АЗ ВЕДИ
«Я ДУМАЮ ПО-РУССКИ»
К 200-летию со дня рождения Владимира Даля
В темные века татарского ига было одному иноку видение. Будто садятся на ратных коней, встав со смертного ложа, святые князья. Скачут на битву с погаными – спешат помочь живым.Оно вспоминается всякий раз, когда речь заходит о том, что значили для нашего народа в безбожные времена Пушкин и Достоевский, Тютчев и Чехов – те десять или двенадцать человек, которые выстрадали нашу великую литературу.
Кто-то из них верил ярко, другие едва теплились с виду. Но пришло время, и им суждено было стать священной дружиной, сражаться бок о бок с Серафимом Саровским и Иоанном Кронштадтским за русскую душу, православную веру.
Одним из воинов этого небывалого ополчения остается для нас Владимир Даль, создатель «Живого великорусского толкового словаря» – книги, которая сохранила для потомков образ нашего народа, неиспорченный и неприкрашенный, то есть настоящий.
Когда мы изнемогали и обезъязычевали – словарь был опорой. Нам доказывали, опираясь на Писарева и иже с ним, что вера русская поверхностна и преходяща. А мы брали Даля и вчитывались в народные пословицы: «Богово дорого, бесово дешево», «В ком есть Бог, в том есть и стыд», «Дай Бог – хорошо, а слава Богу – лучше», «Без веры Господь не избавит, без правды не исправит», «Не та вера правее, которая мучит, а та, которую мучат».
Это ли суеверие и отсутствие живого чувства? Это ли не глубина?
Владимир Иванович Даль родился в семье датчанина и немки. Отец его Иоганн читал наизусть отрывки из старинных русских летописей, рассказывая детям о битвах, мог встать во весь свой огромный рост и взволнованно, негромко произнести, например, следующее:
– Пятого апреля тысяча двести сорок второго года на льду Чудского озера войска Александра Невского наголову разбили тевтонских рыцарей.
С таким воспитанием для Владимира Даля никогда не стоял вопрос – где искать родину? Он писал: «Дух, душа человека – вот где надо искать принадлежность его к тому или иному народу... Кто на каком языке думает, тот к тому народу и принадлежит.
Я думаю по-русски».
Мечта о создании словаря родилась у Даля едва ли не в раннем детстве, воистину Бог заронил в него эту искру. Когда однажды мальчика спросили, заметив его интерес к языку, собирается ли он, когда вырастет – как бабушка – стать переводчиком, Володя ответил, помявшись:
– Нет. Но хочу все время искать слова.
В 19 лет Даль записал первое из них: «пасмурнеть», услышанное от ямщика, положив начало своему полувековому труду. Это случилось почти сразу после окончания им Морского корпуса, самого привилегированного учебного заведения России, если не считать Царскосельского лицея.
Даль попал в корпус как сын главного лекаря Черноморского флота и стал со своими друзьями – будущими адмиралами Нахимовым и Новосильцевым – одним из лучших учеников.
Впрочем, моряком пробыл недолго. Эпиграмма на командующего флотом Грейга, который, невзирая на почтенный возраст, сошелся с молодой красоткой, стоила Далю карьеры во флоте. Но он об этом, по правде сказать, никогда не жалел.
Вслед за отцом решил стать военным врачом и поступил в Дерптский (ныне Тартуский) университет. А в 1829 году в спешном порядке, на год раньше положенного закончив учебу, ушел на войну.
* * *
Мы сражались тогда с турками на Балканах. Даль попал прямо в полымя, его подорожную окурили дымом, опасаясь свирепствовавшей в тех местах чумы. Раненые тысячами проходили через руки молодого лекаря, терзая душу своими муками. Он и сам рисковал погибнуть в любую минуту. Из трехсот военных докторов, которые участвовали в этой компании, погибло за полтора года две трети.
«Судьба обнесла меня этой чашей, подносив ее для искушения в смиренномудрии... И доселе еще жадный жить и готовый умереть, шагаю или бегу...» – писал Даль.
Там, на балканской войне, он полюбил русского солдата, который даже с пленными врагами делился всем, что имел. Даль видел однажды, как к пленному турку с рассеченной скулой подошел наш паренек, придерживая раненую руку здоровой, и, виновато улыбаясь, проговорил: «Ты на меня не сердись, что я тебя так. Война, брат...» Турок вглядывался в лицо северянина и тоже улыбался, видя участие.
Солдаты быстро распознали в Дале человека с большим сердцем. Узнав о его интересе к словам и пословицам, наговорили столько, что записи заняли целый тюк. Однажды верблюд с этим тюком оказался в руках турок. В нашем войске сразу же выискались охотники отбить его. Через несколько дней казаки с сияющими лицами подвели верблюда с утраченными бумагами к палатке своего доктора.
* * *
После балканской кампании Даль попал на польскую войну, где отличился особо. 3-й пехотный корпус генерала Ридигера поляки как-то раз прижали к Висле. Мост был разрушен. Потрепанные русские части, обозы с ранеными оказались в западне.
– Это конец, всем нам пришел конец, – промолвил один пожилой майор.
Стали готовиться к смерти. А Даль в это время отправился осмотреть местность. Вскоре обнаружил склад бочек, и почти мгновенно его осенила идея – устроить мост на плотах.
– Но у нас нет ни одного инженерного офицера, – возразил Ридигер, выслушав Даля, – возьметесь ли сами за это дело?
– Возьмусь, – ответил доктор.
К двадцати огромным бочкам привязывался дощатый настил – плот готов. За ним следующий. Пустили по мосту тяжелую телегу. Слава Богу, обошлось. Едва закончилась переправа, на оставленном берегу появилась польская конница, за ней пехота. Даль, схватив топор, бросился обратно на мост и перерубил основной узел, соединявший канаты.
Оказалось, что он заранее предусмотрел почти молниеносное разрушение переправы. Когда противник опомнился, было поздно. По смельчаку открыли огонь – к счастью, неудачно. Даль прыгнул в реку, проплыл немалое расстояние под водой и вынырнул там, где его не ожидали.
Когда он оказался среди своих, громогласное «ура!» солдат, а следом – Владимирский крест от Государя были наградой за подвиг.
Но вот любимый брат его – Лев – с этой войны так и не вернулся.
* * *
Спустя годы терпение Даля станут испытывать вопросом, с какой стати, он, дилетант, взялся за составление небывалого по размаху словаря. Ситуация, схожая с той, что была во время форсирования Вислы, где инженер-самоучка спас тысячи солдатских жизней.
Наш замечательный хирург Николай Пирогов, самый близкий друг Владимира Ивановича, восхищался: за что ни возьмется Даль, все у него спорится. Он даже руками – левой и правой – владел одинаково хорошо и поэтому мог оперировать раненых вдвое быстрее обычного. Качество для военного хирурга бесценное.
* * *
Но война окончилась, новой пока не предвиделось. Какое-то время Даль работал в одном из госпиталей Петербурга, впервые столкнувшись с совершенно необузданным воровством.
В то время вышел в свет и завоевал популярность первый сборник сказок, выпущенный Далем под псевдонимом Казак Луганский. Страсть к литературе захватывала Владимира Даля все больше, и когда его пригласили в Дерпт профессором русской словесности, он согласился.
Но занять кафедру не успел. Сборник попал в стены Третьего отделения, где в сказках усмотрели крамолу. Лишь заступничество царя спасло Даля от тюрьмы. И хотя назначение в Дерпт после этого сорвалось, Даль окончательно решил оставить медицину.
Последовали несколько десятилетий чиновничьей службы. Сначала в Оренбурге. Там местные жители на сотни верст вокруг прозвали его «справедливым Далем». Среди инородцев Владимир Иванович прославился еще и тем, что умел лечить глазные болезни и многим вернул зрение.
Затем Даль был переведен в Петербург, в Министерство внутренних дел, где стал, по сути, вторым человеком после министра. Но большую часть сил продолжал отдавать словесности. Еще работая в госпитале, он сдружился с Одоевским и Жуковским.
С Пушкиным держались товарищески. Больше того, именно Пушкин подал идею словаря. Но что-то мешало сближению. Владимир Иванович был человеком высокой нравственности, чем нередко стеснял своих друзей. Лишь в последние пушкинские дни эта преграда рухнула. В те горькие часы, когда Даль дежурил у постели умирающего поэта, они, наконец, перешли на «ты».
Новые сказки привели к очередной опале. Владимир Иванович оказывается в Нижнем Новгороде, занимаясь делами удельных крестьян.
К тому времени его светский чин соответствовал генеральскому званию, и это было очень кстати, помогло спасти от каторги десятки мужиков. Потерял, например, крестьянин лошадь, отправился искать – попал в руки полиции. Как беспаспортного его уже было воткнули в этап, идущий в Сибирь, когда о случившемся узнает Владимир Иванович.
А вот другая история, еще более выразительная. Воры попытались ограбить церковь, но прихожане со старостой во главе их повязали. И что же? Воры откупились, а старосту и одиннадцать крестьян упекли в арестантскую роту. Далю удалось спасти и этих несчастных.
И когда его упрекали за избыток правды в сказках, повестях и рассказах, цеплялись за каждое резкое слово в адрес властей, он только невесело улыбался. Знал, как год за годом расшатываются устои государства.
* * *
Его личным ответом на это и должен был стать словарь. Даль полагал, что источник всех бед – отрыв столиц, культурного общества, государственных деятелей от народной жизни. В прямом и переносном смысле народ и правители говорили на разных языках.
Людей, подобных Далю, который этими двумя языками владел так же хорошо, как обеими руками, было немного. Во всех местах, куда, словно нарочно, судьба приводила Владимира Даля, он безустанно собирал слова, сказки, пословицы.
Десятки чиновников, бывших под его началом, резали бумагу на полосы, сортируя и переписывая собранный материал. Делали это в охотку, увлекаясь грандиозной задачей. Спустя годы один из этих помощников, достигнув известных степеней и званий, упросит царя Александра II дать денег на издание трех последних томов словаря.
Знание Далем языка, его наречий постепенно превращалось в легенду. Как-то раз подошел к монаху, собиравшему подаяние у храма. Спросил:
– Какого, батюшка, монастыря?
– Соловецкого, родненький.
– Того, что в Ярославской губернии? – улыбнулся Даль в усы, определив это по слову «родненький». «Монах» упавшим голосом возражал:
– Нету-ти, родненький, тамо-ди, в Соловецком живу.
– Да еще из Ростовского уезда, – уточнил Владимир Иванович.
Собеседник повалился в ноги: «Не погубите!» – признался, что он беглый солдат.
Но не диалектизмы, естественно, а общее для всего народа словесное богатство было главной любовью Даля. Та чистая речь, которая разве что у Пушкина смогла пробить себе путь наверх. Те чувства, которые испытывал к ней Даль, сроднили его со славянофильским движением.
Славянофилы – Хомяков, Аксаковы, Владимир Даль – отдавали себе отчет, что причина нестроений в государстве – в истощении нашего образованного общества – нравственном, религиозном, культурном. Даль писал в те годы, что язык народный «силен, свеж, богат, краток и ясен, тогда как письменный язык наш, видимо, пошлеет, превращаясь в какую-то пресную размазню...»
Так где же искать источники силы?
Конечно, в народе.
Особенно его расстраивало, что многие русские слова безо всякой нужды заменялись иностранными. Делалось это из спеси, дурного вкуса. Даль не был против заимствования необходимых слов из чужих языков, но решительно не мог взять в толк, зачем вместо «мертвец» говорить «кадавер».
Владимир Даль предупреждал: «С языком, с человеческим словом, с речью безнаказанно шутить нельзя; словесная речь человека – это видимая, осязаемая связь, союзное звено между телом и духом».
И вот эта связь рвалась. Иной публицист того времени обладал словарным запасов в три-четыре раза меньшим, чем какой-нибудь крестьянин, но при этом неустанно говорил о народном просвещении.
Мысли Даля развивали Киреевский, Хомяков, которые видели, что то же самое происходит и в области веры.
Насколько беднее язык культурного общества, настолько и любви к Богу в нем меньше, чем в народе, а значит, и культуры. Но этот разрыв не мог существовать вечно. Либо «общество» станет учиться у народа, либо народ начнет учиться у «общества». Почин был положен всякими «промежуточными людьми». Лакеи, приказчики шли дальше своих хозяев, щеголяя словечками типа «патрет», «киятер», «полухматер».
Нет, Даль вовсе не был русопятом, квасным патриотом, и не предлагал литературный язык исказить просторечным. Дадим самому ему возможность ответить на эти подозрения:
«Предвидя, что эти слова (о том, что нужно учиться у народа, – В.Г.) будут перетолкованы, повторяю для людей добронамеренных, что вовсе не утверждаю, будто вся народная речь, ни даже слова речи должны быть внесены в образованный русский язык. Я утверждаю только, что мы должны изучить простую и прямую русскую речь и усвоить ее себе, как все живое усвояет себе добрую пищу и претворяет ее в свою кровь и плоть».
* * *
Дело составления словаря продвигается, между тем, чрезвычайно медленно. Еще на букве «З» Даль замечает, что стареет, и страшится не успеть закончить дела.
Перед смертью Пушкин подарил ему свой талисман – перстень с изумрудом, по которому, как полушутя говорил Александр Сергеевич, его находит Муза. После похорон деликатный Даль попытался вернуть драгоценность жене поэта. Она, однако, не только отвергла перстень, но отдала еще и сюртук, в котором Пушкин был на дуэли – «выползину», как именовал его сам поэт, позаимствовав это слово у Даля.
И вот однажды, годы спустя, Владимир Иванович полез в шкаф, надел первую попавшуюся вещь и отправился в театр. В фойе он стал ловить на себе недоуменные взгляды. Оказалось, что люди смотрят на дыру в сюртуке. Ту самую, что была оставлена пулей Дантеса. Даль расстроился, усмотрев в этом предзнаменование.
На букве «П» им почти овладевает отчаяние. Но Бог милостив, дело движется.
Главная трудность в том, что Владимир Иванович творит не просто словарь, а как могучий, небывалый художник пишет портрет русского народа во всех его проявлениях и талантах.
В слове «барка» дается столько сведений об этом судне, что корабельщики будущего смогут восстановить ее облик, пользуясь одним лишь далевским словарем. А из «ветра» мы узнаем, какие токи веяли на всем пространстве Российской империи – на Онеге, Байкале...
Вот толкование на имя «Иван»: «Самое обиходное у нас имя, переиначенное из «Иоанна». По всей азиатской и турецкой границе нашей от Дуная, Кубани, Урала и до Амура означает русского».
Словарь становился настоящей энциклопедией. Одних пословиц и поговорок в нем 30 тысяч. Они дают представление о взглядах народа на все стороны бытия.
Специалисты, тем не менее, продолжали глядеть на этот труд свысока, полагая, что стать профессионалом Далю мешают «беспокойная бродячая жизнь, отчасти наклонность к поэтическому творчеству».
То есть именно те качества, без которых словарь никогда не был бы создан.
Однажды в Академии наук Далю предложили продать слова, которые были пропущены в научных словарях, – по 15 копеек за слово.
Владимир Иванович выслал на пробу небольшую партию, надписав «первая тысяча». В академии всполошились – быть может, впервые почувствовав свою субтильность, почти безъязыкость в сравнении с народом.
И вот онемечившиеся русские, они спросили у обрусевшего немца Даля, сколько еще у него собрано неизвестных им слов.
Таких слов у Владимира Ивановича было более 80 тысяч!
Торг не состоялся.
* * *
Работа над словарем заканчивалась. Слова Владимир Иванович располагал гнездовым методом, когда рядом с «гласом» стояла вся его родня вплоть до «вестника».
Сам он это так объяснял, что если ставить слова механически в алфавитном порядке, то самые близкие и сродные речения начнут томиться в одиночестве, тернеть и коснеть.
Но надо полагать, что на «гнездовом методе» отразилось и отношение самого Даля к семейной жизни. Без семьи, гнезда он обходиться не мог. Овдовев, женился вновь, оба раза по большой любви, стал отцом пятерых детей.
Семьянином был замечательным. В своем словаре так определил слово «счастье»: «...Не может... русский человек быть счастлив в одиночку, ему нужно уЧАСТтие окружающих, а без этого он не будет сЧАСТлив».
Именно любовь к семье повлияла на его переход из лютеранства в православие. Религиозен Даль был на протяжении всей жизни, но некоторая осторожность по отношению к священству чрезвычайно ему мешала.
Однажды он спросил у своего пастора, в чем его долг перед кирхой как христианина. Из объяснений вышло, что... в деньгах. Даль вынул сто рублей и грустно-иронично заметил, что готов этот долг выполнить. Знакомство с православными пастырями было не менее печальным. Хороший священник незаметен, а с дурными Далю по долгу службы приходилось иметь дело непрестанно.
Тем не менее, говоря о Православной Церкви, он всегда говорил «наша Церковь» и всю жизнь пытался обрести подлинную веру. Об этом упоминают все его биографы, правда, с большими неточностями. Например, часто говорят об увлечении спиритизмом. Это неправда. Даль очень иронически относился к спиритизму и привил это отношение детям.
После выхода в свет словаря Владимир Иванович потерялся, не понимая, зачем Бог его держит еще на этом свете. Пытался переводить Библию на простонародный язык, но без особой горячности.
Православие Даль принял за год до смерти. Объяснил это тем, что хочет лежать в могиле рядом с женой, да и детки на соседнее православное кладбище станут чаще ходить, чем через всю Москву ездить на немецкое. Думается, это было лишь скромным исполнением какой-то значительно большей мысли.
Обрусеть оказалось легче, чем оправославиться. Но через погружение в глубины русского языка, через любовь к народу Даль смог в конце концов приобщиться и к его вере. Соединиться в смерти с теми, кому отдал жизнь.
В.Г. | назад |
| вперед |  |
