, там рядом с нами удмурты-кильмезь и мари-кильмезь живут, в нескольких километрах. Вообще мне очень близка угро-финская культура, песни их, ритмы плясок. И здесь, в Коми, много знакомого увидел и услышал. Что интересно, в нашей Кильмези смешанных браков почти не было – если женился русский на марийке, то потом долго об этом говорили. И вместе с тем никаких драк, национальных разборок тоже не было, очень уважали друг друга. В какие-то дни, помню, нельзя было ходить в Килиметищ – в жертвенную марийскую рощу, родители нас не пускали. А в обычные дни веники там ломали, и никто слова не говорил. Были праздники у мари, удмуртов, татар – шли на них без опаски, встречали нас ласково. Тем же добром и мы платили. Может, громкое слово, но это было настоящее братство. Общался я и с коми-зырянами – «детьми зари», как я их называю. Тут дело, наверное, в общей православной вере, в едином духе. Кстати, когда-то и Вятка, и Коми входили в одну епархию. Прочитал недавно я летопись Ульяновского монастыря – каким прекрасным, чистым русским языком она написана! Там монах описывает, как они ходили в Вятку за сбором средств, и с какой благодарностью отмечает сердобольность вятских людей. Приятно читать.
Из истории известно, что с мари, то есть черемисами, русские воевали. Но почему-то не уточняют, с какими именно черемисами – ведь это два разных народа. Как, например, чукчи береговые и чукчи морские или эвенки и эвены. Так и у нас: черемиса была луговая и черемиса лесная. Отгадайте, какая более воинственная?
– Ну... лесная.
– А вот и нет! Полевая. Лесные люди они все-таки добрее. Наш лесной край – богатый, поэтому, наверное, и люди менее завидущие. Помню, шла у нас одна мордовка в крестном ходе и говорила: «Ну что вам, вятским, не жить? Вы с одних деревьев напитаетесь». А мы идем и с сосен кашку снимаем – это лакомство такое, с детства его помню. Так что чего нам с черемисами лесными делить? А вот луговые воевали, своих же лесных единокровников убивали.
Что еще нас, северян, объединяет – это чувство независимости. Мы ведь всегда зависели от своего труда: выживешь или пропадешь – твоих рук дело. А в степной России, плодородной, иначе: все люди повязаны, кому земля принадлежит, тот и пан, все время ее делили.
Оттого на севере и народ такой трудолюбивый. Вятские говорят: «Наши впрягутся да не вылягивают. А другие – бочком да ребрышком...»
– Это как?
– Когда лошадь-молодяшку впрягут, она старается ногу через оглоблю высунуть, чтоб ее перепрягали, – не хочет воз везти. И вот потом долго ее перепрягают. А наши-то, вятские люди, уж впряглись, так и тянут.
– Владимир Николаевич, надеемся, на страницах «Веры» вы выступаете не в последний раз. Наши читатели вас любят...
– Спаси Господи. У вас очень хорошая газета, и дух тут православный, аскетичный. Край ваш с историей, полон страданий. Дай Бог всем читателям «Веры» мира и счастья.
Записал М.СИЗОВ
| назад |
| вперед |  |
