| ЧТЕНИЕ БЕЛЫЙ ВСАДНИКВ сердце моего отца отношение к Богу было особым, мне не совсем понятным. В церковь он не ходил, попам не верил, но к вере в Бога своей мамы, моей бабушки, всегда относился с пониманием. Жестокое и яркое впечатление оставили в его памяти погромы в церквях, которые ему довелось видеть в детстве. В начале тридцатых годов прошлого столетия. Наверное, поэтому он всегда сочувствовал верующим. Бывало, отец в раздражении ругнется или скажет осуждающе, а потом, встрепенувшись, перекрестится: «Хай Бог мне простит!..» Малоросский говор так и оставался в его речи до смерти: «Хай Бог меня простит» – словно чувствовал он за собой Божье всевидяшее око. Три ранения и контузию получил отец на Великой Отечественной войне. Все три ранения и контузия произошли с ним во время Великого поста, в промежутке между 29 марта и 13 апреля (в 1942, 1943 и 1944 годах). Перед всеми тремя ранениями, по его рассказам, ему снился белый голубь. Каждый раз этого голубя кто-то расстреливал в небе. Суеверным отец не был – это точно. Но в сны, пророчества, силу проклятий и черный сглаз ему поверить пришлось. «Совпадений случалось слишком много», – пояснял и, немного смущаясь, оправдывался он. Родом отец мой из Запорожской области Украины, из курортного портового города Бердянск. «Приехал вот на Север, чтобы помочь матери дом построить. Приехал на четыре месяца, а живу уже сорок лет», – посмеивался он. Понравился ему таежный край. Особенно люди – простотой и бескорыстием. Маму мою здесь встретил. Года за два до моего рождения случилась с отцом одна странная, потрясающая до глубины души история. Случай этот из тех, которые напоминают человеку, сколь близок Бог... В десятке километров от Базы-Кылтово в конце пятидесятых годов была еще жива деревенька Выльордым. Отец охотился недалеко от нее. «Был конец февраля, – вспоминал он. – Только-только утихомирились морозы и успокоились метели. Погожим деньком... Помню, было ясненько так... Сделал я круголя – дугу этак верст на восемь недалеко от Выльордыма. На широких лыжах с псом – Жук у меня был – прошли мы дюжа удачно. Тогда, конечно, дичи поболе было, веселей охотка-то была. За полдня я настрелял четырех куропаток, одну тетерку и еще, помню, досадно промахнулся по лисе. Совсем ведь рядом рыжая выскочила, а я что-то засуетился... В общем, не для меня оказался воротник. Промазал». А денек был сказочный – мягкий, солнечный. Отцу тайга казалась просто красивым праздничным парком. Разве что музыка не играет. Но зимнее ненастье случается еще неожиданнее, чем налетающая летняя гроза. За один час легкий мороз набрал крепость и стал грозным. Побелели стволы ружья. Снег перестал быть пушистым и стал хрустеть – звенеть под лыжей, как стекло. Тяжело ухали прихваченные стужей деревья. Все говорило – ночь будет лютой. Отец понимал, что по линии сделанной им дуги легче выйти на Базу-Кылтово. «Черти меня понесли поперек, – вспоминал отец. – Здравому смыслу вопреки я решил выйти на Выльордым». Скатываясь с небольшого поросшего кустарником холма, отец и не подозревал, что это не холм, а берег широкого, заметенного снегом ручья. И надо же было такому случиться – батя вылетел прямо на снежный козырек, под которым ручей оказался открытым. То ли толстый слой снега не дал ручью замерзнуть, то ли близкий родник поддерживал его незамерзающей водой. Одна лыжа оказалась просто подмоченной, но вот другой ногой мой родитель провалился в воду чуть ли не до колена. «Вот этой ногой», – показывал отец раненную на войне ногу с широким пленочным рубцом. С мокрыми лыжами по лесу не походишь. Шлепал теперь батенька еле-еле. Как утенок. Как морской лев по асфальту... А мороз крепчал. Отец тешил себя надеждой, что до сумерек все-таки к Выльордыму дошлепает. Но все оказалось серьезнее... «Низовой ледяной ветер просто костенил мою ногу. Я стал падать, – вспоминал отец. – Стал падать, теперь сырели руки. Пытался вытащить пустой патрон из ствола, хотел заменить на картечь, а руки-то почти не слушаются. Не то чтобы страх появился, но я сразу всерьез забеспокоился. По моим предположениям, до Выльордыма должно быть не более двух верст. Но они казались теперь далью дальней. Я уже падал через два шага на третий...» Самое плохое, от чего упало настроение, – убежал Жук. Это было похоже на предательство. Но Жук никогда не бросал отца. И даже несколько лет спустя после этой истории Жук погибнет в схватке с медведем. Но почему убежал Жук? Что было в мыслях собаки? Какое предчувствие или какая надежда? Может быть, он побежал за людьми? Но в тот момент отцу моему показалось, что все – он брошен, и нет никого рядом, кричи-не кричи... * * * Отец эту историю на моей памяти рассказывал всего два раза. Один раз в какой-то праздничной компании, среди таких же любителей-охотников, а второй раз – незадолго до смерти. Тогда он видел уже, как возрождаются в России храмы. Присматривался к тому, как меняюсь и не меняюсь я – ставший верующим человеком. Сам отец внешне будто не менялся. Однако многое в жизни своей переосмысливал, вспоминал, заново оценивал события и людей. Тот случай на охоте возле деревеньки Выльордым, видимо, переоценивал тоже. «Жук убежал. Паниковать я не стал, но силы покидали меня стремительно. Мороз свирепел и, как невидимый зверь, словно кружил вокруг меня и ждал, когда я упаду. Помню, что по молодому ельнику я уже полз. Тогда думал – как глупо сейчас умереть, как обидно! Выжил в мясорубке под Ельней, выжил на плацдармах за Дпепром и... сдохнуть от того, что промочил ноги? Господи!! Конечно, я бы так не ослаб и так не окостенела бы нога, если бы не слабая пленка кожи на ранах. Ах, если бы незаштопанные икорные мышцы и сшитые сухожилия. Если бы... Силы окончательно покинули меня, когда я выполз на заметенную снегом санную дорогу. В будни меня, может быть, подобрали бы крестьяне: ездят ведь здесь за сеном на дальние стоговища. Но сегодня... Тогда был выходной день. Значит, не будет никого. Все...» Даже когда батя рассказывал про эти мгновения, лицо его умиротворялось, как умиротворяется душа человека, сдавшегося на волю Божью. Человеческих сил уже нет. И гаснет сознание. И становится тепло.
Всадник появился как будто из воздуха. Это был невероятный всадник, невероятная картина вообще. Сказка какая-то... Громадный широкогрудый белый конь с косматой, никогда не стриженной, белой гривой нес на себе могучего старика, тоже белого, с седой бородой. Уже не знаю: то ли из-за своей беспомощности я воспринимал его могучим, то ли это был в самом деле... Старик поднял меня с земли и бросил в седло одной рукой! Не слезая при этом с коня». * * * Далее батя всегда сомневался, рассказывая о том, сколько прошло времени. Когда он очнулся, по его словам, было ощущение, что проспал немного – вечер да ночь. Но по раскладу всех других событий получилось, что очнулся отец более чем через двое суток. Мокрый от пота с ног до головы, он лежал на печи в деревенской избе. У печи возилась пожилая женщина, почти старушка. Она разговаривала вполголоса то ли сама с собой, то ли с кошкой. – Эй, кто живой… здравствуйте! – позвал с печи оттаявший охотник. – Но… Живой-да. Бур рыт! – растягивая слова, с сильным коми акцентом и доброй обезоруживающей улыбкой подошла к лежанке на печи эта женщина. – Живой... – ответил батя. – А где я? Как здесь оказался? Он еше не совсем понимал, где закончилась та снежная белая явь, где был сон и где среди всего этого Жук, ружье и белый всадник. – Друг тебя привез, – улыбнулась женщина. – Совсем белый дедушка. Твой друг? – то ли спросила, то ли подтвердила эта простодушная крестьянка. И рассказала, перемежая коми слова с русскими, что дедушка был на белой лошади, что «ты был почти мертвый – весь белый и как кость». Женщина постучала костяшками пальцев по ступенькам лестницы на печи. Выражение лица ее, сострадальческого, удивленного, немного искаженного в муке, говорило: «Чудо. Ну, чудо. Живой». – А я уж своего мужика в райцентр отправила. На твой мехзавод… У тебя в кармане профсоюзный билет нашли. Отправила лошадем, чтоб машину прислали. Это неправильное спряжение «лошадем» почему-то умиляло отца. Одним «лошадем» его только что вывезли из смерти. «Белым лошадем, – размышлял отец на печи. – Белый всадник, значит… Кто же ты?» В избе пахло свежим хлебом, кислой капустой и, кажется, сырой кожей. Впрочем, возможно, это где-то рядом на печи сушились полушубки или обувь. «Тогда я с хозяйкой даже не познакомился. Я снова уснул, – рассказывал отец. – А потом за мной приехала машина, увезли в райбольницу. Там через два дня выписали, потому что никакая халера меня не взяла – ни обморозился, ни простыл. Может быть, та женщина чем-то особым меня отпоила. Помню, что пил какую-то заварку со спиртом и закусывал гусиным жиром. Прямо с ложечки… Такое вот блюдо. – Ну да ладно – самое ведь интересное дальше. Шукал я того белого старика и нашел белых коней и лошадей в окрестных селах. Всего-то их было пять. Ни одна никуда из конюшен ни разу не выходила. За месяц до моей истории – как и тогда, когда нашел их, – все они были в стойлах. Морозы. Кто же просто так скотину выгонять будет. Тем более, что две лошади вот-вот должны были ожеребиться. А два коня – замурышки и шелудивые от неухоженности – даже в мелких хозяйственных работах не участвовали. Все они – те лошади – в разных отделениях совхозов, а от Выльордыма и вовсе далече…» Отец никогда не делал окончательных умозаключений. Во всяком случае, вслух. Он, конечно, знал, что до революции в Кылтово был большой женский Крестовоздвиженский монастырь. А еще, по преданиям, было известно, что задолго до монастыря, лет эдак триста назад, в тех краях молился одинокий монах отшельник. На коне он, конечно, не скакал, но и про его молитвенные подвиги и полеты мы тоже ничего не знаем. – На кого хоть тот белый старик был похож? – спрашивал я у отца. – Бог знает… И не опишу-то, наверно… – скромничал отец (а мне, знающему сочность и образованность его языка, все это было еще более удивительно). – Описать не смогу. Но он похож на многих стариков на иконах. Иногда прямо дух захватывает… Имен-то не знаю. Неграмотный я в этом деле. Хай Бог мне простит. Может, не там искал я белого всадника? Может, его по иконам искать надо было? А? Г.СПИЧАК
На глав. страницу.Оглавление выпуска.О свт.Стефане.О редакции.Архив.Почта.Гостевая книга |
«Я лежал на дороге, прижав к себе ружье, и замерзал. Кажется, еще несколько раз я позвал: «Жу-ук! Жу-ук». Потом стало мутнеть в глазах. Я стал слышать стук сердца и цокот. Этот цокот казался мне звонком стынущей крови. Но это был цокот копыт!
