– Я пришел в Церковь 20 лет назад, в очень тяжелый для меня период.

Внутренний кризис совпал с разладом в семье, необходимостью самоопределиться в профессиональном отношении. Это был тотальный кризис во всех областях моей жизни. И стало понятно, что без веры у меня нет больше ресурсов для жизни.

– И что послужило последним толчком, когда вы поняли, что стали христианином?

– Господь мне не являлся, как апостолу Петру. Была потеря смысла жизни, как говорит один из героев Достоевского: «И тут мне, господа, что-то стало вдруг все равно», а это мучительное состояние для человека.

Мне помогло то, что я был начитан, знал, что я не первый, кто попал в подобное положение. Стал перечитывать «кризисных» мыслителей. Это Толстой, Гоголь, Паскаль, Гюго. «Отверженные» меня весьма задели. Много читал русских религиозных философов. И понял, что есть нечто, что все эти книги объединяет, что в них есть некие векторы, которые можно продолжить. И тогда они все пересекутся в одной точке, на событии, которое произошло 2000 лет назад, в какой-то там маргинальной римской провинции. Я стал спрашивать друзей и самого себя, что же там произошло 20 веков назад, о чем столько времени можно говорить с неослабевающим напряжением.

И в конце концов получил ответ.

* * *

– Что заставило вас взяться за осмысление Пушкина, да еще под христианским углом зрения?

–Не могу сказать, что меня удовлетворяет общий уровень православного литературоведения. Я бы назвал его несколько убогим. То есть берется катехизис, рядом кладется то или иное произведение русской классики и далее делаются сравнения, насколько они друг другу соответствуют.

Эта схема может существенно усложняться, но суть остается неизменной. Литературовед выступает не в роли исследователя, а в роли цензора, «право имеющего». Особенно неприятно, когда это превращается в судилище над русской литературой, и даже в разговоре о Пушкине или Достоевском можно услышать брезгливые, менторские интонации.

И, наоборот, весьма слабого автора могут возвести на пьедестал за то, что он, видите ли, «очень церковен». Обычно такой подход характерен для довольно распространенного персонажа в нашей сегодняшней церковной жизни: соединения профессионального неудачника с церковным неофитом. По сути, мы имеем дело с подходом, который является продолжением худших советских традиций.

– Ваша работа о «Капитанской дочке» кажется мне в этом смысле образцом того, как нужно браться за дело.

– Она появилась совершенно случайно. Мой сын проходил «Капитанскую дочку» у себя в школе. Я взялся помочь ее осмыслить, перечитал и поразился, насколько это глубоко христианское произведение. Быть может, самое христианское во всей мировой литературе.

Трудно найти что-то подобное на Западе. Я могу назвать две великие книги – это «Отверженные» Гюго и «Камо грядеши» Сенкевича. «Отверженные» – это такое очень романтическое произведение. О том, как каторжник Жан Вальжан сталкивается в доме провинциального епископа с подлинной человечностью. И начинает духовно прозревать. Во Франции этот роман считают христианским. И это так, но... Религиозные убеждения Гюго до сих пор остаются загадкой для его биографов. Он, безусловно, верил в Бога. Но, кроме того, он верил во множество вещей, чуждых христианскому сознанию. От спиритизма до революции.

А если говорить о «Камо грядеши», романе о Христе, то эта книга была написана, как говорится, по заданию. Католику Сенкевичу поручили, и он написал. Прекрасно написал. Но здесь есть определенная неестественность. Я не знаю, как точнее выразиться. То есть, с одной стороны, написано искренне, с другой – чувствуется некоторая тенденциозность, чуждая православному воспитанию...

А вот «Капитанская дочка» – она вылилась из сердца. Пушкин шел к этой повести всю жизнь. Это написано чистым поэтом, абсолютным поэтом, который экономно расходует слова, мастерски владеет всеми изобразительными средствами и страшится малейшей неправды. Важно и то, что повесть была закончена за несколько месяцев до убийства Пушкина.

–В своей работе вы приходите к мысли, что не слова, а молчание может по-настоящему сблизить людей.

– Не то молчание, когда нечего сказать, а то, когда люди молчат вместе перед лицом Бога.

У Пушкина в «Капитанской дочке» мы различаем три уровня общения.

На первом человек существует как природное явление, носитель каких-то классовых, семейных и прочих функций.

Второй уровень – это когда человек способен совершать выбор. Он дорастает до того, чтобы свободно распоряжаться собой. Гринев дарит Пугачеву тулупчик, хотя не обязан этого делать, а Пугачев в благодарность за это спасает поручика от виселицы. Впрочем, может еще и передумать. Сегодня одна прихоть – завтра другая.

И здесь мы подходим к третьему уровню. Когда все, что связывается, делается на веки вечные. Это уровень, когда две личности общаются перед лицом Божьим, ведь логика высшего личностного общения в свободе и благодати милосердия. У Пушкина мы видим присутствие всех этих трех уровней, их игру и диалектику.

Вот Пугачев вызывает к себе поручика Гринева и требует признать себя царем. Перед героем стоит выбор – смерть или предательство. Но Гринев, выбирая путь чести, продолжает в то же время вести себя самым непостижимым образом. «Скажу тебе всю правду», – доверительно говорит он.

И Пугачев этим оказывается вдруг связан той свободой, которую избрал в отношениях с поручиком. Затем Гринев отказывается служить ему. Но так как все это говорится с большой искренностью и уважением к Пугачеву – уважением не как к «царю» или бунтовщику, а как к человеку, – то он снова не находит в себе силы послать Гринева на смерть.

Пугачев замолчал, задумался и предпринял третью попытку спасти жизнь своему молодому пленнику. Попросил дать обещание не служить против него. Но Гринев отвергает и это предложение, поясняя, что связан офицерским долгом, присягой.

Однако произносит при этом такие слова:

«Голова моя в твоей власти: отпустишь меня – спасибо; казнишь – Бог тебе судья; а я сказал правду».

Вновь звучит слово «правда», но, кроме того, происходит нечто более важное – Гринев напоминает, что они стоят в этот момент перед очами Божьими. И весь тон юноши, все поведение, начиная с того момента, когда он, дворянин, сказал безымянному бродяге слово «брат», подарил тулуп и предложил стакан вина, свидетельствуют в пользу его веры и искренности.

И Пугачев тоже верит Гриневу и... милует его. А дальше поручик выходит на улицу в морозную тишину. Месяц и звезды освещают виселицу.

К этому добавим, что разговор между бунтовщиком и офицером тоже начинается с того, что они несколько минут молчали, глядя друг другу в глаза. И почувствовали друг друга, так как не чувствуют иные близкие люди. Весь последующий диалог вылился из этого молчания и им же закончился.

– На этом общение Гринева и Пугачева у Пушкина могло бы и пресечься. Но ничего подобного не происходит. Почему?

– Такого рода диалоги – сквозная линия всей повести. Всего в ней четыре главных диалога. И Пушкиным это, с одной стороны, сделано сознательно. Но, кроме того, многое далось художническим чутьем.

Почему Пушкин продлил знакомство двух своих героев – поручика Гринева и Емельяна Пугачева? Почему так сплелись их судьбы?

Пушкин собрал очень много материала об этом бунте, и, быть может, он прозревал, что этим все не закончится, что на путях русской истории гриневым с пугачевыми не разойтись. Пока они не найдут какого-то исхода. И вот этот исход Пушкин пытается найти.

Он говорит о какой-то иной истории, не доступной профессиональным историкам, но более подлинной и достоверной, чем любой научный труд, – человечной истории, отзывчивой истории.

Решающий диалог между Гриневым и Пугачевым происходит после того, как поручик заявляет, что едет избавить сироту, «которую обижают», – Марию Ивановну.

И вот они едут освобождать девушку и вновь очень много и значимо молчат.

И еще – это важно сказать – как бы подшучивают друг над другом. Шутки Пугачева зловещие, провоцирующие, а Гринев в ответ тоже Пугачева полушутя провоцирует, но не на зло, а на добро. Он благодарит за лошадь и тулуп, без которых не смог бы добраться до Оренбурга.

Пугачев развеселился. Как бы вспомнил, что, кроме войн и его амбиций, есть еще и другой мир – человечный, солнечный. Лед его подозрительности растоплен. Враги, воюющие не в шутку, а на уничтожение, вдруг становятся друзьями.

А так как они друзья, Пугачев пытается оправдать себя. И рассказывает калмыцкую притчу о вороне и орле, излагает как бы свой жуткий символ веры: лучше раз напиться живой крови, чем падаль клевать.

Но Гринев на это прямо и просто отвечает: «По мне жить убийством и разбоем и значит клевать падаль». И тут у Пушкина написано: «Они замолчали», кибитка неслась дальше. Опять это молчание в высшей степени многозначительно: молчаливый диалог... Так далеко Гринев еще ни разу не заходил. Ведь разбойник хотел сказать, что он не просто кровопийца, что у него есть идея. Потом это будет «символом веры» многих: от террориста Нечаева до убийц из «красных бригад».

И ответ Гринева стал сильным ударом по разбойнику. Сильным, но предсказуемым. Потому что сказано было то, что Пугачев и сам знал, да боялся себе в этом признаться. То, о чем говорит нам Евангелие.

И вот бунтовщик посмотрел с удивлением на спутника и замолчал. И далее Пушкин вновь обращается к описанию природы. Она тоже вовлекается в молчаливый диалог. Снежная, сверкающая равнина в своем великолепии, красоте тоже противоречит позиции Пугачева.

Отметим, что Пугачева в то время окружали тысячи людей, которые с радостью готовы были с ним пить, куражиться, бахвалиться... И в то же время способны были его предать в любую минуту. Потому что не Бог их связывал, а разбой.

Но только с одним человеком на свете, казалось бы, наиболее далеким от него – с царским офицером, почти ребенком, – Пугачев мог себе позволить роскошь настоящего общения, глядя в глаза и высказывая все, что лежит на сердце.

Это встреча двух христиан. И это не только в русской литературе, но и во всей христианской культуре так. Диалоги, очень похожие на те, что протекают между Гриневым и Пугачевым, мы встречаем и в «Отверженных» Гюго. Вспомните встречу Жана Вальжана и епископа Мириэля, когда полиция приводит каторжника к епископу с украденным серебром.

«А что же вы не взяли подсвечники, которые я вам подарил?» – спрашивает епископ.

И никаких проповедей и тому подобного. Этот диалог проходит сразу на нескольких уровнях, он не одномерный. Есть слова, а есть другое измерение общения. И то, что не было сказано, произвело такое впечатление на Жана Вальжана, что изменило всю его жизнь.

И, кстати, они тоже больше молчат, чем говорят. Потому что третьим лицом, участвующим в их разговоре, является Бог.

Неверующие назовут это совестью.

– И здесь мы подходим к последнему диалогу между Пугачевым и Гриневым.

– Совершенно верно. С самого начала ясна возможность покаяния для Пугачева. Возможность благоразумного разбойника, которая напоминает о себе, как мучительная рана, особенно когда приближается Гринев... Но Пугачев не делает этого шага, точнее, решается на него только на эшафоте.

Именно там протекает последний диалог наших героев, во время которого вообще не было произнесено ни слова. И, тем не менее, это кульминация всей повести. Это чистое предстояние лицом к лицу. Встреча на том, третьем, уровне, на который они в предыдущих диалогах поднимались лишь отчасти.

За грехи нужно платить. Однако Пугачев видит, что на земле остается человек, который будет молиться за него. И за то, что он пощадил этого юношу не раз и не два – а сначала по прихоти, потом по совести и по вере, – перед ним, Пугачевым, открылась возможность и самому получить прощение на суде Божьем.

Безмолвный диалог перед казнью становится моментом истины для Пугачева. Но и для Гринева тоже. Вот поручик смотрит в лицо разбойника, а вот уже мертвая голова показана народу. Но лицо не равно голове. Голову можно отрубить, а лицо бессмертно и пребывает в вечности. И это живое лицо навсегда запечатлелось в памяти Гринева.

Эта тема – лица – стала потом сквозной для всей русской литературы. У Достоевского она разворачивается. Он в своих диалогах ведет к тому же, что и Пушкин.

– Быть может, Пушкин попытался написать что-то вроде предисловия к истории евангельского разбойника, о котором мы практически ничего не знаем, но личность которого волнует всех христиан. Но никто, кроме Пушкина, на этот вопрос, конечно, ответить не сможет. А я, завершая наш разговор, хочу спросить у вас: всегда ли молчание сближает?

–Мы знаем из Евангелия, что, когда Христу задавали вопросы, он тоже иногда молчал. Молчал и смотрел. И истязатели разъярялись все сильнее. Странным образом это молчание осуждает неправду больше, чем иное слово. Истязатель Христа, сталкиваясь с молчанием, спорит уже с самим собой. В нем начинает пробуждаться совесть.

назад

вперед

На глав. страницу.Оглавление выпуска.О свт.Стефане.О редакции.Архив.Почта

eskom@vera.komi.ru