МАСТЕРСКАЯ ДОМАШНИЙ ПИРОГ «СЧАСТЬЕ» О вологодской поэтессе Ларисе Патраковой, даже не столько о ней... Лариса ПАТРАКОВА. Талантливый поэт, она печатается совсем немного. Невозможно представить Ларису Патракову обивающей пороги издателей. Живет как птица – тем, что Бог пошлет. Помогут друзья, продаст сундук старинный, удивительный – за бесценок. Беспомощная, бесстрашная, она сидит в окружении тех красивых вещей, что еще уцелели, бесчисленных книг и пытается понять, зачем я мучаю ее, задавая вопросы о судьбе. Мягко осекает: – Я не хочу и не буду говорить об этом, а лучше расскажу о тех, кого любила и люблю. Многих из них уже нет в живых. Нет Юрия Петровича Платонова. Он был человеком, мастером. Помню, как мы ходили с ним по Эрмитажу. Все часы в музее были на его попечении. Помню, как он повел меня наверх, на чердак, завел там главные часы Эрмитажа. Лицо каменного ангела было рядом, напротив. Потом мы спустились в мастерскую, где повсюду звонили часы. Я сказала его ученику, юноше: – Когда вы будете ремонтировать старинные музыкальные часы тонкой работы, вспомните обо мне. А из угла послышался бас Михаила Петровича – главного помощника Платонова: – Вы, Лариса Реональдовна, как-то больше с башенными ассоциируетесь. Это очень грустно, что с башенными, мне не понравилось: – Вот видите, Юрий Петрович, никто меня правильно не понимает. Как мы познакомились – это удивительно. Я вела экскурсию из Санкт-Петербурга по Ферапонтову монастырю. Когда пришло время прощаться, подошел человек. И сказал два слова: – Проблемы есть? Я посмотрела ему в глаза. Подумала: волшебник. И почему-то рассказала о наших колокольных часах – древнейших часах Севера, их сделали в 1634 году. Они так долго были мертвы, что их и часами назвать было трудно. Это были остатки удивительного механизма. Поздно ночью раздался звонок. Звонил мой волшебник, сурово вопрошая: – Как же могли отпустить меня, не показав эти часы. Мы хотели завтра с женой вернуться в Петербург, но не поедем. Ждите. И вот мы полезли наверх, к часам. Платонов был грузным человеком. Кое-как вскарабкались по шаткой лестнице... Он восстановил их за два года, вытачивая недостающие детали и стараясь соблюдать технологии XVII века. Такой он был человек. Первые часы починил в 12 лет, когда трагически погиб отец. А потом восстанавливал их по всей Руси – в Ярославле, Суздале, в Пулковской обсерватории. Восстановил в Ферапонтове колокольню трехоктавную. Тогда это не поощрялось, и он работал почти тайно. Под «занавесом» ремонта собрал звонницу из 19, кажется, колоколов. Привлек музыкантов – братьев Огородновых. Они приезжали и осваивали колокольню как музыкальный инструмент, играли на этих колоколах. Однажды Платонов привез колокол с трещиной из Белозерского монастыря. К нему прикладывались косноязычные, те, кто плохо говорит, – считая чудотворным. И я однажды приложилась перед выступлением. Поверьте, колокол очень старый. Платонов залил его неизвестным составом, вылечил, он звонит сейчас в какой-то церкви. Юрий Петрович. Я была его крестной матерью. Мне очень его не хватает. Платонова мне страшно не хватает. * * * – Лариса Реональдовна, откуда у вас такое необычное отчество? – Мой дед был в плену в Первую мировую войну, несколько лет провел за границей. И кто-то из скандинавов – швед или норвежец – спас ему жизнь. Тогда дед решил, что, если вернется в Россию и у него родится сын, он назовет его по имени спасителя – Реональдом. А в крещении мой отец был Романом. * * * Вот еще запомнилось: – Я много ездила по стране, чему очень рада. В моем детстве были, кроме Белоруссии, Сибирь, Ангара, Угрюм-река. Они оставили мощное впечатление. География воспитывает не меньше чем семья. * * * – Лариса Реональдовна, расскажите, пожалуйста, об отце Николае с острова Залит. Мне говорили, вы с ним знакомы. – Отец Николай. Я была у него пять раз. Когда увидела впервые, он стоял среди людей на траве. И в этом не было бы ничего необычного, но он совсем не касался ногами ни травы, ни земли. В другой раз дом был закрыт на замок. И мы не знали, дома он или нет, очень волновались, но вот послышались шаги. Отец Николай стал разговаривать с нами из сеней, и мы не видели друг друга. А потом пришла келейница, открыла дверь, и к нам вырвался сноп света, и постепенно стали проступать очертания отца Николая. Однажды он стал вдруг нас торопить с отъездом: «Бегите, бегите». Благословил идти. Зачем, недоумевали мы, ведь до переправы часа четыре. И вдруг на берегу встретили женщину-рыбачку, которая крикнула нам то же самое: «Бегите». Едва успели на лодку. Он так любил петь, отец Николай, не знаю, как сейчас. У него стоит фисгармония, и я написала ему колыбельную песенку. * * * Мы сидели, говорили о чем угодно, только не о ней. Пришла ее знакомая девушка, стесняясь предложила испечь пирог «Счастье». – Если им угостить многих людей – будешь счастлив, – сказала она. И они стали печь пирог. В.Г. * * * «Помру, и некому читать Псалмы, – Сказала бабка. – Страшно только это: Как уходить отсюда – не отпетой?» И долго-долго с ней молчали мы. Но смотрит на меня, решая что-то, И говорит: «А не взялась бы ты? Стихи писать – похожая работа...» И старенькую достает Псалтирь. * * * Затаилась на миг на далекой окраине Своей тихой души... рожь сомкнулась могучая... Лишь слепец проходящий про Авеля с Каином Хриплым голосом древнюю песню измучивал. Тихо мама прошла и, молитвы не зная, Все искала в стихах моих небу созвучное. И любовью ко мне свою душу пытая, По складам назвала имя самое лучшее... Приходил мой любимый... Меня не заметил: Пили чай, я его собирала в дорогу... Он о чем-то спросил – сам себе и ответил И сквозь полдень кому-то кивнул от порога. День июльский сгорал в медно-липовом пламени, Я летела сквозь рожь в синеву ненасытную... Лишь слепец с его песней про Авеля с Каином Муку вечную – вечную радость испытывал... * * * Все ветры здесь и тянет сквозняком, Дом обошел, а выход не приметил... Однажды здесь проснулся на рассвете И сам с собой как будто не знаком. Но смутно вспоминался этот дом: Портреты в рамах, книги, стол рабочий, В окне река (теперь, куда захочет, течет, А было устье и исток). И ты был в доме том не одинок, И жили в нем герои давних строчек... Но тот же дом, лишенный вдруг примет, Ориентиров жизни, звуков вечных... Здесь от рассвета потянулся вечер, А полдня в нем и не было, и нет... Начни сначала... Близится рассвет, А значит, там восток, а это – запад: Вчера там луч последний трепетал... Ты растерялся просто, ты устал, Заплачь, ты можешь, ты умеешь плакать, Заплачь, начни сначала, ты устал... * * * За туманами деревню узнаешь?.. Кони ржут – местный князь собирает рать, И вдоль поля, где в колос уходит рожь, Мчится русская конница умирать. Бабам пыль застит свет васильковых глаз, Колокольня отплачет прощальный звон: Русь такою деревней не раз спаслась, Когда лезли враги с четырех сторон. На пригорке, который – могильный холм, Громче крикнется, тише спросится: Узнаешь этот дуб, этот крайний дом? С крыши всадник в небо уносится... * * * Ночь, размытость чутких линий, Монастырских глав сиянье... У ворот сказала имя, Как спросила подаянье. Кто копейкой стертой, медной, Кто куском ржаным, пахучим – Поделился самый бедный Самым лучшим... Молча проводили в келью, Принесли воды холодной, И сама себе не верю, Что уснула не голодной. Ломбард
Я обмануть нужду сюда зашла И встала в очередь за дамой старой, Которая не выглядит усталой, И мне не ясно, как она жила, Какие платья в юности носила, Какие серьги кто-то ей дарил, Кого она когда-то разорила, И кто ее под старость разорил... Мне было время погадать об этом, Пока сдавала очередь, как встарь: Колечки, броши, царские монеты, Старинные кулоны и браслеты, Меха, алмазы, серебро, хрусталь... Мы продвигались медленно и чинно, Мне руку жег дешевенький браслет, И было почему-то так обидно, Что нет фамильных жемчугов старинных, Алмазов, бирюзы и яшмы нет. Моя соседка подошла к окошку И, слова лишнего не говоря, Сняла с руки наморщенной и жесткой Потертый, тусклый перстенек неброский, И получила тридцать три рубля. Все оказалось проще и печальней: Таких же денег стоил мой браслет... Мы небогаты обе неслучайно, Но ей спасать свой перстень обручальный, А у меня его, по счастью, нет. Я уходила, думая об этом, И было мне опять себя не жаль: Зачем мне эти звонкие браслеты, Колечки, брошки, царские монеты, Меха, алмазы, серебро, хрусталь... * * * Я видела совесть свою, стоящую в храме... О, как непохожи мы были в тот вечер июля... Как радостно было мне Бога бессмертного славить: Я пела ему, до небес вознося: Аллилуйя! А совесть дымилась в углу, на злодейку похожа, Хвалебная песня ей явно была не по силам, Она, чтобы выжить, рыдала: «Помилуй мя, Боже»... И плакала кровушка – страшно прощенья просила... Я пела хвалу. Я была не грешнее всех прочих – Девчонка молилась с каким-то крылатым смиреньем О страшных грехах... «Их и знать-то Господь не захочет», – Подумала я, когда встала она на колени... Все выше мой голос – она же вот-вот изнеможет... Я Господа славила в день нареченный июля, А совесть, рыдая, просила: «Помилуй мя, Боже». И я, заглушая ее, выше неба кричу: «Аллилуйя»... * * * На смолистых золотых ступенях Присела в девять лет, как сон, пуглива, Гортань щекочет солнечное пенье И юной плоти первые приливы – Все тянется за солнцем – тихо зреет... Глаза закрыла, опустила руки: Ласкает солнце, мучает, лелеет... И со ступеней поднялась старухой. * * * Стучу в дубовые врата – Все в кружевном убранстве кованом... В кровь кулачки, и ногти сломаны – Стучу до самого утра. И на рассвете дверца узкая Открылась, словно взгляд вприщур, И баба, несказанно русская, Зевнула: «Видывали дур...» И осеклась. Взглянула пристально, Швырнула узелок к ногам: «Переоденься – только выстиран Лазоревый твой сарафан...»
Узнала, как огнем плеснула Из-под крылатых, смуглых век... И я вслед утру проскользнула В семнадцатый ознобный век. | eskom@vera.komi.ru
|