СТЕЗЯ
ЧЕЛОВЕК С ПОСЛЕДНЕГО ПАРОХОДА
Две судьбы певчего «маньчжурца» Василия Николаевича Молчанова
О Молчанове я узнал от ухтинской журналистки Нины Александровны Поповой. Она сказала: «Василий пел у нас в храме. Голос изумительный. В Россию он приехал, кажется, из Австралии».
Еще Нина сказала, что Василий Николаевич работает в музыкальной школе. Представилось, как он разучивает с детьми: «Врагу не сдается...» Но нет, оказалось, работает дворником. И хотя в Австралии действительно бывал, но привезли его на родину в зарешеченном вагоне из Китая.
Встреча наша произошла в обшарпанной хрущевке-малосемейке. Молчанов оказался высоким стариком с умным, строгим лицом и седой бородой. Такие люди редко говорят о вере, обходятся без вещих снов и удивительных чудес. Очень русский и улыбкой своей доброй и виноватой, и крестьянской выправкой. Почти слепой. В сталинских лагерях потерял руку. Голос бодрый и скорбный одновременно.
Вот его история.
Харбин
В октябре 1922 года канонерка «Маньчжур» навсегда покинула русские воды. На буксире она тащила из Владивостока пароход, набитый беженцами. Они были последними, кто успел вырваться из красного Приморья. Наутро вместо России увидели лишь волны и пену.
За время рейса на свет появились восемь или девять детей. Среди них – мальчик в семье казачьего офицера Николая Молчанова. Дитя назвали Василием. Его мать Татьяна Никаноровна всю жизнь потом повторяла, что ради этих безгрешных младенческих душ Господь уберег их судно от гибели. Во время тайфуна в Охотском море начал рваться канат, натянутый между пароходом и канонеркой. От него уцелели две пряди...
Пристали в одном из корейских портов, потом перебрались в Поднебесную, где приняли их по-конфуциански просто, выдав без радости и сожаления китайские паспорта.
Глава семейства – Николай Александрович Молчанов – был из оренбургских казаков. Сильный, честный человек. Его сыну запомнился такой отцовский урок. Мальчик однажды взял дома несколько кусочков рафинада – угостить друзей. Отец лежал в это время на диване и, казалось, спал. А ребятишки сахар съели и стали снова канючить: «Вась, давай еще». Во второй раз Молчанов-младший подобрался к буфету уже на цыпочках. Отец поднялся и, ухватив его за шкворень, выпорол, вразумляя:
– Больше не воруй. Надо взять – подходи и бери, а красться не смей.
Николай Молчанов воевал у атамана Семенова, потом у Каппеля, был жестоко изранен. В Харбине торговал папиросами на вокзале, потом устроился сторожем на КВЖД. Это было, конечно, унизительно. В молодости в России он строил дороги. А на чужбине все время делал наброски к чертежам – размечая кюветы, штрихуя, выписывая размеры. Последние годы он строил дороги в уме.
Умер он очень рано, в 42 года. Похоронен был в Харбине возле Успенского храма, стоявшего в конце Большого проспекта. Во время культурной революции китайцы эту церковь превратили в комнату смеха и увенчали пятиконечной звездой. На могилах эмигрантов и советских солдат они разбили парк отдыха.
* * *
Василий Николаевич гибели русского Харбина не застал. В годы его детства город начинался с вокзала, с чудотворной иконы св.Николая Чудотворца. Для нее был построен красивый собор в деревянном стиле. Рядом стояла Иверская часовня, а дальше в небе золотилось еще немало крестов.
На Большом проспекте, кроме русских церквей, стояли немецкая кирха, польский костел – даже этим он мало отличался от улиц Петербурга.
Среди эмигрантов возникали и исчезали разные партии, были даже фашисты. Но мальчишкам больше всего нравились мушкетеры-монархисты. У них была красивая черная форма.
У взрослых были свои герои. Например, Казембек – врач с Кавказа. Весь Харбин его уважал за то, что бедных лечил бесплатно. Смерть его была так же прекрасна, как жизнь. Умер, заразившись от мальчика, которому высасывал из горла гной, забыв, что у самого во рту ранка. А может, и помнил – выбор был невелик: или сам погибай, или ребенок умрет. Хоронил Казембека весь город.
Издавалось множество газет. Они подробно освещали происходящее в Советском Союзе, сообщали о голоде, пятилетках, расстрелах военачальников.
Центральные районы Харбина назывались «Новый город», там эмигрантов было особенно много. Ходили трамваи, автобусы. Несколько сибирских купцов держали магазин «Чурин и К°», занимавший целый квартал. Там можно было купить все – от машин и тракторов до швейной иглы. Шумно, торжественно отмечали купцы Рождество и Пасху.
Очень славился Политехнический институт, из него вышло немало инженеров, в том числе китайцев по национальности. Во множестве стояли гимназии, больницы – коренные жители взирали на все это с изумлением. Эмигрантов из России они уважали и, наверное, по-своему даже любили. У китайцев Новый год в феврале, они очень любили хлопушки, фейерверки, приглашая в гости русских, так же, как приглашали и в гости, и на свадьбы, и на похороны. Среди них тогда было немало православных.
Китайцев в городе было больше половины населения. Торговали всякой мелочью, игрушками, везде были маленькие закусочные, где можно было поесть пельменей, лапши с диковинным соусом. По улицам ходили зеленщики-китайцы, тут же могли тебя побрить и обувь почистить. Рикши катили свои тележки. Вася Молчанов только раз воспользовался их услугами – спешил на экзамен в гимназию.
Учиться он пошел благодаря русской взаимовыручке. У Николая Молчанова был фронтовой друг, тоже белый офицер, Иван Германович Бакшеев – работал он сыщиком в харбинском угрозыске.
Он обещал Николаю, что семью его, в случае чего, не оставит, и слово свое сдержал. После смерти друга взял семилетнего Васю к себе и пять лет воспитывал как сына. Потом нашел место для Татьяны Никаноровны в доме инженера КВЖД Калабановского. Работа не ахти какая – кухаркой, но все лучше, чем ничего.
Калабановские и устроили Васю учиться. Сначала в лицей св.Николая. Образование там давали отличное. Изучались Закон Божий, несколько языков, включая китайский, японский, латынь. «Очень хорошие были педагоги, – вспоминает Василий Николаевич. – Я стремился играть на инструментах, но по малости лет не брали. Очень любил хоровое пение. К нам в лицей приезжали казачьи хоры – я заслушивался».
Там он впервые запел по-настоящему.
– Каждый день начинался с напева, – рассказывает Молчанов. – В спальне до ста человек, у каждого койка, тумбочка. И вот мы встаем, и сразу же начинается утренняя молитва: «Благослови мя, Боже...» Когда вечер кончался, мы исполняли гимн:
Коль славен наш Господь в Сионе,
Не может изъяснить язык.
Велик Он в небесах на троне,
В былинках, на земли велик.
Везде Господь, везде Ты славен,
Во дни в нощи сияньем равен...
Я специально попросил его напеть в диктофон. Спустя несколько дней после нашей встречи чудный голос почти слепого певца зазвучал в моей квартире. Притихшие дети слушали удивительно хорошо, как-то даже восторженно.
– Потом пели «Боже, Царя храни» и все такое, – доносится с пленки голос Василия Николаевича.
Он начинает исполнять гимн, потом сбивается. Смеется смущенно: «Подзабыл».
По улицам китайского города мальчишки ходили, печатая шаг. Прохожие останавливались, смотрели, когда невдалеке как гром, как обетование воскресения родины раздавалось:
«Скажи-ка, дя-а-дя, ведь недаром
Москва, спале-
Москва, спаленная пожа-аром,
Французу отдана,
французу отдана.
Ведь были схва-атки ба-аевые,
да говорят, да говорят еще какие!
Неда-аром помнит вся Россия
Пр-ро день Бородина!..»
Василий Николаевич замолкает, отворачивается. Я смотрю в альбом: Иван Бакшеев – что с ним сталось... Серафима Васильевна Калабановская... Ее брат вместе с Молчановым прошел через сталинские лагеря. Погиб в Инте... Смеющиеся девушки, одетые по моде 20-х годов, но с неизгладимой печатью своего происхождения – в прическе, во взглядах – из «бывших». Так их называли в СССР, терпеливо выжидая, когда смогут накинуть ватники с номерами на эти красивые плечи.
Трехречье
Тридцатые годы были ознаменованы для Харбина началом оккупации. Японцы пришли в своих бутсах, и жизнь начала меняться. В первую очередь для китайцев. Их эксплуатировали безжалостно и убивали десятками тысяч. Например, устраивали повсюду облавы, будто на собак, хватая беспаспортных. На этих несчастных тружениках ставились опыты по созданию бактериологического оружия.
Русских заставляли поклоняться богине Аматерасу. Епископы Мелетий и Ювеналий повели с этим язычеством борьбу, и японцы отступились. Среди них, кстати, тоже были православные. Но в целом на сносное отношение к русским повлияла надежда использовать их в войне с Советским Союзом. Из числа эмигрантов создавались диверсионные отряды, кавалерийские части, в одну из которых попал против своей воли и Василий Молчанов.
К тому времени, к 37-му году, он из лицея перешел в гимназию имени Ф.М.Достоевского. Но учеба внезапно прервалась из-за второго замужества матери. В кухарках ей было тяжеловато: хотя и добрые люди, но то пригорит что-нибудь, то тарелка разобьется.
Спросила у сына позволения на брак. Он, конечно, согласился. Тем более, что предложение исходило от казака Подглазова – человека, которого любил и уважал как верного товарища покойный отец. И вот сначала мать с отчимом, а за ними и Василий отправились в Трехречье – русский район на границе с Россией.
Там было двенадцать сел, населенных главным образом забайкальскими казаками: Верх-Урга, Усть-Урга, Покровка, Драгоценка... Кто-то поселился сразу после гражданской войны, но большинство бежало от колхозов. Достаточно было переправиться через реку Аргунь, чтобы вернуться на двадцать лет назад, в добрые старые времена. Земля там была жирная, хлеб родился хорошо.
Василий Николаевич вспоминает:
– В каждом поселке были храмы, крестные ходы ходили. Помню храм Покрова, он был красивый, на горе, в деревянном исполнении. Сопки кругом. Места прекрасные. Грузди не ведрами, а бочками солили. Хорошее место Маньчжурия, я всегда хотел уехать туда. Воздух чистейший, луга, сенокосы прекрасные, косить научился. Городской – а попал в деревню, пришлось всему научиться – и лошадь запрягать, и быков...
* * *
Перед Аргунью Василий стоял дважды, с тоской глядя на русский берег.
Японцы готовили его и других ребят-десантников вроде как освобождать Россию. Обучали обращению с рацией, подрывным работам и многому другому. Но муторно было у японцев служить.
В первый раз Молчанова отправили с партией на границу вести топографические работы. Там, в районе Овечьего поселка, населенного китайцами-золотоискателями, было удобное место для переправы. Но по Аргуни шла шуга, и бежать было невозможно.
В другой раз зимой атаман послал Василия за дровами. Но и на этот раз Молчанов бежать не решился. Как сам объясняет:
– Если бы я перешел границу, то японцы стали бы издеваться над моими родителями, а на советской стороне меня бы спросили: «С каким ты делом тут явился? Шпионить?!»
Но душа тянулась. И не у одного Молчанова. Когда началась война, отношения японцев с русскими в Китае окончательно испортились. Первая бомбежка пришлась на утро, казаки как раз коров на пастбище выгоняли, когда в небе над головами прошли самолеты с красными звездами. За этим последовали расстрелы советских граждан, трудившихся на КВЖД. Потом взялись за эмигрантов.
Отряд, в котором служил Василий Николаевич, поначалу вместо военной подготовки стали отправлять на сенокос. А однажды вызвали на станцию Хокэ. Молчанов остался печь хлеб, а остальные, человек сорок, во главе с командиром Иваном Пешковым закинули карабины за спину и поскакали навстречу смерти. На станции японцы их разоружили и расстреляли.
* * *
Вскоре Хайлар, город, где стояла часть Василия Молчанова, заняли советские войска. Ребят-эмигрантов окружили в казармах – думали, японцы. С разных сторон подъехали американские автомашины, «студебеккеры» с солдатами. Когда красноармейцы услышали родную речь, то очень удивились и, пожалуй, обрадовались.
Поэтому Василий решил, что его скоро отпустят. Хотя обвинение было нешуточным – пособничество врагу, но все как-то было не строго. Даже на работы насильно не гоняли, а обещали, что добровольный труд будет учтен при вынесении приговора.
Правда, аресты в Хайларе не прекращались. Среди других взяли русского генерала – директора школы. Но вскоре начали было выпускать, на свободе оказалось несколько товарищей Молчанова.
Ждал и он своей очереди. Его приезжали навестить то мать с отчимом, то невеста – ее звали Мария, она была гречанка. Первая любовь. Когда увидел ее, от радости перехватило дыхание. Долго говорили, улыбаясь друг другу...
Василий Николаевич улыбается мне невидящими глазами: «В Китае стоял очень хороший золотой сентябрь, когда все произошло. На мне костюм был шевиотовый, легкий. Подходит состав, по списку перекличка. Так, в костюмчике, и понесла меня жизнь по кочкам».
Последней станцией с китайской стороны была «Маньчжурия». Почти то же имя, что и у канонерки, благодаря которой Молчановы оказались в Китае.
Первая станция с советской стороны называлась «Отпор»...
Возвращение
– Через Читу прогнали этапом весь наш интернационал: русские, китайцы, монголы шагали, – вспоминает Молчанов. – Дети нам кричали: «А-а, белогвардейцы!» А бабки крестились и жалели. Снова в эшелон. Часовые в тулупах, а мы замерзаем. Мужики пьяные, когда узнавали, что поезд идет, сбегались к нему и глумились над нами.
Потом заключенных загнали на лесные делянки в Верхотурском лагпункте. Когда дерево подпилено, бригадир кричит: «Бойся!» Дерево заваливается медленно, с жутким скрежетом, но голодный, несчастный человек думает медленно и не всегда успевает отскочить. Так погиб товарищ Молчанова Николай Кайгородов.
Василий был, видно, настолько страшным преступником, что ему была запрещена переписка с матерью, оставшейся в Трехречье. Иным посылки приходили. Блатные сало себе брали, а табак, крупу оставляли политическим. Предусмотрительные латыши все сдавали в камеру хранения.
Голод зэков мучил ужасно. По вечерам собирались у костра – и начинался разговор про пельмени, про лапшу. Баланду в лагере называли «крупинка за крупинкой бегает с дубинкой». Кормили подчас даже хвоей. Василий Николаевич признался: «Я тогда не верил, что когда-нибудь буду сыт».
Так их перевоспитывали. Вот один эпизод. В холодную пору начальник лагеря велел согнать доходяг в майках, трусах. Расхаживал перед ними важный – в бурках, папахе, – курил папиросу «Казбек» и задумчиво сравнивал заключенных, кто прозрачнее. Потом не то запел, не то скомандовал – тогда такие песни были, что не разберешь. Василий Николаевич пытается воспроизвести:
«Закаляйся, как сталь... Если хочешь быть здоров, не смотри на докторов, водой холодной обливайся...»
Эдик – поволжский немец – как-то раз подошел к Молчанову, спросил: «Что грустный сидишь?.. Понятно... Если хочешь выжить, помни три лагерные заповеди:
– пайку получил, сразу рубай и сахар сразу трамбуй, не то отымут;
– меньше соли ешь;
– по помойкам не лазь».
И верно, наутро после помоек люди опухшие вставали и умирали очень быстро.
* * *
После Верхотурья последовал новый лагерь, под Воркутой – шахтерский. Вместе сидели белогвардейцы и власовцы, прибалты и бандеровцы. «Народ неплохой, – говорит Василий Николаевич спокойно, – душевно одинаковый, но самые лучшие были русские».
Он потерял руку, повредил позвоночник – но то, что осталось от него, советская власть рассчитывала выжать досуха. Кому-то повезло еще меньше. Рядом гибли дорогие земляки-маньчжурцы: Николай Тоболов из Верх-Урги погиб в шахте, Юрия Поручикова, офицера-связиста, служившего вместе с Молчановым в Хайларе, убило на строительстве электростанции.
В 1953 году забастовали 29 шахт. Зэки протестовали против строгого режима, издевательств и связывали какие-то надежды со смертью Сталина. Народ был горячий. Одни фронтовики чего стоили – дерзкие, боевые ребята, попавшие в лагерь из-за ссоры с начальством. Приехала комиссия разбираться. Делегаты от заключенных изложили ей свои требования. Ночью охрана прошлась по баракам и отправила делегатов в мир иной.
Тогда люди стали разбирать заточки, доски, но против них были пулеметы. Скольких положили, теперь не узнать. Василию Николаевичу запомнился литовец, который в волнениях участия не принимал, но был убит шальной пулей. Самых активных отправили в «штрафняк» на цементный завод. В том числе врача, вся вина которого заключалась в том, что он оказал помощь раненому. Все случившееся было названо власовским мятежом.
Незадолго перед освобождением Василию через Красный Крест удалось связаться с матерью. Она все еще оставалась в Китае, который менялся быстро и страшно.
Первый день на воле
Из лагеря Василия Молчанова выпустили в канун 56-го года. Ни об одном событии в своей жизни он не вспоминает так подробно: «Был я тонкий, звонкий и прозрачный, одни глаза, в общем, но очень счастливый».
Молчанов смеется, потом добавляет почему-то: «Главное – желать всем добра, а это уже счастье».
Направили его в Ухту, там был Дом инвалидов.
– Про первый день я могу рассказать. Приехал в Ухту. Вокзала тогда еще не было. На мне мой сидор, бушлат и ватные брюки (зимой дело было). К стрелочнице обращаюсь: «Гражданочка, где тут у вас вокзал?» А она: «Вон ви-идишь огонек». Я и пошел. Комнатка чуть побольше моей нынешней, публика разношерстная. Оттуда отправился искать горисполком. Там показал справку, капитан или лейтенант предложил мне путевку в Дом инвалидов. Через кулацкий поселок, говорит, пройдешь, спросишь, где автобус.
Прошел поселок, до автобуса дошел. Смотрю – женщина качает воду из колонки, указала дорогу. И вот первое впечатление – увидел Свешникова, земляка из Трехречья. «Ой, Васька, ты откуда?» – кричит. «Освободился!» Потом и других земляков встретил, много нас было, маньчжурцев. Но вот что дальше было. Санитарка Надежда Семенкова отвела меня в баню. Кастелянша Маруся постельку чистую постелила, я лег. Ох! – и вспомнил обещание следователя: «Я тебя, едрена мать, туда отправлю, куда Макар телят не гонял!» Думаю: «А я вот где».
Дело было перед Новым годом. Два старичка ко мне подошли. Один спрашивает:
– Как тебя зовут?
– Василий.
– Да что ты там один, иди сюда.
Шкалик налили мне, а я же не пил никогда, смешно, но на радостях выпил, закусил, поздравил их, они – меня, и это уже само блаженство было.
Как мало нужно русскому человеку для счастья. Немного тепла и свободы.
Батюшки
– Вы всегда верили в Бога? – спрашиваю я Василия Николаевича.
– Да, конечно, – отвечает он очень просто. Потом добавляет, объединяя себя с другими земляками:
– Всю жизнь постились. И в Доме инвалидов тоже старались, но где уж там! Не удавалось – все-таки Церковь преследовалась. Молился и там, но не в открытую.
В конце 50-х Василий Николаевич познакомился с игуменом Серафимом. Батюшка хорошо знал и уважал Татьяну Никаноровну Молчанову. В Китае она часто бывала у него в храме.
В СССР отец Серафим поселился почему-то в Туркестане, в Ташкенте. В письмах наставлял Василия жить чисто, с девушками быть поосторожнее. А однажды прислал деньги на дорогу – позвал в гости.
Молчанов пробыл там две недели, вспоминает, что кругом жили мусульмане-киргизы, враждебно настроенные к христианам. И батюшке с горсткой прихожан среди этих чужих, враждебных людей было одиноко и неуютно.
Некоторое время спустя после поездки пришло известие, что магометане избили батюшку так жестоко, что он в больнице. Там, в палате, на казенном белье, он и умер.
– Отец Серафим был однофамильцем тракториста Бушуева, – задумчиво говорит Василий Николаевич, – героя, в честь которого названа в Ухте улица. Его трактор провалился в горящий торф и вспыхнул...
Два этих подвига для Василия Николаевича невольно объединились. Когда он идет по улице одного Бушуева, вспоминает и другого, мученика, смерть которого осталась в памяти лишь нескольких учеников.
* * *
Вторым священником, с которым Василий Николаевич близко сошелся, стал отец Димитрий Сенюга. Славный отче. Увы, не сохранили мы его у себя в Коми – служит он сейчас в Архангельске. Никогда не забуду, как я с ним познакомился в Ухте. Батюшка тогда несколько часов проговорил с женщиной, потерявшей сына в Чечне, – все пытался ее утешить. А я все ждал, все более удивляясь этому человеку.
В Ухту он приехал в начале 80-х, домик, церковь – все у него тогда было маленьким.
Церковь стояла на берегу реки, и каждую весну ее заливало. Тогда отец Димитрий забирался на крышу, караулил иконы, книги и другое храмовое имущество – довольно нехитрое. Еду ему привозили на лодке, и сидел он там, как праведный Ной среди волн, не однажды после очередного половодья тяжело заболевал.
Зато весь остальной год в церковку тянулись люди, приезжая за сотню и больше километров, оставались ночевать на полатях, народу набивалось – яблоку негде упасть. Тут же кормили всех, готовили к причастию.
Для Василия Молчанова это было большим счастьем – вновь оказаться в церкви, запеть, наконец, во славу Божию, как в детстве.
Не нужен нам берег турецкий...
После Дома инвалидов и той жизни, что вел Молчанов в Ухте, вдруг вырвался он однажды в Австралию, к матери.
А ведь если бы не арест, мог жениться на гречанке Марии, поселиться где-нибудь близ Мельбурна или Сиднея. И вот довелось посмотреть на эти места.
– Василий Николаевич, что вам в Австралии больше всего запомнилось?
– Ну что... Там тоже есть храмы и все такое, живут люди, но мне не понравилось. Потому что я русский душой, а они уже австралийцы. Они думали, что если я из Советского Союза, то нуждаюсь. Приходили, всякие тряпки приносили. А я сказал: «Не надо мне этого. Я хорошо живу».
В Доме инвалидов у нас был прекрасный коллектив, много своих «политических», врачи отличные. И относились к нам там очень тепло. Кино привозили, помню фильм «Печорин», который посмотрел вскоре после освобождения... Я жил там, пока жене квартиру не дали – она санитаркой работала. Вот так люди друг с другом обменивались добром.
– Так что же все-таки с Австралией?
– В Австралии все как на картинке. Вот сейчас у нас зима, а там уже осень наступает. Мама жила в Сиднее, там тепло, ближе к экватору. Фермеры два урожая в год снимают. Там первый раз в жизни я попал на курорт, повидал океан. Запомнились волны – огромные, вертолеты летают, акул высматривают. Как увидят, через громкоговорители объявляют.
Повстречал я в Австралии много земляков. Все хорошо было, и на свадьбах вместе гуляли. Кроме православных, живет немало беспоповцев, и все напоминает Маньчжурию. Даже китайцев, и тех много. Чистота кругом, дороги хорошие, машины продаются всех марок. В СССР тогда автомобиль трудно было купить. На кенгуру в зоопарке посмотрел. Интересное животное.
С самого начала стал в храм ходить, где было много молодых ребят. Они звали меня дядей Васей. Когда узнали, что у меня голос хороший, пригласили в хор. Я тенором пел. Песнопения все знакомые. Там жили старые монахини – очень хорошо их исполняли. Отвел душу.
Мама моя тоже все в храм ходила. Когда ослепла, стали ее туда возить, а потом поселили в Дом насельников при церкви Казанской Божией Матери. Вспоминала, как в Китае при Мао Цзедуне жили. Материала им по метру выдавали, постного масла – по бутылке, а потом и вовсе выгнали. Кто куда поехал: кто в Америку, кто в Бразилию, кто в Австралию.
– Как давно она умерла?
– Очень тосковала по родине. Хотела ко мне в Россию. Говорила: «Ты один у меня». Тяжело мне вспоминать, простите. Привез я ее в начале 90-х годов. Мама тут полтора месяца и пожила всего. Из-за ее австралийского гражданства с похоронами было много хлопот, хорошо, ребята из паспортного стола помогли.
Так исполнилась мамина мечта, чтобы ее в родной земле похоронили. На могилке у нее сосна растет, крестик стоит... Это было самое главное – маму привез.
Эпилог
– Чем вы занимались в Доме инвалидов после освобождения? – спрашиваю я Василия Николаевича.
– Меня подлечили, третью группу инвалидности дали. Трудился я там культработником – разносил газеты, в самодеятельности выступал, был оформителем, к праздникам лозунги писал...
Я все это слушал, пребывая под впечатлением от его пения, рассказа о лицее. Смотрел на Василия Николаевича, не решаясь спросить, кем мечтал он стать, кем стал бы, если бы не лагеря и руку не отняли. Спросил. Он снова улыбнулся. Удивительно, как любит русский человек улыбаться, когда речь идет о несбывшихся надеждах.
– Космонавтом быть не хотел, а вот хотелось стать инженером по электричеству. Сейчас вот дворником работаю. Могу, конечно, и не работать. Пенсия есть. Но привычка...
Я вспоминаю его слова об отце, как тот чертил на всяком попавшемся под руку листочке дороги, но так ни одной после бегства из России и не построил.
Василий Николаевич нащупывает лежащую перед ним книгу, произносит:
– Из Австралии все шлют книги – Игнатия Брянчанинова, Феофана Затворника. Мне очень трудно отказаться читать это из-за своей слепоты. Я очень любил выписки из Игнатия Брянчанинова, привык к ним...
Когда пришла пора прощаться, он вызвался меня проводить. «Еще заблудишься, чего доброго», – объясняет. Взял свою палочку и повел меня через какие-то ухабы. Договаривая кратко о том, что жить им с женой совсем худо стало, видно, придется снова перебираться в Дом инвалидов. Все это ровным голосом, не рассчитанным на то, чтобы вызвать жалость.
Пока шли, мне вспомнился омерзительный плакат нашего времени. Поверх красной икры, черной икрой выложена надпись: «Жизнь удалась!»
Дождались автобуса. Василий Николаевич долго махал мне вслед, одной рукой опираясь на палку. Удалялись, уходили во тьму его фигура в кирзовых сапогах и шапке-ушанке, белая борода.
...Был канун праздника «Всех скорбящих радости», но я вспомнил об этом только наутро.
В.ГРИГОРЯН
 | назад |
| вперед |  |
