«ПИШУТ И ПИШУТ,
И ДУМАЮТ, ЧТО РАБОТАЮТ!»
Прочитал в «Вере» воспоминания физика, работавшего в Сарове («Час Х», № 373-374). Поучительный рассказ. И
вспоминается, как я бывал там в незапамятные времена – и сколь поучительной оказалась эта поездка для меня, писателя.
Тогда нам, группе литераторов, очень долго делали пропуск в научный центр Арзамас-16, то есть в Саров. Тогда еще не было службы ни в одном тамошнем храме, в каком-то даже располагался магазин. Один физик убеждал
нас, что это провидчески так сотворилось, что именно в местах подвигов преподобного Серафима был создан ядерный центр – щит Отечества. Не знаю...
Вначале привезли нас в Дивеево, долго держали на пропускном
пункте, собрали паспорта, куда-то унесли, принесли, снова принесли, но пропустили. Я потому говорю об этой задержке, что к службе мы опоздали и ставили свечи уже в пустом большом храме Преображения Господня. По предсказанию, он должен в последние времена
подняться и спастись вместе с молящимися.
Потом пришла монахиня, худая, средних лет, сказала, что проведет нас по канавке Божией Матери. Как она объяснила, Богородица являлась в Дивеево, обошла монастырь,
следы Ее стопочек были отмечены позднее и прокопаны канавкой. Вдоль канавки десятки лет идут с молитвой тысячи и тысячи верующих. Мы пошли. Стали каждый читать про себя. Батюшка Серафим заказывал так: прочитаешь «Богородицу» 150 раз, пройдешь по канавке,
тут тебе и Иерусалим, и вся Святая земля...
После канавки монахиня повела нас обедать в строительный вагончик около забора. Физик, который нас сопровождал, сказал, что потом можно зайти к матушке Евфросинье,
одной из последних насельниц той еще, дореволюционной, общины. Физик этот знал ее племянника. Пришел и племянник и повел нас. «Может, и не примет нас, – сказал он, – больна, слаба». – «И характер у нее вредный», – добавил он. Потом сообщил, что у матушки
хранится горшочек преподобного Серафима, и не просто хранится, а она сушит сухарики и в этом горшочке держит, и одаривает того, кто ей нравится. Конечно, получить сухарики из горшочка преподобного очень хотелось.
Домик монахини был маленький, низенький, но широкий, на две половины. Нагибаясь под притолоку, вошли. Была весна, пасмурно, день после обеда. Света не было, только крупный огонек на лампаде. Окна завешены. Монахиня, большая,
сурового вида старуха, сидела вполоборота к иконам, вполоборота к нам. Когда мы, кланяясь и крестясь на красный угол, стали вразнобой здороваться, она сказала громко:
– Пишут и пишут, и думают, что
работают!
Это нас поразило. Нас было человек шесть-семь, в том числе литературовед Петр Поливецкий, критик Валентин Курбатов, поэт Владислав Артемов. «Не видать нам сухариков», – подумал я и осмелился
сказать:
– А куда денешься, матушка, профессия такая.
Можно было б добавить, что своим пером мы боремся за Россию и так далее. Но при такой проницательности ей все
про нас было ясно. Она неприступно молчала. Надо было уходить. Даже не присев, мы засобирались. Все-таки я решился:
– Матушка, а какая настоящая работа?
Она сразу
же, даже оживленно, ответила:
– А вон, храм-то складом сделали. Хотя и выгрести бы все для начала из нижнего помещения, вытаскать, очистить. Вон вы какие здоровущие. Потолок побелить, пол вымыть, иконы
поставить, неугасимую лампаду зажечь и читать, читать неусыпаемую Псалтирь.
Сказать на это нам было нечего. Снова стали прощаться.
– Сухариков возьмите, – сказала
она, почти даже приказала. Выставила на стол темный тонкостенный горшочек да с ржаными сухариками. Я хотел взять побольше, чтобы потом в Москве принести больной родственнице. Но подумал, что это неловко. Но матушка Евфросинья, когда я пальцами, а не
пригоршней, подцеплял сухарики, вдруг велела:
– Бери больше. Отдашь больной. По канавке-то все-таки прошли.
И опять-таки ей же никто не мог сказать, что мы прошли
по канавке.
Она уже опочила, матушка Евфросинья. Светлая ей память. Очень часто я вспоминаю ее слова «пишут и пишут, и думают, что работают». А храм, о котором она говорила, уже возвращен Церкви, приведен в
божеский вид, в нем служат, читают Псалтирь перед неугасаемой лампадой. Только без нашего участия. А мы пишем и пишем, а думаем, что работаем...