ЭКСПЕДИЦИЯ ПОД БОЛЬШИМ ШАТРОМ ГОЛУБЫХ НЕБЕС Дневник паломничества редакции в южные пределы Русского Севера (Продолжение. Начало в № 397)(Из записок Игоря Иванова)
История появления на Главной улице дома Германа Яковлевича – вполне в традициях села Русский Турек. Решили староверы Бушковы разбить в селе парк. Нашли место подходящее, но там стоял дом. И вот его хозяйке – бабушке Германа Яковлевича – предложили съехать, взамен же подарить в другом месте лучший, каменный дом. Сказано – сделано. А парк, который разбили Бушковы, с липами и кедрами до сих пор жив – теперь его называют Санаторским, хотя по праву он бы должен носить имя Бушковых, столько сделавших для села. Улица Гвоздева есть, Советская есть, а вот фамилия этого славного рода в селе нигде не увековечена. Впрочем, разве можно что-то «увековечить» названием улицы... Наутро я отправился в этот дом узнать о том, как русско-турекские староверы живут. Дом искал по примете, о которой узнал накануне, – по кривой старой березе, что растет рядом. Дерево историческое: когда-то, еще на заре двадцатого века, в него врезался лихачивший по селу первый привезенный сюда автомобиль. От этого удара береза весь свой век промыкала вкривь-вкось... Иду, вдруг рядом тормозит «копейка» (самая старая модель «Жигулей»), и водитель, круглолицый здоровяк за сорок, машет мне рукой: «Садись, покажи, как в центр проехать». Двигатель взревел, и мы понеслись по набережной. Я хватаюсь за первый попавшийся в кабине выступ и кричу водителю в ухо: «Ты же сейчас подвеску тут оставишь!» А надо заметить, что улица вся – нырок, ухаб да яма, отродясь таких не видывал. «Проскочим! Их всех не объедешь, а каждую яму уважить – жизни не хватит. Понимаешь?!» Соглашаюсь с ним (а что еще остается?). «Я из города. У меня здесь возлюбленная живет, двадцать лет не видел. Понимаешь?» – «Понимаю», – отвечаю я, на самом деле с трудом понимая, как он в таком подпитии смог проскочить мимо постов ГИБДД. Наконец мы в облаке пыли выскакиваем на Главную улицу. Провожая взглядом дребезжащий автомобиль, ловлю себя на том, что завидую ему: точно быка за рога, взял человек судьбу свою и несется навстречу неведомому. И откуда-то со дна памяти всплывает услышанное когда-то: «Пей – не напивайся, люби – не влюбляйся...» РУССКИЕ «СЕСТРЫ»Хозяйку Анфису Григорьевну я оторвал от домашних дел. Летом в ее просторном доме гостит до 10 человек – дети, внуки. Обедать закончили – за ужин принимайся. А тут – корреспондент.Примостились на крылечке амбара. Включенный диктофон она, человек в общем-то общительный и легкий, отвергла сразу. Иной раз это и обидно, а тут естественно: даниловское согласие хоть и считается «умеренным» по требованиям к своим членам, все же – старообрядцы. О том, что по-научному она принадлежит к даниловскому согласию, Анфиса Григорьевна, скорее всего, даже не подозревает. В Туреке староверы делятся на малую моленную и большую моленную. В малую ходит постоянно человек 5-6 (года три назад было человек 15, но перемерли старики), в большой моленной – это «федосеевское согласие» – собирается до двадцати человек, молодых сюда не пускают и браков в «никонианской церкви» здесь не признают. В целом согласия исповедуют одну веру и один обряд, но небольшая разница в исполнении обряда для них существенна. «У нас отличия и от шурминцев имеются», – говорят про староверов из соседнего села. – Одни старухи ходят к нам, – вздыхает Анфиса Григорьевна. – Звали в наставники Федора Зиновьевича Швецова, но он не взялся – старый, дескать, 80 лет, кое-как хожу со своей палкой. Службу теперь ведет Катерина Павловна Солоницына – часы, каноны, панихиды. От пенсии вот отказывается, живет строго... В этом я имел возможность убедиться, когда потом хотел зайти к ней: разговор наш, увы, длился в дверях не более минуты. Не вышел разговор у меня и с другой старообрядкой – рабой Божией Паней, как зовут ее все в селе. О ней мне доложили, что «молится и выйти не может». Позднее я узнал причину негостеприимства местных старообрядцев: дважды за последние годы их обворовывали: расскажут, покажут, и глянь – все иконы вынесли. А среди икон Паниной домашней божницы было много ценных, потому как унаследовала она их от староверческого начетчика большой моленной. Удивительно, что в селе все знают, кто это совершил, а когда я спрашивал, отчего же тать остался безнаказанным, только рукой махали. Анфисе Григорьевне сейчас 72 года. Стоять на Великие праздники по пять-шесть часов ей уже трудно – но службы не пропускает: «Бог-то не оставляет милостью – придешь со службы, и как будто здоровья прибавится». А вот молодые службы не выдерживают. Да и сама она «признала Бога» (что означает – стала постоянно посещать службы) лишь в 40-летнем возрасте, после того, как умер отец: мама по нему молилась, читала Псалтырь, так она и научилась. О маме вспоминает она, что когда та читала молитвы – все плакали, в детстве мама еще до аналоя не доставала ростом, а уже читала по-церковнославянски. О родных Анфиса Григорьевна рассказывает куда охотнее, чем о себе. Сестра Татьяна живет в Порошино под Кировом. Помоложе была – читала на Пасху доклады против Церкви, потом началось постепенное воцерковление, крест на лифчике булавкой пристегнутый носить стала, даже пострадала за веру: отвезла из Турека в Киров письмо, чтоб церковь открыли, и ее преследовали на работе. Сейчас крестик носит уже на гайтане, запершись в своей комнате, молится и читает «Скитское покаяние». «И внуки ничего против не говорят», – со значением добавляет Анфиса Григорьевна, а я понимаю, что она верит: со временем и они придут в разум и «Бога признают». Во двор развешивать белье выходит дочь. Слово за слово: «Вот на пенсию выйду, тоже буду молиться...» – «Истина Господня пребывает вовеки», – торжественно подытоживает Анфиса Григорьевна. Вспоминает случай: – Когда из церкви детсад делали и колокола снимали – один колокол упал, раскололся, и осколок попал в глаз как раз тому прохиндею, который их снимал. Да-а... Когда детсад оттуда выехал, просили мы это здание вернуть – не давали. А два года назад председатель Бушков сам это здание нам предложил, но мы отказались – нас в малой моленной стало очень уж мало, и денег на ремонт здания нет. Дальше разговор наш идет о том, о сем: о лестовках, которые, оказывается, здесь до сих пор шьют точно так же, как в Усть-Цильме и на Выге; о видах на урожай и о погоде («молилась Илье Пророку, чтоб дождя дал и чтоб бури не было, – здесь после жары такие сильные бури бывают, что крышу сносит»); выясняется вдруг, что Анфиса Григорьевна – подписчица нашей газеты с недавних пор: «Я вообще-то, кроме божественных книг, ничего не читаю, а газеты нам в большой моленной не благословляют читать; но там сами «Веру» выписали – ну, значит, вроде как можно...» Тут с улицы донеслись блеяние и мычание: стадо возвращалось с пастбища, и надо загонять коз. Так, естественным образом, завершился наш разговор. * * * Когда я спросил о православных в селе, несколько встречных человек несомненно указали мне дорогу к Наталье Михайловне Овечкиной. Церкви в Русском Туреке нет, священников-наставников тоже, так что она здесь как бы за главного.
– Моя мама умерла от тифа, когда мне было 7 лет. Отца за то, что он держал две коровы, лошадь и овец, лишили голоса и выслали на строительство канала «Москва – Волга». Я тогда училась в четвертом классе. Поэтому воспитывалась у бабушки. Бабушка моя была очень верующей, ни одного церковного праздника не пропускала и всегда водила нас с собой в храм села Никульчино за три километра. Я с тех пор Бога никогда не забывала, молилась и о своих родных, и о себе, конечно, чтобы Господь помиловал меня. До седьмого класса ходила в никульчинский храм, а потом, когда поступила в педагогический техникум в Кирове, я украдкой бывала в Серафимовской церкви – молилась, на исповедь ходила, но случалось это уже реже. – Дочь «лишенца» не должны были принимать в техникум... – Нет, нас, детей, не презирали. – Бог помогал по жизни? – А как же! Как бы я стала учиться, если ни отца, ни матери? Наша школа нам с братом выделила горячие обеды раз в день – это разве не Господь помогал! Ну и так во всем, что ни попросишь – всегда Господь утешал. – Никогда вы не чувствовали себя оставленной Богом? – Нет, такого не было. Особенно Николай Угодник помогал. Внучек отсидел четыре года: в пьяном виде выстрелил в одного нашего. Восемь лет ему назначили. Я все время молилась за него и в церкви, и дома. Утром-вечером, где что делаю – все Господа Бога поминаю. И вот четыре года недосидел он, освободился – это разве не помощь Господа? Одного только не могу вымолить, чтоб от пьянства они отстали. Видать, плохо молюсь. – Детей-то удалось в вере воспитать? – Теперь, когда я молюсь Богу, сын радио выключает (телевизор у меня не показывает) и вообще никогда не скажет против Бога. Крестить тогда нельзя было, да и негде. У меня муж был из староверов, но партийный, против крещения возражал он всегда, он мне и молиться-то не давал, так только, если украдкой. А я была мирская (здесь, в Туреке, «мирскими», в отличие от старообрядцев, православных почему-то называют, – И.И.), и мне хоть как-то надо было ребенка окрестить. В Туреке жил старик – годов восемь как умер, он крестил на дому. Вот я всех троих (дочь и два сына) еще младенцами и окрестила в старую веру. Под видом того, что надо ребенка от груди отрывать, ребенка у меня забирали и тайно крестили. Каялась я, правда, батюшке потом за такое крещение. Теперь, конечно, все можно: креститься – будь добр, храм строить хочешь – берись да трудись. Этим летом из Москвы приезжали верующие, хотели в Туреке часовенку поставить, в память о сгоревшем храме. Это была сестра одной здешней старушки – она уже, видимо, в Москве-то начала собирать деньги на часовенку. Пошла в Туреке к одному, к другому – но никто ее здесь не поддержал, не набралось людей, чтобы помочь. «Вот если бы среди нас был хоть какой-то мужчина, он бы это дело возобновил, – мечтательно говорит Наталья Михайловна, – тогда мы бы со всей душой, со всем сердцем ему помогли...» Службы в уржумском храме Наталья Михайловна старается не пропускать, но, случается, автобус не останавливается, а то его вообще отменят. Часовня – это было бы, конечно, очень хорошо, «хоть крестик в часовенке можно было бы положить на себя. Да, видно, не этого от нас Господь хочет». Она достает свою «шахматку». Я не сразу понимаю, что это, но когда до меня доходит, то ставится ясно и другое – отчего Наталья Михайловна в селе считается как бы церковной старостой. Два листа аккуратно расчерчены: слева в столбик – фамилии односельчан, по верху – перечень треб и храмовых икон. По порядку: праздничная, Иисуса Христа, Николая Угодника, Всех Святых, Пантелеимона, Матери Божией, ангела-хранителя, иконы «Неупиваемая чаша»... В клеточках стоят «плюсики» – кто какой иконе заказал свечку поставить, сколько денег на это пожертвовал в храм. Староверов, то есть выходцев из староверческих семей, в списке примерно половина. Еще – целая стопка записок «о здравии» и «об упокоении», их Наталья Михайловна называет пометками. От слова «метить», «замечать». Наверное, чтоб Господь примечал. В праздники, бывает, по 40 штук их везет в церковь.
Снимок сделан, и щелчок затвора – словно точка, поставленная в конце еще одной страницы жизни. Встретимся ли, сулит ли Господь мне еще когда-нибудь побывать здесь? ШУРМА(Из путевого дневника Михаила Сизова)Игорь вернулся из похода к старообрядцам, молча выворачивает карманы: луковицы. – Получился разговор? – удивился я. – Обычно-то они на порог не пускают. – Нет, это православные подарили... миряне, как они себя тут называют. Но и со староверами поговорил... Они нашу газету выписывают.
Судя по карте, до следующего села – Шурмы – рукой подать. Всего-то несколько изгибов реки. Мысленно мы уже там. Но Вятка, разлившаяся широким рукавом, никуда не спешит, медленно несет нас мимо отлогих луговых берегов, уходящих далеко за горизонт. Пытаемся пришпорить время, гребем изо всех сил, и с каждым шлепком весел руки тяжелеют. Чтобы отвлечься, принимаюсь считать: сколько гребков надо затратить, чтобы проплыть 10 метров, 10 километров, весь путь до конца? По очереди отдыхаем: один гребет, другой читает молитвослов. Ничего, даст Бог и сил, и терпения... К вечеру правый берег пошел в гору, вздыбился. Резкий поворот – и на верхушке поросшего лесом обрыва видим церковь. Шурма? Если бы не мелькнувший купол храма да несколько лодок на берегу, мы так бы и проплыли мимо – не догадались, что здесь люди живут. Шурму, как нам потом объяснили, изначально строили не на Вятке, а на реке Шурминке, которая в Вятку впадает. Прежде Шурминка была судоходной, но уже лет сто как совсем обмелела, так что речное село стало «сухопутным». Высадились мы на узкой полоске у подножия крутого яра. Куда девать байдарку? На гору ее не затащишь, оставлять – пацанам очень даже может приглянуться, «угонят». Махнув рукой, привязываем ее к чьей-то лодке и так, вместе со всем снаряжением, одеждой, продуктами, оставляем на волю Божью. «Быстренько дойдем до храма и обратно, – предлагаю я, – авось, не успеют стащить». Преодолев крутой подъем, попадаем на огороды. Церковь отсюда кажется еще дальше. Минуем зады, выходим на улочку – церковь даже не приблизилась. Потом уже, оказавшись на главной улице Шурмы, мы смогли оценить размер этого храма. Богатое было село, раз воздвигли такую махину. И обликом-то собор необычен: шесть фигурных башенок с маковками, над которыми нависает непомерно большая голова центрального купола. Из головы торчит труба, пыхтит, выпуская клубочки пара. Надпись над воротами: «Сыромаслозавод». – А действующая церковь у вас есть? – спрашиваю проходившую мимо женщину. – Это вам надо в самый конец – в Верхнюю Шурму. Как улицы закончатся, перейдете через овраг – там увидите. Несколько километров идем по центральной улице, приглядываясь к здешней жизни. Речной человек, ступив на берег, часто испытывает странное чувство: только что ты был наедине с самим собой (а на реке так и бывает – истые рыбаки ценят это), в тиши и спокойствии вечно текущих вод, и вдруг попадаешь совсем в иной – земной – мир, дробящийся на отдельные, самостоятельно живущие картинки. И поначалу, словно иностранец, подмечаешь такие подробности, которые прежде бы не заметил. Идем по центральной улице, по обеим сторонам – дома. Слева – одни только справные хоромы с ухоженными садами. И храм, занятый маслозаводом, тоже по левую руку. А по правую – дом глядит пустыми глазницами. С виду еще крепкий, но явно в нем давно уже не живут. За ним другой домишко – тоже необитаемый. Затем следует пожарище с головешками. Потом снова целехонькое жилище, но брошенное... Таких оставленных домов мы насчитали более десятка по правой стороне улицы. Почему на одну половину гнев Божий пал, а другая благоденствует? То неведомо... Идем дальше. Вижу на асфальте детские классики, начертанные мелом. А чуть поодаль угловатыми буквами написано «КАБАРЕ» и пририсована стрелка, указующая на дом в правом, несчастном ряду, – оттуда слышится пьяный мужской крик: «Катька, марш домой!» В саду стоит, видимо, та самая «Катька», девчушка лет 10 и, нахохлившись, смотрит на кого-то, не двигается. «Домой, я сказал!» – снова доносится голос. По взъерошенному взгляду девочки вдруг понимаю, что слово «кабаре» написала она. И что она сотворит еще в своем детском протесте против отца-пьянчуги? Переходим через овраг с узким, но крепким мосточком. Церковь за ним, как белоснежная лебедь, плывет меж облаков. Построена во владимиро-суздальском стиле.
– Александром Невским звать. Таких храмов, сынок, только два в Советском Союзе. – Почему? – Не знаю... Люди говорят. Церковь закрыта. Обходим ее кругом и натыкаемся на лестницу, прислоненную к стене. По ней с самой верхотуры спускается священник (хоть он и в спецовке, в заляпанных краской штанах, но обмануться трудно – батюшка и есть). Внизу его встречают матушка и работник лет сорока. Присоединяемся к ним. Получив благословение, спрашиваю батюшку: «Чего бы вам прихожан не пригласить помочь, сами на крышу лазите?» – «Так высоко же, – отвечает, – уж лучше я сам, я высоты не боюсь». Пока отец Николай Пацкан (так зовут настоятеля) ходил домой за ключом от храма, матушка разговорилась: – Мы с отцом Николаем оба с Западной Украины. В Кировской области у него брат служил священником и пригласил его поработать на реставрации. Так что купол красить для нас неново. Потом батюшку рукоположили. Теперь вот здесь служим. – Владыка Хрисанф вас часто навещает? – Ой, редко, – вздохнула она. – Мы тут на самом отшибе. Нынешним летом он в Вятские Поляны ездил и на обратном пути к нам завернул. Звонят нам по телефону: «К вам сейчас владыка заедет». А я на огороде гусениц с капусты обирала. Ой, Господи! Так неожиданно. Но успели, встретили... – Большое у вас хозяйство? – Восемь свиней держим... А вот и батюшка идет. Сняв огромный амбарный замок, о.Николай пропускает нас вперед. Приложившись к иконам, наскоро помолившись, вынимаю блокнот. Батюшка рассказывает: – Раньше Шурма богатая была, две Никольские ярмарки собирала – одну в мае, а вторую в декабре. И храмы не пустовали. Маслозавод видели? Это Рождественский собор, строил знаменитый зодчий Дружинин на деньги местного заводчика. Освятили его в 1806 году. А через сто лет появился и наш храм, Александра Невского. В Рождественском люди уже не помещались, вот и решили в складчину новый построить. Всем миром строили, всем миром десять лет назад и возвращали, причем со страшным боем. В 89-м году шурминцы ездили даже в Москву добиваться правды, ходили и в американское посольство: мол, у нас в СССР права верующих не соблюдают. – А почему храм не хотели возвращать? – Склад сельпо здесь располагался. Стратегический объект, – улыбнулся о.Николай. – Но старички местные молодцы, отвоевали. К моему приезду уже наполовину его побелили, собрали деньги на восстановление. Жертвовали все, в том числе и старообрядцы. В моем приходе их много, они исторически тут живут. – Даниловцы или федосеевцы? – Филипповского согласия, это самый строгий толк в староверии. – В одном краеведческом сборнике я прочитал, что в Шурме у староверов хранилась уникальная книга, напечатанная аж в 1591 году учеником первопечатника Ивана Федорова. – Да, приезжали уральские ученые, они и обнаружили. Это «Триодь постная», ее, как считают, привез сюда преподобный Трифон Вятский, когда основывал Цепочкинский монастырь. От монастыря уже ничего не осталось, только село Цепочкино на Вятке, а книга вот сохранилась. – Ходят староверы в ваш храм? – Молодежь иногда приходит, детей приводит. А так у них отдельная моленная – три месяца назад домик купили. Вообще на службах народа стоит мало. На Пасху-то полон храм, а в будни – человек пятнадцать, костяк прихода. Да и в праздники-то храм бывает полон за счет приезжих из соседних сел – Турека, Лазаревки, Большого Роя, Тюм-Тюма... От них и доход кой-какой получается, местные-то не особо жертвуют. Рой приедет – по пять свечек купят, а Шурма придет – одну свечку на двоих. – Как вы сказали – Тюм...? – Тюм-Тюм – это чисто марийская деревня, она на другом берегу Вятки. Название ее переводится как «там-там», то есть далеко. Они тоже православные, как и мы. Особо почитаются у них Никола Чудотворец, Казанская икона и святой Иван-воин – это покровитель их марийского народа. Есть и особые поверья. Например, клубнику до Петрова дня не рвут. Спрашиваю: «Почему?» Отвечают: «Младенцам не достанется». Мол, умершие младенцы этой несорванной клубникой питаются. Я объясняю: «Клубника в загробном мире не нужна, в раю жизнь слаще клубники». Они соглашаются, но делают по-своему. Многие к нам приезжают. А в Шурме православных сейчас не так и много. Считайте. Всего населения 3 тысячи. Из них 15 процентов – старообрядцы, 25 процентов – татары. Раньше их почти не было, а сейчас все новые и новые поселенцы из Татарии появляются. В Лазаревке у них свой мулла появился. Итого сколько остается? Почти половина, полторы тысячи. Из них настоящих верующих, может быть, человек сорок – столько в ежегодном крестном ходе участвует. Из этих сорока постоянно на службах стоят, как уже сказал, человек пятнадцать. – Может быть, как-то привлекать надо к церкви? Воскресную школу организовать, в местную газету статьи писать? – Я так понимаю: в сельской местности надо больше с людьми вживую разговаривать. Это в городе газеты, а у нас бабушка обидится, если не поговоришь – накажешь ее иль помилуешь, когда как. В храм зашел работник, спросил, убирать лестницу или батюшка снова на крышу полезет. Распорядившись не убирать, о.Николай вернулся к разговору: – Вот Роман, который мне красить помогает. Тоже с ним вовремя поговорил, а то бы незнаемо чем кончилось. Он одиннадцать лет прожил с женой, пил страшно, развелись они, и бывшая жена не стала его к детям пускать. Пришел ко мне посоветоваться, что делать, да так и остался при храме. Говорит: если б тогда с вами душу не отвел, то спился бы и повесился. А сейчас даже пива не пьет, живет с молитвой. Если нет долго службы, приходит и спрашивает: когда Бога славить будем? Перед тем, как закрыть храм, о.Николай показал нам иконы. В иконостасе есть несколько старых образов – тех, что были здесь и до закрытия храма. Их бабушки спасли. А остальные иконы, как вспоминают, были увезены в Уржум – ими в исполкоме печку топили. – А в 93-м году нас обокрали, – посетовал настоятель. – Захожу однажды утром и глазам не верю: все иконы на полу стоят аккуратными рядами. А это грабители ночью, чтобы свет от фонарика в окнах не отражался, снимали их со стен и на полу рассматривали, отбирали старинные. Шесть взяли. Воров потом нашли, это были приезжие из Казани. А иконы так и пропали. В газете «Вятский край» писали, что одна шурминская икона нашлась в Италии. Но нам ее не вернули. Перекрестившись, выходим из храма. – А кто здесь прежде служил? – Рассказывают, перед закрытием были здесь священники Симеон и Александр. Отец Симеон потом в Уржуме служил, старенький уже, под руки его водили. Умер прямо в алтаре. О нем как о святом вспоминают... Вообще место здесь святое. Жаль, вас вчера не было, мы как раз Смоленскую праздновали. Крестным ходом ходили к часовне, где в старину было явление Смоленской иконы Божией Матери. Там в старину был святой источник, теперь шесть ключей на этом месте из земли бьют. Который из них святой? Может, это один разделился? Попрощавшись с батюшкой, отправляемся к ключам. * * * (Из записок Игоря Иванова)
Михаил лезет в овраг искать святой источник среди травы, я иду к столпу-часовенке. Вот он: где киот для иконы – там пусто, где церковный ящик – раскурочено. Так что и нечего идиллии в прошлом искать – ушло навсегда. А что осталось? Подхожу ближе – вокруг трава притоптана, к кирпичам прилепился огарок свечи, один, другой. Капли воска слезой прокатились по шершавым кирпичам и застыли. Засохший букетик цветов: запах чертополоха истончился, лепесточки лютика осыпались, едва тронул... Здесь когда-то явлен был русским людям образ Божией Матери, и они его узнали... Наверное, в этот момент я испытал те же чувства, что когда-то Сергей Нилус, писавший: «Незатейливо устройство этих часовен... Но мне дороги были любовь и вера тех простых сердец, которые воздвигли эти убогие видом, но великие духом хранилища народной святыни». Мужики рассказывали ему: «Едешь иной раз из города под хмельком, в голове бес буровит; едешь, переругиваешься со спутниками или там со своей бабой... Смотришь: иконы да еще лампадки – опомнишься, перекрестишься...» – Нашел! – кричит Михаил из-под обрыва. Нашел источник. Теперь мы наберем с собой воды и отправимся в обратный путь, к реке. Точно при перемотке киноленты: снова пройдем мимо храма, где отец Николай опять вскарабкался на верхотуру и красит купол, пройдем по центральной улице мимо заброшенных домов и «кабаре» на асфальте, по огородам – к крутояру. А вот в сумерках виднеется и наша лодка. А сколько было волнений!.. (Продолжение следует)
На глав. страницу.Оглавление выпуска.О свт.Стефане.О редакции.Архив.Почта |
Ей 80 лет, как и Анфиса Григорьевна, работала в детском туберкулезном санатории, организованном в 40-х годах в разоренных домах Бушковых.
...Мы вышли во двор. Мимо дверей амбара, вросшего в землю, прокрался кот. В сарае висит-сушится в связках фиолетовый лук: «Соседка у меня верит лунному календарю, лук убирает по нему, а я по-старому; знаю, что после Спаса надо убирать, так и делаю». Отпускать просто так Наталья Михайловна меня не желает, а я все отнекиваюсь. Наконец в карман мне перекочевывают три ядреные луковицы, и я окончательно, в последний раз, прощаюсь. Выключаю диктофон, достаю фотоаппарат. «Надо, так надо», – соглашается Наталья Михайловна. Я долго смотрю в объектив и вдруг понимаю, как она похожа на Анфису Григорьевну – такие разные, а как сестры. Русская женская доля...
Лодка была уже снаряжена к отплытию – и мы сразу же оттолкнулись от берега. Несколько взмахов весел, и Русский Турек оказался за спиной, стал удаляться. 18 часов на него потратили. Если и дальше будут такие остановки, то когда мы до Вятских Полян доберемся? Через месяц?
– Как называется храм? – спрашиваю старика, рубящего неподалеку баньку. Тот откладывает топор, оглаживает бороду:
...Вся в колдобинах, заросшая травой дорога – старый Казанский тракт. Храм, из которого мы только что вышли, оказывается, стоит аккурат у обочины этой дороги. Мост через Шурминку – этакое решето, прогнившие бревна под ногами ходуном ходят. За околицей на высоком противоположном берегу – столп красного кирпича, ростом чуть выше человеческого, на оглавке его – погнутый крестик. Вспомнил: такой же точно возле храма стоял. Может быть, такие часовенки в старину вдоль всего тракта были расставлены? Проезжал ухарь-купец – клал рубль, шли обозы – жертвовали целковый, брели калики перехожие – оставляли копейку. Этим поп ближайшей церкви с причтом и питались. Такая вот идиллия грезится. Хотя, если уж быть исторически честным, священники на Севере всегда небогато жили. Но такого, чтобы попу для содержания семьи держать целую свиноферму – восемь хряков, – такого не допускали прихожане в былые-то времена.
