Когда это началось, кто первым бросил в него камень?

Мать...

Она не была злой, но была великой, то есть жила за пределами добра и зла. Расправившись с мужем, императрица всю жизнь отдавала себе отчет, что именно Павел является настоящим русским царем. Она же, Екатерина, несмотря на все свои достоинства, лишь узурпировала власть, воспользовавшись пьяными гвардейцами.

Да и те скоро протрезвели; солдаты бередили совесть офицерам, в лицо бросая обвинение, что они Петра продали за бочку пива. Однажды ночью за оружие взялся Измайловский полк, лишь с большим трудом удалось удержать его от мятежа, а на коронации Екатерины в Москве из солдатской среды доносились крики: «Да здравствует император Павел Петрович!»

В результате над головой царственного отрока сгущались тучи. Нет, мать не могла отдать приказ о его убийстве, но в таких делах распоряжений и не требуется. Граф Григорий Орлов мечтал стать мужем государыни и основать новую династию. Екатерина не возражала. Но все понимали, что для Павла этот брак был бы смертным приговором...

Поэтому в ответ на просьбу Екатерины позволить ей выйти замуж Верховный совет мужественно ответил: «Нет». А Никита Панин, воспитатель Павла, добавил: «Императрица может делать что хочет, но госпожа Орлова никогда не будет императрицей России».

И она сдалась, хотя могла, конечно, поступить по-своему. Но поняла, что народ не простит, да и сына было, конечно, жаль.

Так Павлу удалось уцелеть и почти 35 лет потом прожить между молотом и наковальней – между матерью и народом.

* * *

Мать принимала свои меры. Поползли слухи, в которые до сих пор верят многие историки, – будто не Петр, а некий граф Салтыков был отцом наследника. Екатерина более чем прозрачно намекала на это в своих записках, не говоря об устных полупризнаниях.

В свое время крупнейший знаток потаенной истории и литературы XVIII века Я.Барсков попытался понять, что стоит за этим. Сопоставив разные редакции «мемуаров» Екатерины II, он пришел к выводу, что родителем Павла был, скорее всего, Петр Третий. А в том, что Екатерина сознательно пыталась приписать отцовство Салтыкову, вообще нет никаких сомнений.

Две причины толкали ее на это. Во-первых, надежда оспорить право Павла на трон. Во-вторых, страх, что сын, повзрослев, попытается отомстить за отца.

Требовалось ослабить связь между мертвым царем и живым наследником, и кто-то, конечно, поддался обману. Так с легкой руки матери родился первый из мифов о Павле. Для наследника эти слухи стали частью того кошмара, который окружал его до конца жизни.

* * *

Сказав о молоте, скажем о наковальне.

Народ, как это уже не раз бывало, в смерти императора Петра III крепко усомнился. Об этом мы, впрочем, знаем из учебников. Но в учебниках ничего не сказано о том, что сомнения крестьян и казаков разделяли многие вельможи, и даже сам цесаревич.

Известно, что, когда Павел взошел на трон, он первым делом спросил у графа Гудовича: «Жив ли мой отец?» Сирота до последнего момента на что-то надеялся и мечтал, что Петр однажды войдет к нему и положит руки на плечи.

Лишь на 42-м году жизни Павел найдет в бумагах матери предсмертное письмо императора с просьбой о пощаде и подписью: «Преданный Вам лакей». Петр и перед угрозой смерти не желал оставить шутливого тона. Рядом лежала другая записка, от цареубийцы – графа Орлова: «...урод наш очень занемог...» и как бы «сегодня не умер».

Это «предсказание» сбылось. Но тень убиенного императора, этого злосчастного внука двух смертельных врагов – Петра Первого и Карла Двенадцатого, еще долго держала государство за горло.

Известны сорок или около того самозванцев, которые выдавали себя за Петра III. И вот фантасмагория. Все эти сорок разбойников, не говоря уже о графе Салтыкове, называли Павла своим сыном. Так, лишившись одного настоящего отца, наследник обрел множество поддельных.

Пока он сидел у себя в Гатчине, мужики по всей империи выбирали себе подходящего «Петра». По душе, в конце концов, пришелся тот, который имел на себя знаки: следы штыков на груди и вмятину на виске, смахивавшую на двуглавого орла. Увидав их, яицкие казаки признали Емельку Пугачева за истинного монарха.

Существует мнение, будто их признание было притворным. Это в корне неверно. Когда вожди бунтовщиков решили выдать Емельку властям, тот пригрозил им местью «сына»-цесаревича. После чего казаки так и не нашли в себе мужества связать Пугачева. Что уж говорить о десятках тысяч простых крестьян, если даже приближенные самозванца не знали толком, кого они предают.

Нам не ведомы причины, толкнувшие Емельку на авантюру. Быть может, здесь вновь, по накатанному сценарию, решили сработать поляки. Как некогда и Гришка Отрепьев, Пугачев прибыл в Россию прямиком из Речи Посполитой, а польские офицеры мелькали в его штабе.

Но, скорее всего, Пугачев ими просто воспользовался. Актером Емелька был превосходным. Часто говаривал в слезах: «Ох, жаль мне Павла Петровича, как бы окаянные злодеи его не извели».

А однажды добавил слова, которые могли испугать царицу по-настоящему: «Сам я царствовать уже не желаю, а восстановлю на царствии государя цесаревича».

Пока есть законный претендент, мятежи и заговоры неизбежны. При этом неизвестно, кто был более опасен – мать или сторонники, для которых Павел был всего лишь средством на пути к власти.

В свое время замечательный наш поэт Владислав Ходасевич мечтал написать книгу о Павле. О том, что это могла быть за работа, свидетельствует последняя строчка в «Плане...»: «Он был рыцарем – и убит из-за угла. Ругаем из-за угла».

В другом месте Ходасевич размышляет над несоответствием: «Павел умер 46 лет. Разговоры о «тиранстве» относятся к его царствованию, т.е. к последним 5 годам жизни. Очевидно, его ужасные склонности должны были как-нибудь проявиться и раньше. Но именно этого мы и не видим. Отзывы современников о Павле – великом князе – чрезвычайно благоприятны».

* * *

Первые годы своей жизни цесаревич провел в душных покоях бабушки – царицы Елизаветы. Это была та типично русская среда, с набожными нянюшками и девками, темными страхами и светлым народным духом, которая вырастила для России столько святых.

Добрая государыня и сама верила просто, не двойственно, и внуку привила свой взгляд на православие. В отличие от Екатерины, она души в маленьком не чаяла. Иной раз вставала ночью, чтобы подойти к колыбели, мечтала передать трон, зная, что сын этой ноши снести не сумеет.

Но судьба детей-кесарей почти всегда печальна. Это страшило царицу: она не могла ни на что решиться и в конце концов скончалась, не оставив завещания.

Вскоре за ней последовал император Петр Третий. Павел видел отца едва ли не единственный раз. Тот, посетив урок сына, воскликнул, довольный: «Я вижу, этот плутишка знает предметы лучше нас» и пожаловал его званием капрала гвардии. Этой маленькой радости хватило надолго.

Очень рано выяснилось, что у наследника особые отношения со смертью. Когда ему было лет десять, зашел разговор о морских сражениях, о страшной участи: уйти на дно вместе с разбитым кораблем.

«Что ж беды, хоть и на дно ретироваться? – взволнованно вмешался в беседу царственный ребенок. – Вить в смерти-тo больше страху, нежели вреда, особливо для человека добродетельного, которому на том свете лучше еще будет, нежели здесь».

Это «лучше» было не случайно вырвавшимся словом, а, скорее, ответом на ночные кошмары и дневные угрозы. Даже своего защитника, графа Панина, цесаревич боялся.

Как-то раз граф решил повеселить публику рассказом о казни некоего французского аббата. Тот все не хотел умирать и цеплялся ногами за лестницу виселицы. «Не будьте же ребенком, господин аббат, сходите», – увещевал его палач.

История вызвала много смеха, но наследник даже не улыбнулся. Ночью он видел повешенного во сне и кричал от страха.

Только ли по французскому монаху он плакал? В Панине царевич чувствовал ту породу людей, лишенных воображения, решительных и безжалостных, которые никогда его не поймут и со временем станут смертельными врагами. Не случайно племянник графа – тоже Никита и тоже Панин – окажется одним из убийц Павла. Порода.

* * *

Кого любил мальчик, так это архимандрита Платона, будущего московского митрополита, и преподавателя математики С.А.Порошина, который и сам в ребенке души не чаял.

Платон писал тогда: «Высокий воспитанник, по счастью, всегда был к набожности расположен, и рассуждение ли, разговор ли относительно Бога и веры были ему всегда приятны».

А Порошин – тот и вовсе стал другом и вскоре вышел за пределы своего предмета. Учил ребенка любить свой народ, говорить правду, разучивал вместе с ним церковные службы. Иногда они пели вместе духовные стихи.

Это были чудные часы. Павел звал Порошина братцем, провинившись, горячо просил прощения. Он вообще очень легко привязывался к людям и ласкался к ним. Иногда мог растрогать своего милого учителя до слез. Например, узнал однажды, что тот ест из оловянной посуды. Погрустнев, утешил: «Не тужи, голубчик, будешь и на серебре есть».

В математике Павел делал большие успехи, так что Порошин записал однажды у себя в дневнике: «Если бы его Высочество был человек партикулярный и мог совсем только предаться одному только математическому учению, то б по остроте своей весьма удобно быть мог нашим российским Паскалем».

Наследник в совершенстве знал немецкий, французский, церковнославянский языки. Мог читать латинские тексты и вообще был одним из самых образованных людей своего времени.

Еще прежде способностей к наукам он начал проявлять свое остроумие. Однажды учитель перечислил тридцать дурных государей. В это время внесли от бабушки пять арбузов, из которых только один оказался хорошим. Павел, которому было тогда лет шесть, заметил мимоходом: «Вот из пяти арбузов хоть один оказался хорошим, а из тридцати государей – ни одного!» Шутке долго смеялись.

Спустя несколько лет при нем стали ругать мышей, на что наследник живо заметил: «Они нам гадки, а мы, я думаю, им гадкими кажемся». У него с детства было какое-то обостренное чувство справедливости.

Среди недостатков Порошин замечает в Павле своенравие. Но ведь речь идет о человеке, которого готовили не в помощники почтмейстера. Наследник все желал делать по-своему, вопреки попыткам влиять на него. Особенно не любил, когда при нем говорили о ком-нибудь дурно, да не в глаза, а как бы мимоходом.

* * *

В 14 лет он прочел «Историю мальтийского ордена». Она его потрясла. «Мальчишка вообразил себя рыцарем», – скажут впоследствии. Еще больше он любил «Дон-Кихота», зачитывался им неустанно. Две эти книги сыграли огромную роль в его жизни. Они его сформировали, а в житейском смысле – погубили. Вся Европа смеялась, когда Павел через одну гамбургскую газету вызвал на дуэль Наполеона. В России враги государя окончательно утвердились в мысли, что ими правит сумасшедший. Но блистательно было объяснение государя: «Зачем гибнуть целым народам, когда может погибнуть всего один человек».

«...всего один человек».

Бешено вращались крылья мельниц, сановные трактирщики в Петербурге готовили палки, чтобы отбить у безумца охоту так шутить. «Русский Дон-Кихот!» – воскликнет Наполеон. Спустя несколько десятилетий Герцен попытается дать комментарий: «Павел I явил собой отвратительное и смехотворное зрелище коронованного Дон-Кихота». А чешский невролог профессор Лесны найдет следующий признак сумасшествия Павла: «Император испытывал огромную склонность к чести с большой буквы «Ч» – как некогда древние рыцари».

Но Наполеон имел в виду другое. Да, этот человек смешон, но как он благороден. Они не встретятся ни на дуэли, ни за столом, будут воевать не на жизнь, а на смерть, но в конце концов станут друзьями.

Однако не станем забегать вперед. Наследник рос и живым достиг совершеннолетия. Мало того, что живым – умным, веселым, хотя испытания уже начали накладывать на него свой отпечаток.

Княгиня Ливен в своих воспоминаниях сообщает, что Павел обладал литературной начитанностью и умом бойким и открытым, склонным был к шутке и веселью. Разговор вел скачками, но всегда с непрестанным оживлением. Любил посмеяться, но его шутки никогда не носили дурного вкуса: «В основе его характера лежали величие и благородство – великодушный враг, чудный друг, он умел прощать с величием, а свою вину или несправедливость исправлял с большой искренностью».

Часто влюблялся. Иногда это выливалось в забавные жесты. Однажды, надышав на стекло, Павел начертал на нем имя какой-то фрейлины. Когда заслышал чьи-то шаги, немедленно стер его.

Писал неумелые стихи:

Я смысл и остроту всему предпочитаю,
На свете прелестей нет больше для меня.
Тебя, любезная, за то я обожаю,
Что блещешь, остроту с красой соединя.

Как-то раз рассмешил всех, сказав, что жену будет выбирать с большой строгостью, дабы она не наставила ему рога. Но когда пришла пора жениться, то влюбился в невесту по уши, со всей свойственной ему восторженностью.

Но, видно, Екатерина выбирала невестку по себе. И перестаралась. Великая княгиня Наталья спала и видела, как сбросить царицу с трона. А вскоре завела себе фаворита – Андрея Разумовского. Неизвестно, что свело их – страсть или политика.

– Ах, если бы вы захотели... – сказал однажды Разумовский цесаревичу, подразумевая свержение императрицы. Слова были обронены не случайно. «Павел – кумир своего народа», – докладывал австрийский посол Лобковиц своему правительству. Простой люд ликовал при виде наследника.

Отношения друга с Натальей виделись Павлу в самом розовом свете. Лишь после смерти жены, а это случилось через три года после свадьбы, открылась правда. Екатерина обнаружила переписку невестки с любовником и торжественно вручила находку несчастному сыну.

Это не было бессмысленной жестокостью. Павел был уверен, что Наталью отравили, нашел какое-то загадочное красное пятно на ее локте. В ответ Екатерина пригласила 13 докторов для освидетельствования покойницы.

Так закончилось первое супружество будущего императора.

* * *

К счастью, вскоре за этим последовало второе, вновь на немецкой принцессе. И опять Павел был влюблен, но только на этот раз взаимно. Еще до венчания он признался девушке, что ей придется прежде всего вооружиться терпением и кротостью, чтобы сносить его горячность и изменчивое расположение духа, а равно нетерпеливость. Она согласилась.

«Дорогой мой муж – ангел. Я люблю его до безумия», – напишет Мария Федоровна подруге.

Они будут высоко ценить друг друга и родят десятерых детей. Лишь незадолго до смерти отношение императора к жене омрачится обидой и подозрением. Но она останется верна ему до конца. Ни один из его убийц не сможет спать спокойно, когда откроется, как велико ее горе и как сильна ярость...

Но об этом мы скажем в свое время, а пока вернемся в век Просвещения.

В 1782 году супруги посещают Европу под именами графа и графини Северных. Мнение о себе Павел оставит самое противоречивое.

Великий Герцог Леопольд напишет своему брату императору Иосифу II: «Граф Северный, кроме большого ума, дарований и рассудительности, обладает талантом верно постигать идеи и предметы и быстро обнимать все их стороны и обстоятельства. Из всех его речей видно, что он исполнен желанием добра. Мне кажется, что с ним следует поступать откровенно, прямо и честно, чтобы не сделать его недоверчивым и подозрительным...»

Но именно тогда положено было начало разговорам о ненормальности Павла. Началось все, быть может, с шутки, немного жестокой. Император Иосиф наградил 50 дукатами актера, которому пришла в голову «счастливая мысль»: если в присутствии графа Северного будет представлен «Гамлет», то «в зале очутятся два Гамлета».

Сходство литературного героя с живым человеком и верно было разительным. Оба они при схожих обстоятельствах потеряли отцов, оба были умны и не лишены странностей.

В России трагедия Шекспира была запрещена, так что Павел о своем «гамлетизме», возможно, и не подозревал. Он сам невольно укрепил этот образ, рассказав как-то о бывшем ему видении.

* * *

Дело было в Париже, в одном из аристократических салонов. Трудно сказать, что толкнуло Павла на откровенность, но рассказал он французам следующее.

Однажды Павел гулял с князем Куракиным по Петербургу. Была ночь, безлюдные улицы освещала луна.

На крыльце одного из домов стоял высокий худой человек в плаще и надвинутой на глаза шляпе. Он словно ждал кого-то. И наконец дождался. Тяжело ступая, незнакомец подошел к Павлу и далее следовал за князьями неотступно. Левый бок Павла заледенел от этого соседства:

– У нас странный спутник, – заметил он Куракину.

– Какой спутник? – не понял товарищ...

Павел внимательно посмотрел на лицо незнакомца.

Вдруг раздался глухой и грустный голос.

– Павел!

– Что тебе нужно? – откликнулся наследник, удивив Куракина.

– Павел, – повторил тот. – Бедный Павел! Бедный государь! Не увлекайся этим миром. Тебе недолго в нем жить.

Они вышли на площадь перед Сенатом, и в тот момент цесаревич понял, кем был или хотел казаться незнакомец, сказавший напоследок:

– Прощай. Ты меня еще увидишь здесь.

Это было на том месте, где несколько лет спустя будет воздвигнут Фальконетом памятник Петру Великому.

– Какую же мораль можно вывести из сей притчи? – спросил Павла принц Де Линь.

– Очень простую, – последует ответ. – Я умру молодым.

Эта история наделала в Европе много шума. Решено было, что наследник русской короны – слегка не в себе.

Но и Франция произвела странное впечатление на цесаревича. Она была богатой, прекрасной и голодной. Каштаны и гречиха считались лакомством. В Лимуссене питались репой, в Оверни – смесью ячменя и ржи.

Роскошь аристократии на этом фоне смотрелась как золото и кружева на полуистлевшем трупе. Абсолютизм Людовика Четырнадцатого сменился абсолютизмом дворян, и это было похоже на положение дел в России после Петра Великого. Слишком похоже. Стоимость костюма русского вельможи доходила до 200 тысяч рублей. Чтобы добыть эти деньги, десятки тысяч крестьян должны были трудиться в течение года. Сами же они тратили на покупки в среднем по 17 копеек в год.

Лет через десять, в разгар галльской революции, Павел начнет сопоставлять факты. К этому его подтолкнет разговор с умнейшей женщиной в России – с матерью. Читая депеши из охваченной огнем Франции, наследник воскликнет в гневе:

– Я бы давно все прекратил пушками!

– Неужели ты не понимаешь, что пушки не могут воевать с идеями? – спокойно возразила Екатерина.

Сама она дальше слов так и не пошла. А вот влияние этой реплики на царствование Павла невозможно переоценить. Одним из последствий стала его попытка обуздать знать, привив ей уважение к народу. За это его назовут деспотом. Но государь смотрел далеко вперед, надеясь спасти Россию от ужасов революции.

* * *

Одним из самых серьезных поворотов в мировоззрении Павла было увлечение масонством.

Мог ли он миновать это искушение? Масоны окружали Людовика Шестнадцатого. Масоном был кумир Павла Фридрих II и, наконец, собственный его воспитатель Никита Панин. Человек не слишком приятный, но в силу обстоятельств оказавшийся рядом.

Панин давал наследнику читать некие таинственные рукописи, где было много возбуждающих разум советов. Трудиться на благо народа, стать духовным вождем Церкви и пр. Долгая обработка дала свои плоды. В 1784 году Павел вступил в ложу, которая подчинялась сенатору Елагину. Особо чествовали при этом графа Панина, который «в храм дружбы сердце царское ввел».

Это было венцом усилий русского масонства, но религиозное чутье и здравый смысл успешно начали разрушать интерес Павла к опасным доктринам. Сыграли роль и насмешки матери, презиравшей дурную мистику и прожектерство.

Павел начал расспрашивать знаменитого скульптора и масона Баженова, не имеют ли ложи тайных целей. Тот уверял, что нет: их цель высока и благородна – братство всех живущих на земле людей.

«Бог с вами, – задумчиво сказал Павел, – только живите смирно».

Но после того, как вольные каменщики во Франции предали и казнили своего благодетеля, короля, подозрения Павла сменились уверенностью. Особенно его поразила ненависть галльских масонов к христианству.

И когда Баженов начал в очередной раз разглагольствовать, наследник резко оборвал его словами: «Я тебя люблю и принимаю как художника, а не как мартиниста: о них я слышать не хочу, и ты рта не разевай о них».

На этом историю отношений Павла с масонством можно было бы и закончить, но...

Следует хотя бы несколькими штрихами обозначить размеры постигшей наследника катастрофы. Ведь не в тайных замыслах была главная опасность масонства. Помимо явных идиотов, оно вобрало в себя наиболее разумных, деятельных людей и погубило их для России.

Павел остался один. Он бросился за теми, кого ценил, дошел до края бездны и поворотил судьбу, как Дон-Кихот обращал своего Росинанта в бегство от пошлости бытия. Цесаревич остался один, но даже себе не мог доверять.

Это связано было с одним горьким событием в его жизни. Примерно к 1778 году относится попытка отравления наследника. Есть две версии случившегося. Одни, подобно историку Шильдеру, полагали, что смерти Павла искали братья Орловы. Другие сходятся на том, что за отравлением стояли «друзья» цесаревича. Пытаясь вовлечь Павла в заговор, они раз за разом встречали отпор. Однажды дело зашло слишком далеко. Павел разгневался. Негодяи были до смерти напуганы и прибегли к яду...

Наследника удалось спасти, но он, по словам Шильдера, «никогда не оправился совершенно; с этого времени на всю жизнь нервная его система осталась крайне расстроенною: его неукротимые порывы гнева были не что иное, как болезненные припадки, которые могли быть возбуждаемы самым ничтожным обстоятельством».

«Император бледнел, – добавляет Лопухин, – черты лица его до того изменялись, что трудно было его узнать, ему давило грудь, он выпрямлялся, закидывал голову назад, задыхался...»

Благородство помогало Павлу справиться с последствиями приступов. Он расспрашивал, что делал и что говорил, будучи не в себе. Отменял отданные в этом состоянии приказы. Его всю жизнь убивали. Но он держался. Обманывали, предавали. Он гневался, но прощал. И не на кого было опереться, кроме Бога.

По ночам Павел падал перед образами, обливаясь иной раз слезами. В Гатчинском дворце остался после него коврик, протертый коленями. А офицеры вспоминали, как слышали во время дежурств вздохи наследника, стоящего на молитве.

Павел с младых ногтей готовился стать государем. Учитель Порошин вспоминает забавную сценку из детства наследника, который любил разглядывать карту России и однажды воскликнул: «Эдакая землища, что сидючи на стуле надобно вставать, чтобы оба конца высмотреть».

Год за годом Павел строил планы, как станет управлять державой. Размышлял, как облегчить крестьянскую долю, унять дворян, уберечь солдат. Утверждал, что нельзя нам ввязываться в войны ради расширения границ. Нужно внутри страны навести порядок. В его маленьком гатчинском войске, по словам знаменитого историка русской армии Керсновского, «суровые и отчетливые службисты, «фрунтовики» составляли разительный контраст с изнеженными сибаритами, щеголями и мотами «зубовских» времен, лишь для проформы числившихся в полках».

Но время шло, а Екатерина продолжала править. И что хуже того, все более склонялась к мысли посадить на престол внука своего Александра Павловича.

А Павел, между тем, отчетливо видел – Россия идет по гибельному пути. Знать должна служить, как и крестьянство, как и сам царь, служить, а не править и не жить, словно на пиру во время чумы.

И вот наступает ноябрь 1796 года. В ночь с 4-го на 5-е цесаревичу неоднократно снился сон, встревоживший сердце. Виделось, как некая незримая и сверхъестественная сила возносит его кверху, и он каждый раз просыпался в смятении. Заметив, что Мария Федоровна тоже не спит, рассказал ей обо всем. Она призналась, что ей снилось то же самое.

Спустя несколько дней в Гатчину на покрытой пеной лошади примчался Николай Зубов с каким-то непонятным, искаженным лицом. Цесаревич, увидев Зубова, решил, что отдан приказ о его, наследника, аресте. Но он ошибался... «Императрица при смерти», – донеслись до него слова.

Павел расстроен, взволнован. Ему 42 года. Уходила, так его и не полюбив, мать – великая Екатерина. Надвигалась, как громадная туча или неведомый материк, – Россия.

Наследник рыдал у постели государыни, целуя ей руки. В этот момент его коснулся граф Растопчин, заметив двусмысленно: «Ах, монсеньор, какой момент для вас!»

Час Павла пробил.

(Окончание следует)

назад

вперед

На глав. страницу.Оглавление выпуска.О свт.Стефане.О редакции.Архив.Почта.Гостевая книга