6

Четвертого октября в центре Грозного был обнаружен мощный самодельный фугас. Он должен был уничтожить храм Михаила Архангела – единственную действующую в чеченской столице православную церковь. Заряд был обезврежен незадолго до того, как в храме должна была начаться служба. Спустя несколько дней храм заминировали во второй раз, но вновь Господь отвел смерть от своих чад. Боевики называют эту израненную церковь русской, но, быть может, именно она отделяет Чечню от окончательной гибели. Каждый день, в течение уже многих лет, здесь молятся о том, чтобы Бог уберег эту несчастную землю.

Телевизор стал нашим окном с видом на войну. Но окно это мутное, с толстым стеклом. Прошлой осенью мы видели смазанные детали осажденного Грозного, слышали крики «Аллах акбар!» Но за кадром оставалось то, как после бомбежек хоронят друг друга во дворах разрушенных домов русские жители Грозного, питаются одной мукой, крестятся при появлеи. Что и было исполнено – девушки орудуют лопатами в длинных платьях. На вопрос, почему запрет ограничен 30 годами, настоятель ответил: «Женщинам старше тридцати крайне сложно указывать, как им подобает себя вести».

Иногда бывает трудно определить, где заканчивается богобоязненность и начинается фарисейство. Как, например, в случае с чемпионом Африки по метанию молота Крисом Хармсом. На днях он заявил о своем отказе от участия в Олимпийских играх. Причиной послужило то, что финал соревнований в его виде спорта назначен на воскресный день. На упрек товарищей по команде, что он подводит сборную, призванную защитить честь Южной Африки, Крис ответил: «Вера для меня важнее».

За всю историю современных Олимпийских игр Хармс стал вторым атлетом, отказавшимся от участия в них по религиозным убеждениям: в 1924 году в Париже британский спринтер Эрик Лидделл не стал участвовать в забеге на 100 метров, поскольку это соревнование было назначено на субботу. Позже этот эпизод был положен в основу фильма «Огненные колесницы». Оказывается, и таким образом можно забраться на олимп славы – отказавшись от Олимпиады.

В Олимпийских играх, действительно, много нехристианского. Чего стоит ритуал возжжения огня или культ славы победителя, чье имя «навечно» вписывается в анналы земной истории. Но люди искренне радуются празднику спорта, даже жертвуют на него деньги. На снимке – дорожка в Сиднее, сложенная из 20 тысяч кирпичей с именами тех, кто помог организации Олимпиады-2000. И, наверное, грешно этот праздник портить. Примечательно, что для российской сборной в московском храме Св. Троицы был отслужен молебен. Святейший Патриарх Алексий II так напутствовал спорх платков. Мне в первый момент нашей встречи эти родные платочки показались признаком веры, как бы символом ее. И когда женщины стали делиться со мной пережитым, я все больше убеждалась, что верующего человека страдания делают великодушным.

Бабушка в белом платочке все смотрит на новый конверт. В нем, быть может, ее будущее. Если дойдет, если ответят, если... А пока скамейка, залитая солнцем, и едва ощутимый запах роз. Счастье.

«Была «ковровая» бомбежка. Финские домики на нашей улице сложились, будто картонные. Я сидела дома, читала молитвослов, снаряд в 3 метрах от меня разрушил стену. После в шифоньере насчитала 53 осколка – а все летели через меня... Выбежала на улицу – кричат: «У Вайсары большое горе!» Мальчика 3-летнего несут, раненного в голову, а двое мальчиков остались под развалинами... Это соседи наши, чеченцы. Мы очень дружно жили. И когда боевики Вайсаре сказали наедине: «Не мешает эта бабка? Если хочешь, мы ее уберем», она им ответила: «Нет-нет! Баба Рая нам как родная, дети будут плакать».

Валентина Варфоломеевна В. (фамилии некоторых из героев мы не указываем по их просьбе):

«14 января 95-го мои сыновья пошли проведать родных. Я все время молилась за них. Вернулись – ни одной царапины, а карманы вывернули – по горсти пуль высыпали, такой был обстрел».

Когда я записывала эти рассказы, из здания интерната вышла неверной походкой женщина и встала поодаль, как-то беззащитно оглядываясь по сторонам. Руками она обхватила себя за плечи, словно в залитом солнцем дворике подул вдруг северный ветер. Бабушка рядом со мной вполголоса сказала: «Это Галя...У нее дочка погибла». Женщины завели с Галей разговор о разных вещах, незаметно для нее самой усадили на скамейку.

Галина Гребцова. Это имя известно многим журналистам иностранных СМИ – в Грозном во время второй чеченской побывали многие из них, и благодаря им трагическая история этой женщины обошла мир. Теперь вот Галина Николаевна рассказывает ее мне...

– Жили мы вдвоем с дочкой, Диной. Пытались уйти от войны. В сентябре стали говорить, что самолеты будут бомбить. Военные стали давать населению «коридор». Я так мечтала в Краснодарский край попасть!

Приехали в Назрань, 10 дней ждали на автовокзале автобуса в станицу Слепцовскую – там, говорили, был палаточный городок. Но ни один автобус не шел в Слепцовскую. Поехали в Прохладный, городок такой, пришли в Никольский собор. Одну ночь переночевали в церкви и пошли искать квартиру. Не нашли, вернулись в Никольский храм. Батюшка велел нас покормить, но оставаться не благословил. Бабушка одна в церкви посочувствовала нам: «Я в 41-м году пережила такое, знаю...» Помолились мы крепко Николе и вернулись на вокзал. Объявление висит: «Автобусов на Грозный нет». Но автобусы, однако, ходили. Вернулись домой. А военные действия, пока мы скитались, разгорались все больше и больше. Самолеты летали – Господи Боже! – по 100 сразу: летят – мы окна крестим. А на праздник Богородицы, не помню точно какой, выпустили запрещенную ракету. У всех соседей стены повылетали, дочка говорила: «Не надо и света, светло от ракет». Жили – кое-как перебивались. Я носила одной чеченке воду на 4-й этаж, по 2 рубля за ведро.

И пришел мальчик-армянин из церкви Михаила Архангела. Я вам, говорит, приготовил надежный подвал – стол, кровать и буржуйка.

В подвале холодно. Зато о дровах голова не болела – после таких-то бомбежек дрова были всюду – рамы оконные, двери, мебель разбитая... С молитвой ходила за дровами. Знаете, какую молитву я читала? Она очень помогает в пути:

«Господи, иду я в дорогу. Дай мне три ангела на подмогу. Первый ангел душу мою охраняет, второй делами моими управляет, третий дорогу мне устилает. Во имя Отца и Сына и Святого Духа. Аминь». Один знакомый чеченец, христианской веры, попросил ее у меня и читал во всех боевых походах – ни одной раны не было у него.

Среди чеченцев много было хороших, исключительно хороших людей. Была история: боевики искали русскую семью – мать и дочь, которые укрывали у себя наших раненых и вообще всячески помогали нашим военным. Чтоб спасти их, знакомый мой, Расул, привел боевиков по ложному следу – к нам с Диной. Они порыскали и ушли. А жена Расула, Земфира, прятала у себя троих наших солдат.

Так вот, пока я за дровами ходила, Дина дома оставалась. Баба Люда с нами жила, рассказывала: «Как за тебя, Галя, Дина Богу молится!» Она очень верующая была девочка, хоть со стороны и не скажешь – молоденькая, одеваться любила ярко. Как-то, проснувшись, рассказала дочка мне свой сон: «Золотая-золотая осень, и как будто Иисус Христос говорит: «Ничего, девочка, скоро ты будешь у Меня».

И вот я однажды пошла за дровами в соседний двор. Дина сказала: «Мама, не ходи, как-нибудь обойдемся». А я ей: «Доченька, ведь ради тебя я...» И только я отошла от дома – взрыв. В дом попала глубинная ракета. Как во сне оборачиваюсь – пламя, дым. Весь огромный 4-этажный дом оседает, груда кирпичей стекается в воронку. Я закричала...

Женщины, до сих пор печально и внимательно слушавшие, принимаются утешать плачущую Галину. «Ты в церковь сходи, молебен закажи, Господь утешит...» Лицо ее неожиданно проясняется: «Да, да. Я уже ходила в храм здесь, в Армавире, батюшка служил панихиду о всех убитых на этой войне...»

Несколькими днями позже я встретила Галину Николаевну в коридоре. «Как вы?» – «Да что я, а вот знаете, какое чудо у нас, какая радость у Гали! Пойдемте к ней скорее!»

По дороге Галина Николаевна рассказала, что в субботу они с другой Галиной, две Галины, две мамы, потерявшие единственных своих детей, были в храме, поставили свечки за упокой души дочери и сына.

А сегодня, в понедельник, Галина Аркадьевна получила письмо от сына, которого считала погибшим уже шесть лет. «Вот оно, письмо от сыночка, и фотография здесь, – продолжает рассказ уже счастливая мать. – В Узбекистане был, когда там началась междоусобица, я пыталась узнать о нем – один слух дошел, что отказали у него почки. С 89-го года вестей не было. Да и он меня потерял – квартиру в Грозном у меня забрали, жила где придется. А сейчас пишет – включил телевизор, а там меня показывают, как я стою посреди комнаты в армавирском Доме-интернате и не могу нарадоваться – неужели эти чистые мягкие постели для нас?»

В комнате Галина Аркадьевна живет с фронтовой своей подругой Надеждой Ивановной. Они, как это часто бывает, полные противоположности.

Галина Аркадьевна – маленького росточка, изящная, говорливая – бывший театральный работник. Мать вообще-то назвала ее Гайей, в память об умершей финской девочке, у которой была в няньках еще до советско-финской войны. Так и я ее буду называть.

А Надежда Ивановна – высокая, созерцательная. Гайя лечит кашель таблетками, а Надежда Ивановна докторам не доверяет, пьет жженый сахар, а от прочих болезней лечит природа – где лист айвы, где гранат.

Продолжается военная повесть. Рассказывает Гайя Аркадьевна:

«Вдвоем мы уже с год. Жили на соседних улицах: перед бомбежками народ ушел, вот и остались – она одна на своей улице, я одна – на своей. Сошлись вместе, все не так страшно. Восемь собак к нам приблудились вначале. А временами так голодно было – муку обойную ели. Воду брали на Сунже, отстаивали: 3-я часть, верхняя, – питьевая. Рыбы много стало с тех пор, как нефтезавод разбомбили. Солдатики наши, у которых на Сунже пост, сетки делали из картофельных мешков и ловили. Как дети радовались: «Мы рыбу жарим!»

Бомбить перестали 4 февраля, а 15-го бригады МЧС прибыли. Народу в городе вначале не так много было, кто приходил к ним – садись кушать, как в гостях. Потом люди стали возвращаться, тогда уже выстраивались длинные очереди, люди в кастрюльках уносили еду с собой. Кормили там – о, даже от воспоминаний сладко. Не забыть этот «эмчеэсовский» чай с молоком – целое ведро сахара на котел, со сгущенкой. Каша с мясом, на котел по килограмму сливочного масла. Гороховый суп, даже рыбные консервы, сельдь в собственном соку, по 1 ч. ложечке для аппетита.

Сладкая жизнь продолжалась по 12 мая. Потом службы МЧС покинули Грозный. 2-3 дня люди приходили по привычке туда, где давали еду. Им давали немного хлеба, потом вывеска появилась: «Хлеба не будет». С 1 июня по полбуханки в день стал выдавать Красный Крест.

Но это все было позже. Как жили они в осажденном городе?

– Когда еще было из чего готовить нам с Надей, варили сами. Кухня у нас во дворе моего домика без навеса была. На печку ставили несколько кастрюль – сразу чтобы на несколько дней наготовить. А самолеты над нами летают. Летчики решили, что мы боевиков кормим. Первый раз, видно, припугнули только – ударной волной одна стена разрушилась, и кастрюли наши полетели. Ну, мы снова понаставили кастрюль. И вот гляжу как-то – заходят, кружат над нами четыре штурмовика. Господи Иисусе! Побежала в сарай, там красные тряпки валялись, схватила, на бегу соображаю, что делать, какой знак дать летчикам, чтоб не бомбили. И выложила красные буквы на снегу: «СССР». Это было самое короткое слово, что пришло на ум. Покружил над нами самолет и улетел. Надя, кричу, все! Нас не тронули.

Несколько дней жили спокойно, а тут напасть: наш дом облюбовали чеченские снайперы. Днем ходят, приглядываются, а ночью забираются и со второго этажа стреляют. И так нас хорошо разбомбило! От дома одни развалины, хорошо, что были во дворе с Надей. Она себя не помнит, бегает по двору, кричит, кровь на лице. Она такая у меня пугливая, я ей лицо умыла, не говорю, что сильно скула задета, чистотел ей приложила – царапнуло, говорю, тебя.

И вот сидим в разбомбленном доме. Справа – одеяло, слева – одеяло. Пришел старик-чеченец, Ваха Садулаев: «Ну что, вас разбомбило? Пошли ко мне в подвал». Он хороший человек, мухи не обидит, мы и пошли. Жили у него два месяца – мы одни со всего квартала, больше никого вокруг, не считая боевиков. Ночью не сплю – за печкой смотрю, хоть бы не влипнуть в эту печку, боялась, а оставить нельзя. Погаснет – беда. Январь. А в 6 часов утра военные принимаются за работу – до 17 часов по городу и самолеты, и артиллерия, и танки. И у Вахи дом остался без крыши, в подвале потолок вот-вот рухнет. Я узнала: возле переезда у ж/д вокзала, под общежитием, есть просторный подвал. Поздно вечером мы с Надей отправились туда. А там человек 30 – русские, армяне, чеченцы. Там хранился архив железной дороги, сотни толстенных «гроссбухов». На них были положены сетки от кроватей. И печку этими документами разжигали.

Когда война кончилась, то есть бомбежки, мы вдвоем остались в том подвале, потом перешли в сарай. Военные помогли оборудовать: на пол двери от вагонов постелили – лучше паркета. А дыру в крыше закрыли куском линолеума».

Надежде Ивановне 78 лет. Она в молодости пережила войну, угоняли в Германию. Но так страшно, как в Грозном, не было. Не думала, что на старости лет посыплются на голову бомбы. С немцами приходилось сталкиваться, как теперь с боевиками, бок о бок. «Наверное, о немцах стыдно говорить хорошие вещи – сколько горя они принесли. Но порой удивляли своим обходительным отношением с местным населением. Я жила в Орле. Как-то раз обожгла углем палец, перевязала кое-как. Один из немцев заметил это, привел к хирургу: «Зи ист кранк» («Она больна»). Хирург очень вежливо предложил выбрать местный или общий наркоз и сделал операцию. На всю жизнь остался небольшой шрам, поглядите».

Господи, не много ли войн на одну человеческую жизнь, думала я, разглядывая эту белую отметинку на пальце Надежды Ивановны.

Юрий Васильевич Т. Один из четырех вывезенных из Грозного мужчин.

«Попали сюда как в сказку, как из ада в рай. Люди ходят по улицам, выстрелов нет.

Грозный – еще фронт. За Тереком федеральная власть восстановлена, колхозы строятся. А в Грозном днем тихо, ночью война. Я жил в подвале в самом жутком районе – возле площади Минутка. В двух 240-квартирных домах остались 8-10 человек, прятались в подвале. Бетонный подвал, холод, сыро. В одну ночь, на Рождество, умерли матери, у меня и у соседа. Не выдержали тягот.

Чем питались? Мука была. И то – как была? Боевики, тоже голодные, разбивали квартиры. Продукты забирали, а нам, жителям, оставляли муку, соль.

Бомбили сильно. С 6 утра заходят штурмовики, бьют глубинными бомбами. Отбомбившись, полетели разворачиваться – в это время артиллерия работает. Бронированные двери от ракеты вылетали, а в дом попадет – двух подъездов нет.

После бомбежек, в феврале, федеральные солдаты стали зачищать подвалы. Вы знаете, что это такое: гранату бросают, потом осматривают. К нашему подвалу подошли – Дарья Ивановна, шустрая такая старушка, первой выскочила, за ней Виталик 92 лет выбрался, за ним – другие. Солдаты вот такие глаза сделали: «Как вы могли здесь выжить?!» В этих условиях не выжить одному, надо поделиться куском хлеба, сигаретой. Жили вместе, чтоб один крикнул – все закричали бы. Чтоб гранату не получить в подарок, я написал возле подвальной двери: «Здесь живут несчастные люди-дикари». Помните песню такую?

Срабатывало: как зачистка идет – командуют: «Эй, дикари, выходи!» С голоду не умереть помогали наши военные. Большое спасибо питерскому ОМОНу. Их пост был дома через 3-4, они охраняли церковь. Есть было совершенно нечего, купить не на что – последняя пенсия была в 98-м. Одна женщина поговорила с ними обо мне – я сам-то не пошел бы. Они передали с ней макароны, тушенку, масло, сигареты и велели подходить, когда это богатство кончится. Не меня одного они кормили. В храме часто, бывало, говорили с ними. Обращаться надо было по «кличкам», имена под секретом – «Командир», «Андрей», «Женя». С радостью узнал здесь по TВ, что они без потерь в начале сентября вернулись в Питер.

Юрий Васильевич из тех, кто избегает говорить о личных бедах. А ведь хлебнул человек горюшка – маму похоронил, убитую не пулями, а голодом и холодом; ногу потерял – запущенное осколочное ранение; голодал, сидел без курева и воды. Стоял у стенки под дулом автомата. Смеется: «То свои поставят – заподозрят в связях с боевиками, то боевики обвинят, что нашим помогаю. Три раза ставили к стенке, в третий раз я уже не выдержал, стал ругаться: «Да что же это такое – сразу к стенке, у вас тюрем, что ли, нет?» Рассмеялись, отпустили.

Так что я стреляный воробей. Тут нужна привычка. Вот, скажем, сидим мы с вами на скамейке, а со второго этажа вдруг начнет по этой клумбе метрах в пяти от нас лупить установка «Град». Вы будете бегать, искать убежища, а я останусь сидеть, потому как от «Града» летят шарики вверх. Тут дело привычки. Ну а уж если ракеты «земля-земля» работают – схоронись, исчезни. В пяти км от моего дома ими бомбили химический комплекс – высотный дом ходуном ходил. Про этот химический комплекс скажу вам. Он был лучшим в СССР, первым в Европе. Там производилась глубокая переработка нефти. Строили его французы и англичане. Грозный давал до 50 процентов авиакеросина и до 70 процентов авиамасел.

В последнее время бензин делали столетним способом. По пластам шла нефть, скапливалась в ямах-колодцах. Качалок не было, вытаскивали воротом.

Еще чеченские «гении» очень хвалились своим доморощенным, изобретенным на основе израильского «узи», автоматом. Дудаев потрясал им с экранов телевизоров. Хорош автомат, ничего не скажешь – три выстрела сделает, и ствол раздувает: ударник бьет, а фиксатор не уходит.

Хоть и война, но и там посмеешься. Видел сцену: идет по улице дед-чеченец, под семьдесят будет. Брюки в носки заправлены, на ногах галоши, на папахе зеленая лента. Идет такой мститель за ислам, а сзади жена автомат несет и ругается на чем свет стоит: «Старый дурак! Иди домой, я тебе говорю. Воевать собрался!»

Когда коньячный завод разбомбили, чеченцы решили выкорчевать «зеленого змия» подчистую: разбивали уцелевшие бутылки. Я как-то сижу возле своего подвала, а один такой борец за трезвую жизнь сидит и бьет бутылки об асфальт. Я не выдержал: «Что ж ты, гад такой, прямо у меня на глазах это делаешь? Да ты отойди за угол...»

Наемников в городе много. Арабы, афганцы, звери лютые – ни за что ни про что убьют. Абхазцы – у этих одежда как из старого кино – какие-то балахоны, шаровары. А иной раз идет навстречу брат-славянин, не знаешь, как и здороваться – «салям» или «здоровеньки булы».

По Грозному хожу – родного города не узнаю. Где он, «мой белый город из цветов и камня»? Лежит в развалинах, и уже вряд ли будут восстанавливать. После первой чеченской таких разрушений не было, поэтому надежда была, работали бригады строителей из Татарстана, со Ставрополья. Сейчас, после работы авиации, 80 процентов города разрушено. Какой город был! Жаль, я все открытки питерским омоновцам раздарил.

Два бедствия сейчас в Грозном. Местные чиновники-чеченцы – это раз. Дерут с нашего брата – и ведь все те же лица. Это все равно, что Берлин взять, а Гитлера оставить у власти. Другое бедствие пострашнее, пожалуй, – крысы. В Грозном можно купить все, кроме кошки. А крысы такие, что бетонные стены прогрызают. Говорят, после прорыва ленинградской блокады завезли целый эшелон кошек из Архангельской области – бороться с крысиной «мафией». Хоть бы и в Грозный кто подбросил вагон-другой кошек».

Много чего еще рассказывает Юрий Васильевич, пока я, не доверяя фотоаппарату, зарисовываю его портрет. Спрашиваю, помнит ли новогоднюю страшную ночь 95-го, когда мы понесли во время неудачного штурма Грозного тяжелые потери. И вдруг выясняется, что передо мной сидит участник истории, описанной в «Красной звезде» под заголовком «Русский характер» («КЗ»,1 февраля 1995 г.). Этот номер газеты случайно, через военных, попал Юрию в руки. Почитал он и ахнул: «Ребята, так это ж про нас!» А дело было так.

Начинался 95-й год. Шли жестокие уличные бои. Четыре русские семьи прятались в подвале высотного дома по улице Маяковского. Прямо напротив их подвала дудаевцы подожгли «КАМаз» с нашими ранеными, которых удалось подобрать на улицах под прицельным огнем противника. Уж чуть-чуть оставалось «КАМазу» до родных окопов...

И вот четверо грозненских мужиков, видевшие это (два Володи, Юрий и Саша), перетаскали раненых в свой подвал. Двое были совсем плохи – майор и старший лейтенант, похоронили их во дворе, на метр. Юрий Васильевич рассказывает: «У старлея весь бок был разворочен. Он в забытьи кричал, бредил, просил укол. Раны его воспалились, так что и бинты нельзя было поменять. Боялись, боевики услышат – и конец всем (за укрывательство полагалась «вышка»). Вот сидим мы, четыре «героя», решаем: надо обороняться, если что. Вертим в руках оружие наших раненых, соображаем, как оно работает. «А вот как, – говорю,– предохранитель вверх, затвор вниз – и порядок». Слава Богу, не пришлось отстреливаться. День за днем идет, а раненые все у нас, уже окрепли немного, а выйти нельзя. Власти никакой до 14-го января не было: то мимо нас дудаевцы бегут от федералов, то наоборот. 11 января переодели одного рядового, Альбертом звали, из Туапсе, в гражданское платье, и он дошел до наших. Ждем-ждем. И вот числа 15-го пошел я за дровами, прихожу, а ребята сообщают: «А тут генерал приезжал (генерал-майор А.Дорофеев – Е.Г.), забрал раненых, нам руку пожал, назвал героями». Я говорю: «Эх жалко, меня не было, а то бы тоже героем назвали...»

Смотрела я на Юрия Васильевича и думала, что вот, наверное, такими же возвращались с войны фронтовики – без ноги, с почерневшим, исхудалым лицом, которое освещали глаза, и с надеждой на новую, лучшую жизнь. Когда мы расставались, пришла весть, что 14 грозненцев разлучают – шестерых из них переводят в другой интернат Армавира, здание бывшего мужского миссионерского монастыря, кажется, в память Александра Невского. Остальных по всему Краснодарскому краю определят в дома престарелых. Юрию Васильевичу выпало ехать в усть-лабинский Дом престарелых в компании с Сергеевной – с той самой бабой Раей, мимо которой 53 осколка невредимо прошли. Юрий Васильевич был рад такому соседству, но задумал «бежать» из этой системы: «Не мой это контингент – Дом престарелых. Руки тоскуют по работе – я ведь токарь хороший. Найду работу, еще поживем!»

Эти люди привыкли в грозное время делиться, вот и теперь в беседе, как ни отказывайся, кто сунет застенчиво яблоко, кто яичко с завтрака передаст, «для сынка». А Надежда Ивановна, заплакав перед нашим расставанием (она на редкость добра и доверчива к людям, привязывается всей душой), достала из заветного места увесистую коробку и стала уговаривать взять. «Это нам в Моздоке, – говорит, – выдали воинский сухпаек, все наши берегут для родных, но у меня никого нет, а самой мне не нужно ничего. Прошу вас, милая, возьмите». И в дверях уже обнимаемся, желая друг другу мира.

На коробке бумажка с надписью, в которой перечислено ее содержимое – консервы, галеты, сахар... Все не решаюсь ее открыть.

Елена ГРИГОРЯН
Армавир – Сыктывкар
Рисунки автора.

назад

вперед

На глав. страницу.Оглавление выпуска.О свт.Стефане.О редакции.Архив.Почта