СТЕЗЯ
ПРОЗРЕНИЕ
Мы познакомились на
минувших Рождественских чтениях в Москве. Друг нашей газеты, отец Александр Коротаев из Вятки, показал мне на высокого человека в подряснике и скуфье, который шел с закрытыми глазами, опираясь на руку девушки-поводыря.
– Это
Сенин, Олег Михайлович.
– Сенин, – пояснил отец Александр, – человек удивительной судьбы. Прошел через лагеря, много лет преподавал в адвентистской академии. В середине 90-х, может, помнишь, много шума наделала история его
перехода в православие. За ним тогда последовала целая группа учеников. Сейчас он главный катехизатор в Тульской епархии.
То, что Олегу Михайловичу покойный владыка Серапион Тульский дал послушание миссионерствовать, стало
удачей для них обоих. Когда Сенин рассказывал об успехах и неудачах в работе с сектантами в Туле, то обронил, что у него около года был поводырем-секретарем юноша Костя, которого удалось отбить у мунитов. Случай знаменательный.
Еще запомнился рассказ о «Православных заставах», которые он с ребятами устраивает в местах, куда протестанты приглашают горожан. Это не пикеты, где в адрес иноверцев выкрикиваются проклятья. Нет, людям вежливо, спокойно объясняют, куда они идут и что
у них есть выбор. Даются адреса воскресных школ, приглашения на «Русские вечера», которые Сенин регулярно устраивает. На них побывали с выступлениями многие наши писатели, например, Леонид Бородин, скульптор Вячеслав Клыков, ученый Михаил Дунаев,
врач-священник Анатолий Берестов и т.д. Народ уже привык в самых оживленных местах Тулы видеть этого слепого христианина, который обращается к ним со слов «люди русские, православные», говорит твердо, умно. Некоторые останавливаются...
Что делать?
– Олег Михайлович, мне рассказывали, что вы несколько лет провели в лагере за свои политические убеждения. В чем они заключались?
– Я попал в лагерь за создание подпольной марксистской организации. В 65-м году в Рязани несколько русских мальчиков-правдоискателей, человек 10-12, нашли друг друга и решили заняться переустройством мира. Лет нам было где-то по семнадцать, жизненного опыта, естественно, никакого, но сердце болело.
Мой путь был во многом предопределен личностью отца. Он работал директором совхоза, был убежденным коммунистом, человеком обостренной честности. Отец не скрывал своего недовольства происходящим в стране. С сокрушением признавался, что без бутылки, без взятки ничего не пробьешь, идет разложение народа.
На глазах нашего поколения происходило разрушение мечты о рае, построенном без Бога. Первое, что
оскорбляло, – это пропагандистская ложь. В газетах, в лозунгах все резало фальшью. И мы видели, как народ ко всему этому относится. Презрительно, теряя веру в советскую власть.
Что делать? – вечный вопрос у нас в России.
Нашей группе казалось тогда, что мы обнаружили корень всех бед. Пришли к выводу, читая Маркса, Ленина, что существующий в СССР строй имеет мало общего с настоящим социализмом. Напоминает, скорее, государственный капитализм, в таком тоталитарном исполнении.
А раз так – нужно бороться. Когда я в 66-м году поехал в Саратовский юридический институт, то получил партийное задание создать там подпольную организацию.
– То есть ваша группа в Саратове состояла из будущих следователей, судей, прокуроров?
– Да, юристы составляли костяк. На тот момент, когда до нас добралось КГБ, некоторые уже работали в органах прокуратуры. Я, например, служил следователем прокуратуры города Рязани и вел 26 дел, в основном по несовершеннолетним преступникам.
Мучительно было видеть этих мальчишек, которым грозил большой срок. Я прекрасно знал, в каком состоянии находятся наши исправительные колонии. Они никого не исправляли. Некоторых из этих ребят я видел потом уже в рязанской тюрьме, когда сам оказался в положении подследственного.
С уголовниками, кстати, обошлось без столкновений. Вы знаете, что они очень негативно воспринимают людей из карательной системы. Но так как наша организация ратовала за справедливость, хотела восстановить законность, то к нам относились с уважением.
– Что за люди последовали за вами в Саратове, как сложилась их дальнейшая судьба?
– Это были люди с обостренным чувством социальной справедливости. Именно такие-то и гибли, отсеивались у нас в стране десятилетиями. В результате мы имеем сегодня то, что имеем.
Все они мне дороги, мои друзья, собратья по судьбе. Некоторых нет в живых. Год назад умер Валентин Кириков. Он был коммунистом, офицером. После того, как получил травму в армии, поступил к нам в юридический. Человек поразительной душевной чистоты.
Как-то раз мы собрались отметить Первомай, ко мне приехала невеста – будущая жена, и у нас, как это бывает, возникли какие-то коллизии. Под их впечатлением я, имея слабое представление об алкоголе, несколько перебрал. Что, очевидно, было заметно, потому что на следующий день Валентин с такой скорбью в голосе вразумлял меня:
– Олег, ты должен быть как кристалл, ты человек, на которого мы все равняемся.
Я действительно вел довольно аскетический образ жизни – рахметовский. Занимался закаливанием – плавал в ледяной воде, носил плащ-дождевик весь рваненький, ботинки стоптанные, но слыл при этом знатоком-эрудитом.
Скажу несколько слов еще об одном своем друге – Саше Романове, который учился накануне разгрома организации на истфаке Саратовского университета. Это человек, живущий как православный христианин, не от мира сего, умница, религиозный философ, много пишет, но при этом совершенно неприкаянный.
Не все мы смогли после лагеря вписаться в новую жизнь. Я вот, например, долгое время работал то полотером, то плотником в общежитии, то дворником.
– Насколько жестко обошлись с вашей организацией?
– Процессы проходили в Саратове, Петрозаводске, Москве. Я получил максимальный срок по этой статье – 7 лет. Но в основном участников движения просто поисключали из институтов.
Аресты могли бы быть более массовыми, нас спасло то, что осуждение пришлось на год юбилея Ленина – и в КГБ, возглавляемым Андроповым, человеком, наделенным острым государственным и чиновничьим чутьем, пришли к выводу, что это будет настоящим ляпом к юбилею – шумный процесс революционеров, которые решили продолжить дело Ленина.
– Многие ли участники вашего движения, кроме вас и Александра Романова, пришли к вере?
– Почти все мы, русские социалисты, попадая в лагерь, становились православными. Владыка Михаил Ершов – катакомбный епископ, с которым мы познакомились в лагере, говорил, что наш народ обнаруживает свою укорененность в православии тем, что, оказавшись в страданиях, мы ни к чему так единодушно не обращаемся, как именно к вере наших дедов.
Добавлю, что евреи, попав в лагерь, вскоре становились правоверными иудеями, а украинцы – вспоминаю ребят из Киевского университета, которые сидели за марксизм, – превратились в националистов, яростных таких западенцев, но тоже пришли к вере.
Ведь марксизм паразитировал на религиозных понятиях, на внутренней потребности молодежи в торжестве правды на земле. Но страдания заставили нас духовно расти, мечты об утопии облезли, как краска на морозе, и стало ясно, кто мы на самом деле, во что действительно верим.
Христос Воскресе!
– Как вы потеряли зрение?
– Оказавшись в Дубровлаге, это один из мордовских лагерей, где держали нас, политзаключенных, я обнаружил, что здесь борьба кипит гораздо яростнее, чем на воле. Забастовки, голодовки следовали одна за другой. За участие в них мне пришлось пройти все этапы наказаний. Сначала лишали пайка, потом несколько раз сажали в карцер и наконец отправили меня на четыре месяца в БУР – барак усиленного режима. Это как бы тюрьма в тюрьме.
Там я тоже отказался работать, и мне сократили паек, который в БУРе изначально был очень скуден. В результате, когда я оттуда вышел, то был такой истощенный, что не мог нести матрас. Но хуже всего то, что у меня началась дистрофия сетчатки обоих глаз, а потом зрение падало постепенно в течение многих лет.
Но знаете, вот что странно: эти четыре месяца стали одними из самых счастливых в моей жизни. Я пребывал в каком-то блаженном, радостном состоянии, читал с утра до вечера.
Что читал?
В соседней со мной камере оказались люди из 17-й зоны – Леонид Иванович Бородин, нынешний редактор журнала «Москва», и Александр Викторович Иванов. Оба они сидели по одному делу, за участие в ВСХСОН – христианской организации, допускающей возможность вооруженной борьбы с безбожной властью. Это удивительная история, когда большая группа социально активных, прекрасно образованных молодых людей заняла вдруг в конце 50-х – начале 60-х годов православные и даже монархические позиции. В принципе, я не имел права с Бородиным и Ивановым общаться, но надзиратели не утруждали себя тем, чтобы изолировать нас. И мы разговаривали, обменивались книгами. Первой книгой, которая перевернула мою душу, стал изборник нашей древнерусской письменности. Там были «Повесть временных лет», Киево-Печерский патерик, жития наших святых, начиная с Бориса и Глеба. Заканчивался изборник «Повестью о гибели земли Русской». Евангелие нам запрещалось держать, и мы в лагере воспитывались вот на таких текстах.
Больше всего поразил меня момент узнавания, чувство, что это все мое, родное. В детстве я получил начатки хорошего религиозного воспитания от своего дедушки. Он был пасечником, жил в лесу и, имея ревность о внуках, учил нас молитвам, тропарям, а чтобы учеба была слаще, одарял конфетами – до сих пор помню эти чудесные подушечки. Мы любили деда и тянулись к нему. Потом эта вера детская была вытеснена, хотя в институте я, несмотря ни на что, перед тем, как идти на экзамен, читал молитву «Отче наш» или «Богородице Дево, радуйся».
В лагере, в БУРе, все это в душе возродилось с новой силой.
Содержание в Дубровлаге было в каком-то смысле монастырским. Для нас, новообращенных христиан, эти условия были Богом данные. Вспоминаю сейчас те радости, которые переживал, тот строй души, который мы имели, – слезный дар, чистоту, искренность.
На Пасху поднимались часов в 5, заваривали целое ведро чая, выкладывали припасенные конфетки на общий стол и приглашали всех желающих разделить с нашей православной общиной радость. В 7 часов звонок – поздний подъем, по случаю воскресенья. А мы шли по секциям и народ пробуждали возгласом: «Христос Воскресе!»
Община наша состояла преимущественно из молодых людей и старичков. Из старичков самым выдающимся был Виктор Константинович Орлович, разбойник из Белоруссии. Давно раскаялся, блаженный человек, весь светился от любви к Богу. Говорил мне:
– Олег, ты не представляешь, каким я был! До того как посадили, и даже позже. В сталинскую голодуху я был в числе тех, кто с топорами налетали на бригадиров и охрану, отбирали у них пайки лагерные. Сколько раз меня сажали, все не унимался. И вдруг что-то нашло, верно, Дух Святый. И как осенило, и прожгло меня буквально за час до отбоя. И сказал я тогда сокамерникам:
– Ребята, вы все знали меня такого. Но завтра я буду другим, вы не удивляйтесь. Ох, Олег, сейчас столько лет прошло. А первые-то годы я нарадоваться не мог в Господе. Это такая радость, такая сладость.
Такие вот люди были в нашей общине.
Епископ Михаил (Ершов)
– Олег Михайлович, вы упомянули, что были знакомы с владыкой Михаилом (Ершовым) – одним из легендарных вождей наших катакомбников. Можно рассказать о вашем знакомстве подробнее?
– Мы встретились вскоре после того, как я вышел из БУРа, где произошло мое обращение. Но я ошибался, считая свои чувства верой. То было лишь желание обрести Бога, признание, что Он есть, что Он с нами. Но вера – это нечто иное. Это живая встреча с Господом. Однажды меня вывели на прогулку. Была осень, вечер, я вдыхал удивительные запахи, потому что вокруг зоны стояли леса. Прогулка длилась полчаса. Я то ходил, то прислонялся к доскам забора и, откинув голову, смотрел на небо. В какой-то момент закрыл глаза и почувствовал, как глубоко я несчастен. В то время жена перестала мне писать, временно так получилось, но я это переживал очень обостренно, потому что очень любил жену и доченьку, которых давно не видел.
Писал им все эти годы стихи. Вот жене:
Ты прошепчи, не крикни – я приду
И поддержу огонь, что на исходе.
Ты видишь: осень клином ввысь уходит,
И жить начертано нам
на роду.
Изнемогают скорбные ладони
От прежней нежности прикосновений.
Волос и глаз твоих столпотворенье
Мне душу потрясли, как крик погони.
Но безвозвратны даты упоений,
И ветер по свету листву сырую гонит.
А это доченьке моей Алене:
Знаю: сосны есть где-то
И церквушки в
снегу,
Голубые кометы
Темный лес стерегут.
Утомившись игрою
Звуков дня-шалуна,
Распрягла свою тройку
У берез тишина.
Ни качанья, ни вздоха,
Ни дрожанья ресниц.
Чутко дремлет эпоха
Над стенами звонниц.
И вот во время лагерной прогулки мне показалось, что я их теряю. Почувствовал себя каким-то оставленным, никому не нужным.
И вдруг ощутил приближение непостижимого, непередаваемого состояния, которое стало заполнять мою душу любовью, покоем, надеждой. По лицу покатились теплые тихие слезы.
Это была какая-то воскрешающая близость с Богом, тот удостоверящий опыт души, которые становятся непререкаемыми в жизни человека. Его уже не убедить, что небо пусто. Он обретает веру, о которой Достоевский говорит, что если скажет кто, что истина не с Христом, то я останусь с Христом, а не с истиной.
Без этой встречи я не устоял бы в вере. Ведь ум мой был болен. Я такой диалектик по натуре, наряду с мистическим, у меня рациональное начало очень выражено. Поэтому утверждение в Боге переживалось исключительно тяжело. Столько было скепсиса, сомнений, которые леденили душу. Тяжко было.
И произошло чудо. Однажды работал на крыше, щепой крыл барак. Пришел на обед, прилег отдохнуть на койку, и вдруг у меня начались страшные почечные колики. Я, как червяк, крутился на постели, меня на руках отнесли в санчасть. В барак вернулся не скоро. Прошли колики, отлежался я немного, появилось подозрение на туберкулез, температура не спадала много дней. Попал в больницу – недосягаемая мечта миллионов зэков. Как я понял потом, все это происходило промыслительно, потому что никаких болезней у меня в конце концов медикам обнаружить не удалось. Я был здоровый молодой парень. Но здоров был телом, а не душой. Вот в больнице-то я и встретился с владыкой Михаилом.
Он сидел на спецрежиме. Есть общий режим, есть усиленный, строгий (на котором я сидел), а есть еще крытка – спецрежим, когда заключенные ходят во всем полосатом и держат их под замком в особом бараке.
И вот как-то раз лежу я в палате, и тут входят двое таких ребят здоровых, в бушлатах, и вводят они старичка в полосатой одежке, махонького такого, как с картинки, хрестоматийного старичка, с бородкой, беленького, лысенького, ласкового.
– Вот, – говорят эти бугаи, – Михаил Васильевич, мы вас доставили, тут о вас позаботятся.
Потом к нам обращаются: «Ребята, помогите, окажите заботу».
Я поднялся, отнес вещи этого старичка, раздел его. А у него говорок такой был волжский:
– Ой, миленькой, осторожно-то, рученька-то у меня плохо владеет.
По лагерной этике непринято было расспрашивать кто ты да откуда. Устроив нового соседа по палате, я лег на постель да снова предался своим мыслям о православии, о русской идее, все это крепко у меня сидело в мятежной башке, не давая умиротворения, распаляя чувства.
А старичок, устроившись, подошел ко мне, сел рядом и, положив так ласково руку на колено, говорит, сильно окая:
– Скажи, вот ты любишь Россию, и я люблю Россию. А как бы ты сказал словами от сердца, как ты любишь Россию?
Я изумился, не зная, что ответить, не понимая, как он угадал мои мысли. А Михаил Васильевич продолжает:
– А ты послушай-ко, что мне Бог на душу положил, о России-то нашей, о матушке-то нашей.
И начал читать стихи. Они, конечно, были далеки от классических образцов, но вся эта самодеятельность отмечена была подлинной красотой поэтического языка. Светлая, дивная поэзия.
Так состоялось наше знакомство с епископом Михаилом.
Он рассказал мне, как подвизался иеромонахом в каком-то монастыре вскоре после революции и как пытался противостоять сатанинской власти. К моменту нашей встречи он сидел уже 42 года. Не помню, когда был хиротонисан во епископы. На волю его только один раз выпускали. За короткое время владыка под Казанью в Чистополе возглавил целое движение, довольно мощное. Ко мне потом приезжали из тех мест духовные чада епископа Михаила, муж с женой. Я рассказал им, что помню о владыке. Они записали мой рассказ на магнитофон.
По деревням, по поселкам создавал он перед последним своим арестом православные общины Истинно Православной Церкви – ИПЦ. Его искали, он скрывался. Это было, кажется, во время войны. Паспортов в его общинах не брали, детей в школах не учили, в выборах не участвовали.
– Чем же вы жили? – спрашивал я владыку.
– А вот трудиться надо. Артели собирали, ходили, строили. Дома подряжались ставить, фермы. Так вот и жили, Бог не оставлял нас. Ничего-о... Я работать-то люблю. Господь, Он любит трудничество, это монашеская добродетель. Только сейчас не работаю, а трудился, бывало, всяко. Вот на кухне. О-о, жарко как было. Голова-то кружится, но без этого какое спасение...
За ту чистопольскую эпопею дали владыке новый 25-летний срок.
Мне рассказывали о том, какой силой веры, силой духа он обладал. В сталинские времена, когда этапы шли эшелонами и на пересылках негде было размещать людей, их бросали прямо под открытым небом, за колючей проволокой, ждать следующего этапа. А владыка, будучи духовно деятельным человеком, имея ревность о Боге, вставал и произносил проповеди, призывая людей к покаянию, жег их сердца какими-то пророческими, огненными глаголами. Зэки рассказывали, что иные из них громогласно начинали каяться, рвать на себе одежды. Настолько епископ Михаил умел пробудить в них совесть, найти верные слова.
Однажды я тоже услышал его, когда он воспламенился, возмутился душою. У нас был один рентгенолог из зэков – Гавриил. Он числился стукачом, мордатый такой, сытый мужик. Сам по себе человек-то, быть может, и ничего, но жизнь его страшно покорежила. В войну то ли полицаем был, то ли еще кем. И все время подначивал, подкалывал владыку. Говорил: «Покажи мне Бога-то, я и поверю».
– Милый ты мой, – ответил ему раз епископ Михаил, – не первый раз я слышу это: покажи Бога. Меня когда судили, прокурор мне говорил: «Михаил Васильевич, покажи мне Бога, вот вы веруете, так покажите». Я-то ему и говорю: «Гражданин прокурор, вы покажите мне свой ум, я вам тогда и Бога покажу».
Вот я и тебе-то говорю: покажи свой ум, и Бог тебе явится.
Слово за слово, владыка все более разгорался, но это была не страсть, а нечто совсем иное, отблеск Божьего праведного гнева против гонителей, богоборцев. Я сидел как завороженный. Со мной-то владыка все приветливо говорил, благонаставительно, а тут он в полный рост открылся. Я теперь знаю, что чувствовали люди, когда слушали Иоанна Крестителя.
О чем он говорил, я плохо помню. О том, что значит для нас вера:
– Мы-то, русские, кто? Кто создал всю эту красоту благолепную церквей? Да деды наши, руками своими. Перекрестившись, брались за топоры, каменья выворачивали, трудились, вон оно диво какое создали – нашу Россию.
Нет, не могу передать его слов – это невозможно.
С утра он каждый день служил литургию – у него был крест с антиминсом. Поминал, помню, всякий раз на службе Государя Императора. Ел только один раз в сутки, вел очень аскетичную жизнь. Мы просили поваров специально для него приготовить щец постных, кашу.
Со мной он много беседовал, мы ходили по коридорам больничным, гуляли, и он меня укреплял, рассеивал сомнения. Что больше всего меня в нем поражало и убеждало, так это то, что человек, который столько лет провел в нечеловеческих условиях, сохранил ясную память, незлобие, красоту души. Учил: «Мы-то все так трудно живем, потому что завидуем. Всяк себя-то пытается выдвинуть. А надо жить ради любви, ради духа этой любви, вот в чем вера наша силы свои черпает».
Думаю, что владыка был прозорливым человеком. Как-то раз лежал я на койке, терзаемый душевными муками. Накрытый с головой бушлатом, делал вид, что сплю, желая скрыться от всех.
Епископ Михаил подошел ко мне, положил руку на плечо и говорит (а ведь я спал для него):
– Олег, откройся мне, открой терзанье свое, мученье свое, исповедуй душу свою, и тебе легче будет.
Я не подал виду, что слышу. Когда мы прощались, я попросил у него благословения. Я говорю: «Благословите, Владыко».
Он отвечает:
– Бог благословит, Олег. До сих пор ты не знал, како веровать, теперь ты знаешь, и если не станешь веровать так, то ты мучаться будешь.
Я постоянно вспомнинаю эти его слова. Епископ Михаил закончил свою жизнь в лагере. Умер в 1974 году на той же самой зоне – 385/17, поселок Озерный, станция «Явас». Отошел в Духов день...
В.ГРИГОРЯН
Фото автора.
(Окончание беседы следует)
 | назад |
| вперед |  |
