Ирина Бессарабова: Да у нас есть такая крайность, особенно в документальном кино – показывать богослужение во всех его подробностях и деталях. Иногда камера даже заглядывает в чашу со Святыми Дарами.

Но таинство не поддается репродуцированию и тиражированию, и взгляд как-то сам собой отходит от таких зрительных впечатлений. Кинематографу не пристало копировать Фаворский свет, да это никакому искусству не под силу.

Всматриваясь в икону Рождества Христова, где, как написано в иконописном подлиннике, «Пречистая лежит у вертепа, Спас млад во яслех лежит повит...», нельзя не ощутить сильного волнения, как мне кажется, связанного с тем, как направлены взгляды на ней.

Итак, три ангела зрят на звезду, над Богомладенцем – звезда, ближе всех к Нему – корова и конь, они буквально заглядывают в ясли. Взгляд же Богородицы направлен вглубь своего сердца, она лежит, почти отвернувшись от Младенца. А мы знаем, что Пречистая Сама спеленала Его. Почему же Она не смотрит на Свое Дитя?

Ответ для меня лично пришел из иконы другого Великого праздника – Преображения Господня, где «Петр под горою ниц лежит, Иоанн на колени пал, Иаков – главою о землю, закрыл лице свое...»

То есть Свет Преображения, возможно, нестерпимый для человеческих глаз, привыкших к земному освещению, конечно, уже присущ и Младенцу Христу. И Пресвятая Богородица, будучи человеком земным, тоже изнемогла от этого света.

А вот твари бессловесные, у которых нет опыта духовной жизни, могут заглянуть в ясли без опасения. Они не понимают и не боятся. Им ли нам уподобится, или апостолам, закрывшим «лице свое руками»?

Так поступает в своих последних фильмах Александр Сокуров. Я назову лишь один – «Мать и сын», в котором с высочайшим мастерством, а главное – с необыкновенным тактом, показано прощание сына с умирающей матерью.

Выбрана особая оптика. Пейзажи лишены конкретности, размыты. Ощущение нарушенной, словно отсутствующей перспективы дает понимание того, что происходит нечто надмирное, неземное. Фонограмма может быть неразборчива, как еле уловимы слова чьей-то молитвы в опустевшем храме.

И это, конечно, достигнуто огромным творческим трудом, выверено и просчитано, а не просто угадано.

Для меня, как для человека, посвятившего себя кино, свет – это (если можно так выразиться) краеугольный камень, феноменального явления, именуемого кинематографом. Именно отношение к свету, к зрению определяет для меня качество любой киноработы.

В.Г.: Но достаточно ли этого? Когда я смотрю фильмы Сокурова, то появляется чувство, что он людей снимает с тем же чувством и настроением, что и природу.

С одной стороны, это необыкновенно возвышает его героев. Хотя бы в противовес тем идеям, что человек – это уродство, губительное для мироздания.

Но вместе с тем сокуровский человек словно все время умирает вместе с жуками и листьями, без особой надежды на воскресение.

Сокуров, мне кажется, вплотную подступает ко Христу. Но не решается пойти за Ним и отходит печально, как тот богатый евангельский юноша. Культурное имение тоже может тяготить.

Однако что ценно и в чем я полностью с вами согласен – Сокуров отдает себе отчет в том, что на звезду и вообще любой далекий объект нужно смотреть искоса, боковым зрением, тогда все видно отчетливей. Ему хватает на это смирения.

И.Б.: Да, именно так. И здесь вот о чем можно сказать. На заре фотографии была такая мысль, искушение – сделать моментальный снимок Бога.

Я не буду называть фильмы, в которых пытаются воссоздать облик и образ Спасителя. Я ни в коем случае не ставлю западное кино ниже российского – об этом и речи не может быть. Но все же надо признать, что актер, изображающий Господа на экране, – это дерзостное посягательство именно западного кино.

Идея эта ни хороша ни плоха сама по себе. Простое воплощение в принципе невозможно. Православному это почувствовать легче. На всех Богородичных иконах, и это не мной замечено, Богоматерь, даже обнимая Младенца, никогда не прижимает Его к Себе. Всем обликом Своим Она показывает, что Он не Ее собственность, но неба.

В.Г.: Давайте вернемся к вопросу о об отношении к свету, о смирении мастера перед Богом. И попытаемся с этой точки зрения оценить такой феномен, как советское кино.

И.Б.: Кино как последнее из искусств, созданных человеком, изначально имело религиозную основу даже тогда, когда его воспринимали как балаганную забаву, и даже тогда, когда такие слова Священного Писания, как, например, Слава, Истина, Путь, были насильственно замешаны в пропагандистский контекст, выгодный безжалостному политическому режиму.

Вспомним слова отца Павла Флоренского о храмовом действе как синтезе искусств, где пение, церковная живопись, архитектура, чтение священных текстов является единым целым. Но ведь синтез искусств – основа и кинематографа тоже.

Не видеть общности между такими явлениями, как богослужение и созерцание фильма, нельзя, как бы это ни казалось кощунственным.

Современные киноведы осознают и даже утверждают, что в послереволюционной России кино взяло на себя миссию Церкви, народ приходил в кинотеатры, как раньше в храмы, – и общее дыхание, и общая направленность зрения сближала всех. Именно тогда и были произнесены слова Ленина о кино как главнейшем из искусств.

В.Г.: В случае с советским кинематографом степень таланта была и степенью эффективности пропаганды?

И.Б.: Это верно... с одной стороны.

Можно сказать, что кинематографу, особенно в России, было навязано бревно в глазу, которое лучшие режиссеры, конечно же, замечали. Они понимали, что вне каких-то концепций власти работать им никто не даст.

Вот возьмем фильм Смирнова «Белорусский вокзал» – он как бы совершенно прорежимный. И очень талантливый в то же время, сделан с сердцем. Он примиряет нас с властью, и в то же время нельзя не чувствовать той духовной силы, которая в нем заключена. То же самое можно сказать относительно «Баллады о солдате» Чухрая, фильмах Шепитько, о любом киношедевре того времени.

Если что-то делается с сердцем, то даже если там сплошные коммунисты выступают в качестве главных героев – зритель будет видеть, что за плечом коммуниста в те мгновения, когда он честен, любит свою землю, стоит Бог.

Возникает вопрос: кто на кого работал – мастера на власть или власть вынуждена была приноравливаться к своему народу? Это была борьба, где мастера кино подчас терпели жестокое поражение.

Но нельзя не замечать, что в наследство от того времени нам достались несколько прекрасных картин. Они пережили тот заказ, который был на них возложен, просияли из темноты.

В.Г.: Вы как-то сказали, что, быть может, миссионерское призвание кино – быть цитатой ада, а не рая? Признаюсь честно, я вас не понял.

И.Б.: Речь идет, конечно, не о копировании свинцовых мерзостей жизни, как часто делает тележурналистика. И не о том, чтобы выплеснуть на экран потоки клюквенной крови. Я говорила, скорее, о задаче кинематографиста вослед за Христом сойти во ад нашего мира.

Достаточно бывает показать искаженное страданием лицо, чтобы быть понятым. Рассказать о своей боли, боли своего народа. Но это будет принято людьми, только если вы предельно, безумно, нелепо искренни, как первохристиане. Вспомните слова одного из них пресвитера Тертулиана: «Верую, ибо это нелепо».

Вот у Алексея Германа в «Хрусталев, машину!» – на пределе возможностей воссоздается полифоничность, многообразие повседневной жизни, ее хрупкость, неуловимая поэзия («парки бабье лепетанье»). Это не конспект, а воссоздание подлинника, и когда мы понимаем и верим, что нас ведет художник, Герман безжалостно и жестоко показывает сцену адского надругательства над человеком.

Ад дает себя цитировать, и кино, талантливому кино, эта задача по плечу. Показать человеку тот прах, ту смертную тяготу, которую он в себе несет, грех и ужас мира, от которых возможно только одно бегство – к Богу.

Необходимо, я убеждена, пройти путь этих последних ответов, правды о мире, чтобы увидеть отсветы Фавора.

В.Г.: Мы вновь вернулись к теме света.