На полу лежали козьи шкуры и вывернутые полушубки, потому что прямо от игры мы, бывало, переходили к рассказам, страшилкам и всякой бывальщине: тогда мы ложились на эту шкуры и рассказывали истории, глядя в высокий потолок.

Занавесок на окнах не было. Темные зимние ночи за окнами были частью нашего пространства. В стеклах окна отражаются вся изба и мы. От скуки, дурачась, мы корчили рожицы и смеялись над своими отражениями.

Надо же было такому случиться: зашла в это время в избу соседка-старуха. Ей было, говорят, далеко за девяносто. Ка-а-ак увидела она наши рожицы в окне, ка-а-ак затопала она ногами, ка-а-ак закричала возмущенно и быстро-быстро стала говорить что-то моей бабушке. А бабушка (она той бабушке в дочки годилась) перевела нам с коми удивительные слова старухи.

– Корчишь рожу ночи? Смотри ж! – и ночь тебе скорчит рожу. Ты думаешь, что это просто отражение в стекле? А, может, это ты отражение, а настоящий мир там? А когда две ночи отражаются в двух твоих глазах и твоих мыслях – кто там продолжает корчить рожи и будет корчить теперь всю жизнь? Зачем ты делаешь неправильным образ свой? Зачем бросаешь мусор в ночь? Ведь ночь теперь унесет твое лицо в вечность!

...Это была какая-то странная, но страшная по масштабам речь. Представьте себе детей, которые вдруг обнаруживают космогоничность мира, взаимосвязи миров и ответственность за каждый жест.

Один раз в год родителям и детям заведующая детским садом Ванда Борисовна Глотова торжественно объявляла, что профсоюз завода купил новые игрушки или новую мебель...

Оттуда, из тех детсадовских картинок детства, остался в памяти эпизод с яркими карандашами. Мы такое многоцветье карандашей видели впервые. Широкая белая пачка карандашей. Воспитательница на наших глазах точила эти разноцветные палочки, и стружка – красная, синяя, зеленая – праздничным конфетти ложилась на ее стол. Еще не рисование, а только подготовка к нему была сакральным творческим ритуалом.

Воспитательница откладывала карандаши и учила нас различать названия в обозначении цвета.

– Вот это зеленый, а это светло-зеленый. Его называют салатовым, – говорила она. И от слова «салатовый» вспоминались летние салаты. И будто не было за окном снежного темного вечера.

– А вот мы поточили малиновый карандаш. Вы же знаете ягоду малину? Все пробовали малину? – играла с нами воспитательница. – А где у нас оранжевый карандаш?

Никто в группе не знал этого цвета. Даже многие русские дети, возможно, в первый раз слышали слово «оранжевый».

– Ну, что же ты молчишь, Гриша? Вот у тебя в руках есть оранжевый карандаш.

Я растерялся, как будто меня уличили в чем-то нехорошем, будто я утаиваю этот карандаш.

– Нет. У меня не оранжевый, у меня осенний карандаш, – и удивился, и обиделся, и заупрямился я. И краска так залила мое лицо, что от волнения мне стало тяжело дышать, даже вспотели ладони.

Но воспитательнице, кажется, самой нравилось слово «оранжевый», и, возможно, она сама недавно узнала это слово (и уж никто совсем не знал тогда, что оранж – это апельсин).

– Нет же! Запомните дети: это оранжевый карандаш! – говорила она.

Как мне казалось, в ее интонациях был скрытый упрек: дескать, дети, не будьте такими, как этот невменяемый мальчик (она дергала за карандаш, а я его не отпускал), и...

– Это... Дай-ка сюда... Вот... – она дергала, а меня словно заклинило. –Это ора-а-анжевый карандаш.

– Он похож на осень! – звонко крикнула какая-то девочка, и от ее искренней поддержки, от того, что она воспринимает цвет так же, как и я, а значит, понимает меня, я, чуть не расплакавшись, выпустил из рук карандаш.

– Осенних карандашей на свете нет! Нет осеннего цвета. В школе ты тоже будешь говорить: дайте мне пенал осеннего цвета, – зачем-то гнусавя, будто передразнивая кого-то мне незнакомого, сказала воспитательница.

– Да мне все по барабану. Шо? – При этом он корчил такие рожи, какие увидишь разве что в мультике про арабов-разбойников. Буен был брат.

Но вот выходили мы на службу, и он под сенью благодати преображался до неузнаваемости. Казак становился степенным и спокойным, в образе его была скорбь и глубокая усталость от... того, кто мучил его внутри... Таким он возвращался в корпус и удерживался до двух-трех часов. А потом все начиналось сызнова.

Так получилось, что все паломники из нашей комнаты разъезжались в одно утро. Вечером мы все вместе решили хорошо помолиться на дорогу прямо в комнате. К чести казака, он через силу, через выпендреж, но встал на молитву с нами.

Опять произошло то же, что и в храме. Только дошли до «Святый Боже, Святый Крепкий...», как морда его стала... образом. Усталость, скорбь и боль. Помолились. Сели. Разговорились. Пришли к выводу:

– Молитва – это, брат, твоя застава. Она тебя защищает. Она твой рубеж. Казаки ведь на заставах стояли. А у тебя, брат, особая битва внутри себя, наглядная для всех. Держись!

«Скорая помощь» привезла мужчину лет сорока пяти. Дорогой костюм и часы. Ботиночки – пожалуй, с десять моих зарплат. Сама респектабельность въехала на носилках в кардиоцентр. А поскольку я сопровождал бумаги от нашего отделения, то получилось так, что наблюдал следующее...

Вот уж нет костюма и ботинок. Вот уж нет респектабельности. Вот уже лежит передо мной пятнадцатилетний мальчишка, в глазах которого один вопрос: «Как же так? Неужели не я буду ставить подписи под важными бумагами сегодня после обеда? А как же мой заказ Ивану Ивановичу...»

У него останавливается сердце. Ребята-реаниматологи запускают сердце вновь. Теперь перед нами лежит уже семилетний мальчик. Из уголка глаза скатилась тихая слеза: «Это все? Неужели уже все? А жена, дети?»

Мы уже были далеко за калиткой, когда, обернувшись на дом, увидели отца, смотревшего нам вслед. Он стоял под раскидистой рябиной, что росла как раз у самой калитки. Стоял какой-то постаревший, сгорбившийся и молча смотрел, как мы уходим. Наверное, в этот момент мы с братом почувствовали одно и то же. Мы поставили чемоданы и махали ему руками: дескать, отец, все в порядке, спасибо за помощь. Не тоскуй.

Он не шелохнулся. И этот момент – запоздалое внимание сыновей, а отец уже не шелохнется – в свете солнечного дня запал в мое сознание намертво. Как кадр, выведенный на мрамор.

Другой кадр, уже из семейного альбома, заставил вглядываться в него, вглядываться... Я никак не мог определить – отчего же в нем такой магнетизм?

На фотографии мама разговаривает с нами – со мной и братом... Мы ей что-то говорим, а она слушает нас и кушает шанежку. Вроде бы обычная сцена. Вроде бы обстановка тоже обычная – городская квартира, типичная мебель за спиной... А потом я понял, что необычны на этом снимке мамины глаза. Их выражение было редким: таким, каким оно бывает в минуты сокрушения и сочувствия. Распахнутые глаза ребенка, обиженного за обиженных. Интересно, и что это такое мы ей рассказывали?

Два кадра. Отец – прощальная сутулая фигура у рябины. Это и есть его суть: человек, тоскливо глядящий, как быстро уходят сыновья. Уходят, как жизнь. Мать – распахнутые глаза человека, не потерявшего в себе ребенка до седин, умеющего включиться на самоотдачу.

Филин был фирменным знаком телеказино «Что? Где? Когда?». Филины в центре Москвы не летают. И уж точно не летают днем. А тут прилетела птица и кричит, словно оплакивает того, кто родил ее как идею.

– Мы ничего не знаем о духовном мире, о загадочном мире идей, – прокомментировал появление ночной птицы в центре мегаполиса известный «знаток» Андрей Козлов. Его комментарий к кричащему филину показала «вторая кнопка» российского телевидения.

А мне тогда вспомнился случай, свидетелем которого я был сам. Он похож на духовную коллизию с филином.

...В начале 80-х годов я увлекался археологией. После одной из экспедиций мы с товарищем задержались в деревне моей бабушки. Деревня была на пути возвращения. В тот день хоронили соседа моей бабки. Звали его Игнат. Был он хромой еще с войны, с попорченным правым глазом. Видимо, из-за двух этих специфических увечий он передвигался, как морской лев, – глубоко западал на ногу и в момент хромого западания зыркал левым глазом, как будто поддевал хомутной иглой. Эдак зырк снизу, зырк...

И вот этого Игната похоронили. Бабы за поминальным столом выпили не по одной рюмочке, языки развязались, и они по-простому вспоминали о дядьке Игнате и хорошее, и плохое.

– Мастер он был. И трудяга. Валенки подошьет, телегу отремонтирует...

– Чего там! Сепаратор на ферме ремонтировал! Из райцентра мастеров не дождешься... И монтаж ведь вел. Помните, как провода от дизеля к ферме тянул?

– Но злой был! Ух, злой. А матерщинник-то каков, а?! И вино пил запоем, как свинья. Запьет, как умрет. Бабу Ульяну замучил...

– Ой, не осуждай, Настя. После войны все пили... А что он там видал – один Бог ведает...

– Сейчас вот, наверно, перед Богом за все и отвечает.

– Но зато он животных не обижал. Никогда не обижал. Ни собак, ни лошадей. Даже, помню, вместе веники ломали, и он ругал нас за зря сломанные ветки... Будто у дерева боль слышал. И матерился. Ох, страшно матерился!

Так сидели и поминали дядьку Игната наши деревенские бабы. И я поминал, глядя в окно на сырые дрова под его окном, которые теперь ему уже не нужны, на реку, на лысеющий сентябрьский лес и блестящий от дождя, скользкий кладбищенский берег. На сложенные в поленницу дрова прилетел голубь. От окошка совсем близко, два-три шага. Голубь пошел, так хромая и так глубоко припадая на одну ногу, что его походка была совсем не птичья. Ну, как у морского льва! Я хмыкнул:

– Смотрите! Даже голубь прилетел помянуть Игната. И хромает совсем, как он.

Бабы заохали. А дочь Игната, взглянув на голубя, побледнела и облизнула пересохшие губы. Голубь шел на нас и на каждом хромом шаге зыркал снизу. Зыркал, будто пронизывал хомутной иглой. Это было уже больше, чем просто совпадение. Голубь по наброшенным на поленницу жердям подошел совсем близко к окну. Мы увидели, что у него нет правого глаза. Он встал и смотрел на нас, прилипших к окнам. Тут кто-то ляпнул:

– А ведь голуби в дождь не летают!

назад

вперед

На глав. страницу.Оглавление выпуска.О свт.Стефане.О редакции.Архив.Почта