За окном мело, густо и неслышно. Чистая белизна дня проникала в комнату и сообщала всему какую-то чуткую строгую радость. Кроткое ожидание обновления было, казалось, разлито вокруг.

Но Ольга Владимировна знала, что муж проснется с непременным желанием облегчить похмелье. И все пойдет по-старому в этой жизни – безысходно, охладело, многозаботливо.

Ольга Владимировна потянулась за следующим шаром. Он был матово-малиновый и тоже весь в серебристой узорчатой пыли. Набор великолепных шаров из Германии она купила пятнадцать лет назад на новогодней ярмарке, которую неожиданно устроили прямо перед домом. Весело, беззаботно проходили праздники в те годы. Люди танцевали и пели прямо на улице. Ленинград переименовали обратно в Петербург, и все верили, даже газеты писали, что все теперь пойдет по-другому. Тогда-то ей и приглянулись эти дары, которые ныне продаются по немыслимым, недоступным ценам.

Ольга Владимировна повесила последний шар и нагнулась к полу, где в коробке из-под сапог ожидала своей очереди разная блестящая мелочь: грибочки, ягоды земляники, сосульки наполовину прозрачные, зеркальные шарики с разноцветными вмятинками, глянцевые пирамидки из разноцветных колец на зажимах, чтобы стояли, а не висели на ветке. Старомодные, трогательные. Их оставила подруга Соня, уезжая из Питера в Калифорнию. Иногда она писала оттуда торопливые письма и присылала яркие фотографии: то на фоне пышного розового куста в своем палисаднике, то на мексиканском пляже под синим-синим небом. А Ольга Владимировна, наряжая елку, всякий раз вспоминала, как ждали они когда-то с Соней разных чудес перед праздником.

Деревце в тепле источало свежий неповторимый аромат. Только раз в году так пахнут елки! Вот еще и Санта-Клаус в красном кафтанчике. Чей-то сувенир, случайный, наверное, студенты подарили.

Теперь самое главное. Из особой коробки достала она скромные бумажные фигурки – ангелов трубящих, вертеп с барашком на переднем плане и гирлянду флажков, на каждом по букве, а вместе слова: «Слава в вышних Богу...» Эти украшения они вырезали из детского набора-самоделки, купленного в церковной лавке. Втроем с дочками-близняшками Верой и Соней собирали, клеили. Бумага была дешевая, шершавая, блекловатого цвета. Но рисунок изящный. Возможно, выкройка была повторена с какого-то старинного образца. Девочки очень любили эти украшения. Они содержали особый смысл, напоминание, что настоящий праздник будет через неделю.

– Мамуся, кефирчику бы, – послышалось с дивана. Голос, хриплый и виноватый, через минуту молчания робко добавил:

– А еще бы лучше пивка...

Ольга Владимировна молча повесила последний флажок, сложила пустые коробки и поставила их на шкаф. Потом подошла к угловой полочке и затеплила лампаду перед иконой. Трижды перекрестилась и поклонилась, после чего молча приблизилась к столу, где были остатки завтрака, немытые чашки.

– Мамуся, ну что ты злишься, я не хотел... Это все Прокофьев, ты же знаешь, полная квартира народа, как всегда, а у Карпинского драндулет не заводился, пока собрались, пока то да се...

Ольга Владимировна молча убирала чашки и тарелки.

– Молчишь? Так, значит, прощения не жди! Мы так милосердны, так человеколюбивы, – в голосе слышалось какое-то слезное бессильное озлобление.

Ольга Владимировна взяла поднос с посудой, чтобы нести на кухню. В тот момент в лицо ей упруго ткнулась подушка-думочка, запущенная с ускорением отчаяния, вслед за подушкой полетела площадная брань с дивана, полетели на пол очки, полетела со звоном посуда с подноса, полетела со стены черно-белая фотография в тонкой блестящей рамочке, где светловолосая смеющаяся молодая женщина в джинсах на фоне пальмы и в солнечных бликах белой стены держит на руках маленького мальчика, а рядом с ней открыто смотрит в объектив крепкий невысокий мужчина, а внизу надпись: «Хоста, 1980».

Встреча Нового года прошла как обычно. Пришел сын Глеб с женой. У Глеба было хмурое, усталое лицо, он прятал взгляд. Невестка тоже щурила холодные глаза, была неразговорчива и не скрывала своей скуки. Дом постройки начала века революций, казалось, ходил ходуном. Выше этажом дружно и ритмично топали, в коридоре горланили, во дворе оглушительно и пугающе взрывались петарды. На столе перед телевизором, откуда неслись вымученые шутки стояли только треска под маринадом, селедка с луком да овощной салат.

Близняшки сначала хохотали, потом стали зевать и уснули, сидя. Пришлось перетаскивать их на двухъярусную кровать у входа в комнату. На «нары», как шутил Игорь Глебович. Под бой курантов он трясущимися руками открыл бутылку шампанского, залив, конечно, скатерть шипучей пеной, и опять неудачно пошутил, что, мол, скоро конец поста и «нажремся от пуза».

Ольга Владимировна молчала. Потому ли, что ее искусство приготовления сносных на вид обедов из ничтожного количества исходного продукта было бессильно перед законом сохранения вещества и не могло сообщить пище необходимого количества калорий; потому ли, что душевный пост, предписывающий воздержание от телевизора и плоских шуток, не соблюдался в их семье вовсе; потому ли, что сын Глеб не может содержать невестку так, как она привыкла у своих родителей, и дело пахнет, кажется, разводом, – по этим или иным причинам, но Ольга Владимировна чувствовала какую-то тревогу и переносила праздник без волнения и без радости, но с одним только терпением.

Она всю жизнь училась и учила, и ко всему в жизни подходила серьезно и методично. Став верующей в результате цепочки умозаключений, она, тайно крещенная бабушкой в детстве, стала теперь добросовестно стараться выполнять все требования, предъявляемые к христианской жизни. Здесь были свои законы: семья должна быть дружной, должны соблюдаться посты, должна твориться общая молитва и, самое главное, нужно всех прощать, и прощение это должно иметь сверхъестественную силу укротить всякую злобу вокруг. Такой образ идеальной христианской жизни она усвоила из того, что читала или слышала по данному вопросу. Время шло, она старалась воплотить в жизнь намеченное, но с каждым днем все более убеждалась, что построить такую идеальную жизнь ей не под силу.

Та показательная, соответственная правилам, жизнь досталась кому-то другому. А ей, Ольге Владимировне Сорокиной, коренной петербурженке-ленинградке, кандидату философских наук, матери троих детей, жене своего мужа, православной христианке, выпал иной билет.

Муж опускался на глазах. С тех пор, как он потерял работу в конструкторском бюро, которому отдал всю половину жизни, выражение растерянности и приниженности прочно поселилось на его лице. Он долго не мог найти работу, пока Прокофьев не позвал его за компанию грузчиком в большой дорогой универсам на углу. Платили там мало. Но зато давали кое-что из продуктов. В доме появилась, как прежде, колбаса. Давали яблоки с коричневыми подбитыми боками, подгнившую морковь, виноград россыпью и всякую другую подпорченную, но еще годную снедь. Можно было срезать испорченное и готовить из остального. Хоть немного подкормить близняшек. Акварельная синева у них под глазами щемила родительское сердце. Врачи что-то говорили о диспропорции веса и роста.

Когда произошел тот сокрушительный удар по беззаботному внутреннему устроению, которое она старательно строила внутри себя? Она помнит тот день.

Год назад, незадолго до Великого поста, девочки прибежали из кухни в комнату напряженно-взволнованные. «Мама, что там... Что там у Люси, мама...» – «Постойте, Вера, Соня, научитесь говорить, уже по двенадцать лет вам, я ни слова не пойму, – сбиваются, волнуются, такие нервные, – ну что?» – «Мама, что там у Люси на сковороде?» – «У Люси? Пойдем посмотрим, что вас так встрепенуло». Ах, вот оно что. На соседской сковородке посреди пустой кухни блестели, румянились, шкворчали, издавали запах, который мог бы свести с ума, восемь куриных бедрышек. Ах, вот оно что. «Девочки, это кура. Нельзя же так реагировать, словно вы куры не видели никогда. Это всего-навсего еда». Ольга Владимировна крепко задумалась с того дня.

– Смешная вы, Ольга Владимировна, с вашими диетами, – сказала ей как-то соседка Люся. Люся была не замужем, еще не старая женщина, родом из деревни Колокольцы, что где-то на северо-востоке. Родители ее пропили дом и доживали теперь в бараке-общежитии. Больше у нее родственников не было, только восьмилетний сынишка. Раньше работала на заводе, но там перестали платить, и она пошла торговать в овощную палатку на улице. Стало хватать на жирную пищу каждый день, а еще на водку. Без водки и жиров отстоять целый день на морозе и ветре Люся, по ее словам, не смогла бы. За год работы в палатке лицо ее обветрилось и покраснело.

– Я работы не боюсь, – не раз уверенно говорила она. – А кто работы не боится, тот не пропадет.

Восьмилетний сынишка Люси сам приходил из школы, сам разогревал или готовил себе поесть и вообще был очень самостоятельным мальчиком.

Следующая неделя после праздника была очень тяжелой. На третий день после встречи нового счастья Ольга Владимировна, как обычно, прочитала днем лекции в академии, где преподавала философию, а вечером пошла мыть в последний раз перед условленной получкой подъезд соседнего дома. Она терла тряпкой ступени и думала, какой это хороший подъезд. У жильцов хватает средств на оплату уборщицы. Благодаря кодовому замку никто не гадил. Мыть такой подъезд легче, чем другие подобные.

Но поздно вечером молодая женщина с холодными серыми глазами и напряженным неподвижным лицом, вздернутая на высоченные каблуки (чем-то она напомнила Ольге Владимировне невестку), стоя в дверях своей ярко освещенной нарядной квартиры, сказала, что не все жильцы сдали деньги, и она не может выплатить больше того, что есть. Протянутая сумма была ничтожной.

По дороге домой Ольга Владимировна жалела, что взялась за это дело. Закончила бы лучше переводы с немецкого, которые удалось достать в одном издательстве. Правда, и там платили мало, чаще всего с опозданиями. Должны были позвонить еще из одного издательства. Но не звонили. Мелькнула догадка, что, возможно, виноват Виталик.

Виталиком звали мужа второй соседки, Анжелы, которую Ольга Владимировна знала с младенчества, то есть с того дня, как у соседей, простых ленинградских инженеров Кудряшовых, родилась девочка, которую назвали Анжелой. Потом родился мальчик, и его назвали Денисом. В начале девяностых старшие Кудряшовы умерли. Мать – от длительного изматывающего лейкоза, отец – через полгода от сердечного приступа. Дениса в тот же год отправили в Чечню, где он пропал без вести. Анжела осталась одна... В одночасье она превратилась из добродушной медлительной хохотушки в вульгарную крикливую особу и однажды привела в квартиру Виталика.

Виталик приехал пытать счастья в Северную Пальмиру с Кубани. Плечистый, приземистый, с квадратным бритым затылком, он постоянно вел по телефону какие-то деловые переговоры. Дела его, похоже, шли успешно. Что ни день выносили на помойку старые вещи Кудряшовых, взамен втаскивали массивные картонные коробки и предметы мебели. В мусорное ведро выбрасывались надкусанные сосиски, не говоря уже о хлебе. Для удобства переговоров Виталик провел параллельный аппарат к себе в комнату на прикроватную тумбу и на звонки обычно первый брал трубку, но если просили соседей, то, как правило, отвечал матерным словом и трубку вешал.

Вполне возможно, что из издательства наткнулись именно на Виталика, и тогда – прощай заработок. Ольга Владимировна вздохнула.

На следующий день она опять с утра читала лекции. В технической академии многие студенты платили за свое образование, так что к ним проявлялась снисходительность на экзаменах. Кое-кто подъезжал на занятия в хороших автомобилях, почти у всех были мобильные телефоны. Ольга Владимировна знала, что некоторые преподаватели уже давно берут определенные суммы за продвижение этих небедных ребят. Ей и самой не раз намекали на этот способ быстро поправить дела, но что-то мешало. «Бери, ты всю жизнь трудишься, должна же быть какая-то награда», – шептал не раз лукавый голос у нее над ухом. «Нет, – думала Ольга Владимировна, – лучше я пойду и ограблю банк».

Почему-то, несмотря на очевидную несправедливость этого тезиса, необъяснимо для себя самой, она считала, что если уж выбирать из двух зол, то лучше ограбить банк, чем вступить в мутную круговую поруку купли-продажи того, что не может и не должно быть куплено или продано.

Игорь Глебович приходил всю неделю навеселе, временами в сильно запачканной одежде, иногда приносил продукты. У его друга, Прокофьева, жена год назад уехала с какой-то сектой в тайгу, оставив мужа с двумя полувзрослыми детьми, семнадцати и двадцати лет, своей матерью, тещей Прокофьева, и судебным процессом по поводу незаконно проданной их общей двухкомнатной квартиры. В этой квратире семья и жила теперь, и уже год судилась с покупателем. Собственные злоключения не мешали Прокофьеву учить Игоря Глебовича всякой житейской премудрости пополам с разным вздором. Они утешались по вечерам какими-то проектами скорого разбогатения, но со стороны казалось, что в этих проектах, несмотря на их видимую стройность, не хватает чего-то самого главного, как не хватает этого главного в любом вечном двигателе. По ночам муж всхлипывал во сне, как ребенок.

Соседка Люся через четыре дня после праздников слегла в больницу. Ее скрутили боли внизу живота, губы запеклись. Сказалось-таки безотходное стояние на холоде. Молоденькая фельдшерица «скорой помощи», тоненькая, как стебелек, нести Люсю, конечно, не могла. Носилки с Люсей пришлось нести Игорю Глебовичу с Прокофьевым – благо, они были не слишком пьяны. И вот теперь, ко всем хлопотам, нужно было навещать несчастную в больнице, куда ее положили надолго, в связи с чем она потеряла работу. Да еще следить за сорванцом, который допоздна бегает по улицам и курит, и матерится, и, кажется, обовшивел. Надо бы заняться им серьезно.

– И охота вам, Ольга Владимировна, возиться, – усмехнулась, пожав плечом, Анжела. Она назвала мальчика грязным словом, добавив, что нормальные люди сдали бы в приемник, но у них, к сожалению, полная квартира придурков. Что-то в ее тоне насторожило Ольгу Владимировну, на мгновение замерев в догадке, она крикнула вслед:

– Вы что задумали, а? Люську – на кладбище, мальчишку – в приют, а комнату себе оттяпать? Воронье! Руки коротки, накося выкуси!

Из темноты коридора выплыло кривящееся полными красными губами лицо Анжелы.

– Что это, Ольга Владимировна, вы так кричите, да такие неприличные слова? Интеллигентная женщина, а еще верующая!

Натянуто расхохотавшись и картинно закурив сигарету из дорогой пачки «Мальборо», Анжела присела пышным задом в китайском цветастом халате на свой кухонный стол и поглядела на соседку в упор без всякого, казалось, смущения и даже с насмешкой.

Ольга Владимировна удалилась к себе в комнату в большом смятении всех чувств. «Действительно, что это я, такими словами, таким тоном», – думала она с укоризной себе. Спустя какое-то время решила, что надо пойти попросить прощения, но не находила для этого сил. То ли ощущала из коридора веяние такого холода, что не находила в себе достаточно тепла, чтобы этот холод преодолеть, чувствуя, что не ее это мера, то ли не могла додуматься, как при этом дать понять Анжеле, что она хоть и просит прощения, но вовсе не испугалась и не даст в обиду Женьку с Люсей. Совсем запутавшись, села на диван, в бессильном изнеможении глядя на стену: «Господи, помоги мне, недоумку!»

Задолго до Рождества она решила, что пойдет в церковь одна в Сочельник и причастится отдельно от своих. Чтобы не нарушать участия в Таинстве многозаботливостью, которая, как хорошо ей было известно, отвлекает от Бога и сушит душу. Впрочем, с каждым днем ей все меньше верилось, что это удастся и что какая-нибудь новая забота или досада не встанет на пути. Но в предпоследний день перед праздником, возвращаясь с работы в переполненном троллейбусе, Ольга Владимировна вдруг поняла, что дни впереди у нее, похоже, свободны, что ничего срочного, слава Богу, не предвидится и, похоже, она действительно сможет пойти в церковь так, как хотела.

Троллейбус, наполненный плотно прижатыми друг к другу людьми, их отработанным дыханием, испарениями их мокрой одежды, скрипя и звякая, переваливаясь с боку на бок, трогаясь с места и останавливаясь внезапно, шел по Невскому. Вот и Дворцовая площадь, простор. Мельтешат снежинки в фонарных лучах. Подсветка выхватывает из тьмы капризное барокко Зимнего справа и величественную простоту Адмиралтейства слева.

Дома ее ждали некоторые утешительные новости. Глеб звонил и обещал прийти с женой на рождественский обед. Из больницы передали от Люси, что она хорошо перенесла операцию, ближайшие три дня ни в чем не нуждается, но просит не оставить сына. Игорь Глебович почему-то трезвый и отремонтировал уже месяц как сломанный холодильник, и можно теперь не складывать продукты между оконных рам, а по-человечески разместить их где надо. Заходил участковый милиционер и расспрашивал про Виталика, которого, оказывается, за что-то разыскивают, и, похоже, он скрылся и не скоро появится. Женька, будучи вымыт и обследован, не обнаружил вшивости и даже не стремился никуда убежать, а спокойно сидел у себя в комнате и смотрел по телевизору мультики. Посчитав деньги в коробке из-под конфет, Ольга Владимировна поняла, что хватит и на мед для сочива, и на куриные ножки для разговения, и даже на бутылку хорошего сухого красного виноградного вина. Словом, все как-то устраивалось, и в душу стала понемногу сходить тишина.

Утром по хрусткому снежку под звездами, неожиданно яркими для тяжелого питерского неба, прошла она в недавно открытую рядом с домом церковь. Там была прежде какая-то организация, так что здание еще толком не удалось переделать, но запах хвои и свежеоструганного дерева, но мерцание свечного и лампадного пламени, но золотые блики на старинных образах, но еще что-то сверхъестественное и необъяснимое словами, – одухотворяли внутренность храма, так что и не думалось вовсе об отвалившейся штукатурке.

Народа набилось много, в основном на исповедь. Каменный пол храма был покрыт тающим снегом. Все ждали батюшку, и наконец он вышел к ним: самый старенький из клириков храма, сгорбленный и совершенно беззубый. Ольга Владимировна знала, что этот батюшка всегда говорит проповедь очень долго, а сейчас к тому же из-за стечения народа и из-за того, что началась служба и запел хор, было совершенно не слышно его слов. Раньше она всегда внутренне напрягалась, чтобы не замечать беспорядока и несообразности в отправлении службы, но сейчас почему-то все это уже не было важно. Она начала мысленно перебирать свои многочисленные грехи и просить у Бога за них прощения. А когда дошла до нее очередь, Ольга Владимировна уже совсем выговорилась внутренне до того, что потекли слезы, и она уже почти ничего не могла сказать, кроме: «Простите, батюшка, кругом я грешна, и особенно тем, что безрадостна и уныла». – «И-и, матушка, – протяжно произнес священник, – это от маловерия». Он подчеркнул голосом последнее слово. «Вот взгляни на эту икону, – продолжил батюшка через мгновение молчания. – Веришь ли ты, что Он родился на соломе, в хлеву? Подумай, на скотном дворе, а не во дворце. А водился с кем? С праведниками? Сама знаешь, вижу, грамотная, что пришел призвать не праведников, но грешников на покаяние. Так вот, за грехи этих грешников и заплатил Он своею Кровию и Плотию. Подумай, этот чудный Младенец явился в мир, чтобы Собою заплатить за грехи наши, и твои, значит, и мои, и всех нас. Таков закон – ничего не бывает бесплатно, сама знаешь, какова жизнь. И если знаешь, что Христова, так иди за Ним. Не можешь идти, так хоть ползи, но в том же направлении. И не печалься, праздник какой наступает! Иди с миром и радостью». Он накрыл ее склоненную голову епитрахилью и перекрестил с быстрой молитвой.

После Причащения печаль действительно словно смыло с души. Удивительный мир и легкость пришли на смену мучительной тревоге, которая еще недавно грызла сердце.

На глав. страницу.Оглавление выпуска.О свт.Стефане.О редакции.Архив.Почта.Гостевая книга