БЫЛОЕ
СУДЬБА ИЗОБРЕТАТЕЛЯ
Рассказ, услышанный в полуразрушенном монастыре
Небольшой городок на Ярославщине. Высокие щербатые стены заброшенной монашеской обители. Туда недавно въехали первые насельники – несколько монахов и послушников.
Среди братии выделяется высокий, чуть сгорбленный юноша Петр с тихим светом в глазах. Он говорит немного и едва слышным голосом. Полная противоположность ему – энергичный мужчина, лет 50 на вид, который всегда сопровождает юношу, живет с ним в одной келье. Это отец юноши, Петр Дмитриевич Грибов. Человек он деловой и вникает во все монастырские проблемы: «генерирует» разные проекты по восстановлению разрушенных зданий, придумывает, что лучше посеять на лужайке перед храмом, и т.д. Юноша, похоже, стесняется отца: «Пап, пусть этим отец настоятель займется, а ты отдохни...» Но Петр Дмитриевич не может без дела сидеть, ходит со всклокоченными волосами (баню еще не сделали в монастыре), ищет, куда руки приложить. Когда я подошел к нему с диктофоном, он, похоже, обрадовался – интервью давать ведь тоже занятие. Но интервью не получилось. Потому что рассказ его вылился в настоящую повесть о жизни этого 72-летнего человека.
– Петр Дмитриевич, неужели вам за семьдесят?! – удивился я, когда он назвал свой возраст.
– А что, молодо выгляжу? – прищурился Грибов. И отшутился, сказав, что всю жизнь занимался «теорией прочности систем и узлов». Сам он кандидат технических наук, его приборы используются в радиолокации, в ракетах, на атомных подводных лодках. А почему сейчас в монастыре? Ну, об этом долгий разговор, потому что рассказывать нужно все по порядку...
Как я родился
Род мой – из села Таратыщево Пучежского района Ивановской области. Жили богато, речные баржи строили, кирпич делали. После революции отцова брата Ефима как кулака увезли неизвестно куда. В 29-м арестовали и моего отца, отправили в Карелию на пять лет в ссылку. Меня еще на свете не было. В баньке (родители жили в бане, потому что их двухэтажный дом отобрали) остались мать и две старушки – ее мама и свекровь. Иногда заходили старшая сестра Анна (у которой муж погиб в Ташкенте на этапе) и второй брат отца Алексей. Они помогали чем могли.
Вскоре пришло письмо от отца из города Кеми, мол, мне разрешили свидание, приезжай. Только никому о своей поездке не говори, выезжай тайно. Мать так и поступила. Спустя время, когда она уже вернулась, к ней в баньку, согнувшись, заходит дядя Леша. Он был инвалидом Первой мировой войны, поэтому, наверное, его власти пожалели, никуда не сослали. Заходит и говорит:
– Любочка, люди замечают, что у тебя живот растет. Мужа нет, а живот растет, смеются люди. Вот тебе деньги, сходи к одной бабушке и все сделай...
Муж-арестант – это почти не муж, неизвестно, вернется ли он. Опять же вот старший по возрасту говорит, а старших нужно слушаться. В общем, в раздумии осталась мать.
Ночью стук-стук в дверь, кто-то тыркается в баньку. Мать: «Заходите, заходите». Появляется женщина, вся в черном. Потом оказалось, что это игуменья монастыря, откуда, не знаю. Она скрывалась.
– А ведь ты не закрываешься, девонька, – прикрывает за собой дверь гостья. – Как же ты не боишься?
– А кого мне бояться? Я и не одна, здесь две матери рядом, потом Бог всегда со мной.
– Ой, как хорошо ты сказала. Можно у тебя переночевать?
– Можно, можно, только у меня негде, на полу разве.
Сготовила мать картошки, что было, монахиня покушала и говорит:
– Ой, ты не дело задумала.
Мама:
– А чего?
– У тебя же сын будет, и он счастье принесет, через него с мужем соединишься. А потом три девочки будут у тебя, больше сыновей не родишь.
Вот это мать мне рассказывала. Звали игуменью Христина. Мама ее Христинушкой называла. Ну, утром игуменья ушла. Мать, конечно, послушалась ее.
Прошло немного времени, и от отца письмо приходит – освободили его. Он хотел уехать на Волгу, но ему ссыльные ленинградцы посоветовали: «Дмитрий, куда вы поедете, к вам придерутся в дороге, к документам или еще к чему, и отправят вас на Беломорканал. Живите здесь, и все будет хорошо». И отец остался, из начальника участка его повысили до начальника судокорпусного цеха. Я помню хорошо, как он командовал спуском своих кораблей типа «Смольный». Они хоть и деревянные, но довольно внушительные были, специально для Северного морского пути, для дрейфа во льдах, строились.
Но мать не сразу на север поехала, поэтому родился я в Таратыщево. Дядя Алеша написал своему брату: «У тебя родился сын, и ножки его так похожи на твои, копия!» Успокаивал. Когда мне исполнилось три года, отправились мы в Кемь. Отец встречал на вокзале. Взял меня на руки и... признал своего сына.
Мать устроилась канатчицей, плела канаты, и у них был свой магазин. И вот однажды стоит она в очереди за продуктами. А мимо идет Христинушка, та самая монахиня. Видать, ее все-таки арестовали и сюда сослали. Удивительно, что ее пророчество исполнилось в точности: после мать родила трех дочерей, а сыновей больше не было.
Слоник из Архангельска
Перед финской войной мы из Карелии переехали в Архангельск, как сейчас помню, на корабле типа «Смольный» под названием «Патруль». Уже тогда я в кораблях разбирался, из-за профессии отца. У отца было много друзей среди капитанов дальнего плавания. Привозили кое-чего – яички гагачьи с Новой Земли, жир тюлений и прочее. Во время войны их иногда топили немецкие лодки. В Карском море расстреляли совершенно беззащитную океанографическую шхуну «Академик Шокальский». Отец очень переживал.
В Архангельске он также возглавлял судостроительный цех, поэтому мать скрывала свою веру. Помолится, даст мне почитать Священное Писание – и спрячет. Чтобы отца не сняли с должности.
Во время войны мы жили на окраине Архангельска в Маймаксе на 21-м заводе. Там же стояли зенитчики, и мать подрабатывала тем, что стирала им. Я привозил грязное и отвозил чистое белье – летом на тележке, зимой на санках. Пытался и сам подрабатывать, делал ножички с наборными ручками. Этому научил меня Сашка Спицын, мой дружок, который был на год старше меня. А мне было тогда десять лет. Ножички я обменивал у американцев-союзников на тушенку. Бывало, матрос обнимет меня: «Yourself?» – «Да, yourself, – отвечаю, – сам делал». Руки показываю ему – ободранные, как у слесаря. Детские, маленькие, но с мозолями. Ну, он головой покачает...
Между 21-м и 6-м заводами была наша школа. И полировал я ручки прямо в классе, чтобы время зря не терять. Вернусь домой – нужно дрова рубить, печки топить, прочее хозяйство. Наборные ручки я носил сбоку на груди. Слушаю учительницу и полирую – рукой вожу туда-сюда под пиджаком. Учительница один раз:
– Грибов, чего ты все время чешешься?
Весь класс хохочет. Я покраснел, конечно. Саша Спицын:
– Петя, покажи, Ольга Григорьевна не будет ругаться.
Показал я учительнице нож. Он у меня уже на выходе, блестит. Она:
– Красота-то какая! Так блестит! А что такой маленький, это хлеб резать? И для чего тебе такой?
– А вот сейчас будет звонок, – отвечаю, – я пойду на базар, и мне американец даст за него банку тушенки.
– Ой, мамонька моя! – восклицает учительница. – Тетя Люба-то какая счастливая, это ж вам на неделю хватит на варево! И за такую пустяковину дают банку тушенки?!
Долго она охала, забыла, что я на уроке неположенным делом занимался, никак у нее в голове эта банка тушенки не могла уместиться, что 10-летний пацан ее заработает. Сейчас трудно понять, но тогда мясная консерва для голодающих – это было что-то фантастическое. Отдала мне ножик Ольга Григорьевна и грустно говорит:
– Ты продолжай, Петенька, делай эти ножички. Учишься ты хорошо и мне этим не мешаешь. У тебя три сестренки, вам кушать нужно.
Добрая она была...
Кстати, нас в школе предупреждали, чтобы мы ничего на деньги у иностранцев не покупали. Потому что деньги были обесценены. Буханка хлеба стоила 450 рублей, килограмм картошки – 90 рублей. Я когда учеником шлюпочника работал, десантные шлюпки клепал, то мне 98 рублей в месяц платили. Зарплата ничего не стоила. А вот рабочая продовольственная карточка (800 граммов хлеба) – это было богатство.
На самом деле, ножики мои были безделушками. Длину лезвия я делал на ширину детской ладони – расстояние до сердца. Если длиннее, то получилось бы холодное оружие, и милиция могла арестовать. Но ручки действительно красивые получались, они-то и привлекали иностранцев. Полоски я набирал из эбонита, фибра, текстолита, гетинакса, красной меди, бронзы, латуни. А в середину вставлял кубик оргстекла с объемной гравировкой слоника или верблюдика, которые получались как живые. Бывало, стою на базаре, этакий заморыш, из-под прилавка не видно, и тяну вверх руку с ножичком – он сверкает на солнце и далеко виден. «How do you do, comrade?» – появляется первый покупатель. Смотрит на слоника на свет, причмокивает и увозит в свою Америку. А там, наверное, показывает своим детям: «Вот какие слоны водятся в России».
Карьера
Как ни странно, арестантское прошлое отца не отразилось на моей карьере. Наоборот, почему-то судьба толкала на руководящие комсомольские должности.
В 51-м я окончил Горьковский техникум, отделение автоматики и телемеханики. Делать дипломную практику отправили в Чебоксары. Там главным конструктором был Марк Германович Коблинц. Явился я перед ним в стареньком отцовском кителе, в матросских клешах. Посмотрел он на меня и предложил делать «реальный диплом». То есть не в чертежах, а выполнить конкретный заказ, за который деньги платят. Я сразу согласился, сказал, что сумею – мол, приходилось своими руками многое делать, у нас семья большая... Он прерывает: «Давайте к делу. Нам нужны моторные реле для промышленности. Я вам дам немецкие, американские, французские, итальянские реле, вы их изучите и выберете наилучший вариант, чтобы сделать наше, советское, реле».
Реле – это элемент автоматики, применяется во всех видах моторов, в том числе реактивных. И вот лучшим, на мой взгляд, оказался немецкий вариант. Сделал его, получил 800 рублей, вернулся в техникум. А там уже комиссия по распределению. Объявляют мне: «Поедете в Читу работать». Я встал, сказал: «Не поеду». – «Как так?! За государственный счет учились, теперь отрабатывай!» Отвечаю: «У меня отец болен, три сестренки, им помогать надо, а как я из Читы приеду, если что?» Тут на меня все, как свора, набросились, один только, самый молодой член комиссии, помалкивал. Вдруг он встает и говорит: «Личное дело я прочитал, во время практики товарищ Грибов сделал реальный диплом, и я предлагаю его направить в Харьков, в хозяйство товарища Капустина». Как ни странно, комиссия сразу послушалась – хотя он такой молодой. Я же был ни жив ни мертв. «Хозяйство» – так зону, лагерь называли, я слышал это в детстве.
Выхожу с путевкой на руках. Володя Новиков встречается, наш секретарь комсомольский, серьезный такой парень, из деревни:
– Ты чего там кипиш поднял? Крики слышались.
– Да вот, хотели меня в Читу засунуть, а я отказался.
– Ну и правильно, у тебя отец больной.
– Только знаешь, теперь в какое-то хозяйство Капустина отправляют. К заключенным, что ли? Молодой настоял...
– Так молодой – из КГБ!
– Из КГБ? Ну, точно в зону...
Володя как мог меня успокаивал.
И вот Харьков. «Хозяйство» оказалось закрытым оборонным предприятием. Поставили меня сразу старшим техником. Наш авиационный завод выпускал приемники для слепого полета, слепой посадки, маркерные опознаватели «свой – чужой». Это тогда новинка была. Помню названия их: «Хризантема», «Фиалка», «Подснежник». Но вначале мне дали понюхать совсем другое растение – сахарную свеклу. Отправили в колхоз на уборку.
Я, конечно, возмущался. Надо сказать, еще с детства я освоил английский язык, поэтому неплохо готовился к политзанятиям. Брал иностранные газеты «Morning Star», «Canadian Tribune», «New Age», «Australian Stars» и из этой компечати составлял обзор международного положения. Всем нравилось. И вот я думаю: «Как же так? Я вот везде читаю лекцию о «Борьбе за мир и безопасность народов», а меня с оборонного производства переводят на какую-то свеклу!» Такой был наивный.
Поехало нас на поле человек пятнадцать. С нами был бывший капитан-связист, фронтовик, и мы с ним подружились – спали рядом, ели вместе. Я рано вставал, сразу после гимнастики за дела брался – поскольку в семье еще привык вставать вместе с рабочими. Капитану это понравилось. И когда мы возвратились на завод, на комсомольском отчетно-перевыборном собрании он неожиданно предложил выбрать меня на должность освобожденного секретаря комсомола. Я испугался: «Вот влип!» Выхожу к кафедре, перед которой сидели 600 комсомольцев (столько их было на заводе), и начинаю нести полную околесицу. Про то, что завод теряет свой авторитет, отправляя специалистов в колхозы, что общежитие у нас заплеванное, полный бардак, не убирают, думают, что раз у нас режимное предприятие, посторонние не ходят, значит, можно жить, как свиньи, ну и далее в том же духе. Про общежитие вырвалось, потому что у нас в Архангельске народ очень чистоплотный, а тут... Думал, погонят меня с кафедры за резкость, а в ответ раздались аплодисменты. И выбрали секретарем.
К счастью, список кандидатур готовили в парткоме, и меня в нем, конечно, не было. Вызвали туда и сказали, что, мол, секретарем вам рановато, а будете заместителем по политчасти. Обрадовался. Хотя все равно пришлось несладко: одновременно с работой учился заочно на московском радиофаке, а тут еще лекции готовить, читать. В общем, ночевал на работе.
Дальше – больше. Через год вызывают меня в спецкомнату при отделе кадров. Там сидит представитель из Москвы, офицер комитета госбезопасности. Дает мне заполнить анкету... И оказался в Москве, на Преображенской площади, на секретном заводе «Малдвиг». Все произошло так быстро, будто кто-то волоком тащил меня вперед. Сейчас я думаю, что в каждой судьбе человека действуют тайные силы, человеческому уму неподвластные.
Откровение
О Боге в ту пору я не думал. Но Он все равно был в моей жизни. Вообще, изобретательство, как и любое творчество, сродни божественному откровению, когда информация поступает человеку Свыше. Так было, например, с Менделеевым, который свою Периодическую систему элементов во всех подробностях увидел во сне. Уверен, то же самое случалось и с нашими, советскими, учеными. Просто они об этом не рассказывали, потому что это «мистика», а за нее могли из партии выгнать и даже в психушку загнать. Я тоже никому не говорил. А сейчас расскажу. Первый раз я испытал это на новом месте работы, куда меня перевели из Харькова. Открытие мое было скромное, да и не открытие даже, но все равно...
«Малдвиг», куда я попал, прежде выпускал танки. Мне сразу же рассказали байку про Ворошилова, который в войну лично принимал танки этого завода. Однажды он залез внутрь боевой машины, все там щупал, а потом попросил руки помыть. И начальство бегом принесло ему ведро спирта: «Вот, быстро отмоете». Легендарный командарм понюхал жидкость и такой разнос учинил: «Вы что, руки питьевым спиртом моете?! Да за это же... к стенке надо ставить!»
При мне «Малдвиг» занимался уже не только танками. На заводе было много пленных немецких специалистов, мою же лабораторию возглавлял Джексон, американский перебежчик. А над ним стоял генерал-майор Максимов, который всегда ходил в штатском. Я часто слышал, как он говорил: «Я поехал к Берии». Вначале я думал, что к самому Лаврентию Павловичу, но это был сын его – наше непосредственное начальство.
Как-то вызывает меня Джексон. Имя его до сих пор не знаю, потому что все к нему обращались «товарищ Джексон». Он говорил по-русски, но с акцентом. И вот он дает мне первое задание: передвинуть диапазон излучения у радар-тестера. У нас был 10-сантиметровый радар для радиолокационных станций, но его диапазон не устраивал. И вот я вожусь с прибором, кручу веньеры калибровки, пытаюсь сдвинуть – генерация срывается, ничего не получается. Прихожу, докладываю. Джексон снимает телефонную трубку:
– Вот у меня сейчас выполнял задание Грибов, он приехал из Харькова, хороший специалист. Но это у него не получилось, чего вы ожидаете. Я же вам предлагал: все приборы собрать и генераторную связь переработать... Другого выхода нет. А эту старую генераторную часть – в спецшихту.
Я в дверях это услышал. «Как это в спецшихту? – думаю. – На переплавку?! Да ведь прекрасный же прибор!» Я знал, что таких приборов у нас в стране всего 120 штук. И все они коту под хвост? И тут будто морская волна подхватывает меня... Бегу к себе, набираю слесарный инструмент, срываю пломбу с прибора (все равно же на слом), разбираю. А внутри у него такой цилиндр, покрытый посеребренной медью, туда входит шток – и за счет этого создается электрическое поле, от показателей которого зависит диапазон излучения радара. И вот беру этот шток и начинаю пилить. Сверху отпилил на толщину чуть потолще старого пятака. Затем шлифую-полирую торец (вот ножички-то свои вспомнил, которые на архангельском базаре продавал), собираю, пробую... Все по-прежнему работает, а диапазон передвинулся на столько, сколько требовалось. Точь-в-точь. Ну и ну...
Сижу в какой-то эйфории. Вдруг мне на плечо кто-то руку положил, другой в стол уперся и голосом незнакомым говорит: «Грибов, вы же испортили прибор». Я думал, что это один знакомый капитан, шутник, который часто ко мне заглядывал. И говорю ему по-английски, чтобы он не понял и не обиделся: «Go to dels». То есть «пошел вон». Поднимаю голову, а это – Джексон.
– Откуда вы английский-то знаете? – спрашивает меня начальник.
Я сконфузился, стал извиняться. А потом почему-то рассказал про свое детство, как ножички американцам продавал. Вдруг потянуло меня на откровенность. Упомянул и про то, что 18 приглашений в Америку получил. Матрос-то, бывало, дав банку тушенки, доставал записную книжку, писал адрес и вручал листок: «Вот мы покончим с Гитлером, и ты обязательно приезжай ко мне в гости, я тебя познакомлю со своей семьей...» В общем, все рассказал. И с этого момента завязалась у меня дружба с Джексоном.
Спустя время приходит к нам какой-то мужчина. Джексон кричит, зовет: «Дмитриевич!» Все, кто был поблизости, озираются – кого это он? Таких у нас нет. Я тоже не понял, мне ж 21 год был. «Петр Дмитриевич!» Я захожу, они улыбаются оба: «Распишитесь». Смотрю, мне выписано 3 тысячи рублей премии. Деньги немалые. Для сравнения, тогда давали ссуду 10 тысяч на строительство дома. То есть получалась треть дома. Гость пожал мне руку и ушел.
Потом в коридоре встретил я своего знакомого капитана-шутника, он останавливает меня:
– Петя, знаешь, кому ты руку жал?
– Нет.
– Сергею Лаврентьевичу Берии.
– Да бросьте заливать.
– Нет, честное слово... Мне он ни разу не пожимал, хотя я фронтовик, а тебя, салагу, приметил.
Тут Джексон выходит: «Еще четыре тысячи получите от лаборатории». Итого 7 тысяч! Ну и дела. А потом еще вышел приказ за подписью заместителя министра обороны по противовоздушной обороне, где отмечено, что в течение недели я переделал все имеющиеся радар-тестеры РТ-10, за что и награжден премией. Это Джексон сочинил такой приказ, хотя сам-то радары я не переделывал, а занимались этим специалисты на местах. Я лишь написал подробный отчет Джексону, измерив в микронах, сколько тогда на глазок отрезал плюс сколько ушло микронов на полировку. Упомянул даже тип и серийный номер ножовки, которой пилил, – они ведь, ножовки, все разные по толщине.
И смех, и чудо. А посмеивались надо мной много: «Петь, расскажи, как ты 120 приборов по всей стране за неделю переделал. Может, ты на американском шаре летал?» Тогда американцы как раз стали запускать разведывательные шары на нашу территорию, и это было предметом шуток.
Кстати, в 54-м году, когда я уже в НИИ-11 работал, в лаборатории перспективных узлов, такой шар довелось пощупать своими руками. Разбирали мы фотоаппаратуру и передатчик, которым он был начинен. Помню, смеялись над надписью на шаре: «Это изделие – имущество США. Просьба вернуть по адресу...» Это они издевались, делали вид, что исследуют атмосферу, розу ветров. На самом деле просто шпионили.
Время было напряженное, холодная война в разгаре. Но я был счастлив – тем, что стою на переднем рубеже обороны.
«Один день»
Помню, когда наши в 1960 году сбили над Уралом суперсовременный высотный U-2 с летчиком Пауэрсом, для нас был праздник, ну просто именины! Ведь то, чем мы занимались, использовалось в самых последних разработках вооружения, в том числе в средствах ПВО. И этот праздник я испил до конца, до последней капли.
В ту пору приехал я в Москву в командировку, купил в киоске кипу англоязычных газет (у нас в Горьком, закрытом городе, их не продавали) и сразу пошел в метро, чтобы добраться до парка Сокольники. Там была устроена выставка сбитого U-2. А эти газеты («Daily World», «Morning Star» и так далее), в отличие от наших, были цветные и очень бросались в глаза. Вдруг в метро слышу: «Hellow!» Какой-то иностранец принял меня за своего соотечественника. Подходит, представляется: Боб Карпетнер. Завязался разговор. Оказалось, что мы одного года рождения. Я вначале подумал, что его КГБ мне подсунуло для проверки благонадежности, потом принял его за шпиона, а сейчас думаю, что это был обычный американец. Он был наследником владельца шести-восьми крупных фармацевтических фабрик – к чему ему шпионством заниматься? Короче говоря, узнав, что я еду на выставку в Сокольники, иностранец увязался за мной. Оттолкнуть его я не мог. Потом-то, конечно, когда составлял финансовый и технический отчеты по командировке, сделал подробный отчет и по «общению с иностранным шпионом».
 |
|
На выставке сбитого U-2. 1960 год |
 |
И вот ходим мы по выставке, на которой обломки американского супер-самолета, множество фотографий, разговариваем по-английски. А я слежу за его реакцией. Он взглянул на выставленные вещи Пауэрса, на обломки – и такая кислая физиономия стала. Я ему говорю: «Самолет, большая высота – и брейк даун, в дребезги». И добавляю несколько крепких слов по-русски, непереводимых. Но он, кажется, понял без перевода, повеселел. Потом мы с ним слегка поужинали, я поймал такси, чтобы доставить его в отель «Украина». Пока ехали, пел ему русские песни, даже гимн Советского Союза спел от души на английском языке: «Unbreakable Union of free republics...» Адресами обменялись. Когда приехали, он заплатил таксисту, и я половину суммы отдаю. Он: «No, no!» А я ему: «Even reckoning makes long friends» (cведение счетов укрепляет дружбу). Эта фраза про «сведение счетов» до того ему понравилась, что даже обнял меня и в щеку поцеловал.
Насколько наша держава была тогда сильна, могуча, и такое достоинство внутри себя я чувствовал! Позже, уже при Горбачеве, я случайно встретился с Бобом Карпетнером в Киеве, он там строил фармацевтическую фабрику. Но это уже другая история.
Лучше расскажу, как я попал в НИИ-11. С приходом Хрущева Сергея Лаврентьевича Берию посадили, нашу лабораторию расформировали. Позже по просьбе Жукова и Кузнецова, военно-морского министра, его освободили, потому что сын за отца не ответчик и стране нужны были специалисты. Не знаю, где он потом работал, знаю, что фамилию Берия он сменил на материнскую. А нас, бывших его подчиненных, переподчинили Генеральному штабу. И вот система ГРУ начала нас проверять.
В 54-м, когда это происходило, я безработным не был – руководил лекторской группой райкома комсомола Ворошиловского (сейчас Приокского) района г.Горького. Район у меня был огромный, там была сосредоточена вся радиопромышленность. И вот вызывают меня в отдел кадров, и два товарища начинают пытать:
– Почему вы скрыли в анкетах, что ваш дядя, Ефим Георгиевич, был расстрелян в Казани?
Отвечаю:
– Я этого не знал, мне не сообщали.
– А почему скрывали, что ваш отец был в ссылке?
– Он полностью реабилитирован, обвинения сняты, и по закону мне в анкетах не нужно об этом упоминать.
И тут они говорят: если вы хотите дальше работать в системе, вам нужно отказаться от отца. У меня чуть слезы не брызнули, вспылил:
– Этого еще не хватало! От отца, от матери, потом от родины... Это или провокация, или ошибка, или самый настоящий сатанизм!
Не знаю, почему это слово вылетело.
Еще раз говорю, что в ту пору я не верил в Бога. Но что-то все-таки было... В моей лекторской группе были 32 человека – три врача, конструкторы, технологи, экономист, учителя. И среди них – четверо атеистов. Сам я не стремился читать лекции на эти темы и отговаривал других: «Ну куда ты прешь? Ты только можешь плюнуть в небо, а больше ничего не можешь. Ты ни Старый, ни Новый Заветы толком не читал, ничего не знаешь, тебя же засмеют старики!» Кое-как удавалось нейтрализовывать этих четырех богоборцев.
Не знаю почему, но ту КГБ-шную проверку я прошел. Конечно, органы и прежде все знали про моего отца, а сейчас решили просто меня попытать. То, что я не дрогнул, им, видно, понравилось. Какие-то новые веяния начинались в стране... Короче, вернули мне допуск к секретной работе.
Потом я работал на заводе «Красное Сормово», на Электромаше. Проектировал подводную лодку 670-го заказа, сейчас это уже не секрет. Делал «дистанционное автоматизированное управление электро-энергетической системой атомного подводного корабля», проще говоря, пульт управления. На Сормово меня переманил главный инженер Николай Осипович Кваша, дал мне самостоятельную работу. Работа оказалась сложной: чтобы поставить одну розеточку в каком-либо отсеке лодки, нужно было до 17 подписей собрать, потому что надо дырки делать в переборках, а на лодке все взаимосвязано. Это как в самолете, но самолет-то небольшой, а лодка огроменная, заблудиться можно в коммуникациях. Шла борьба за вес и объем.
Вообще, вся работа была напряженной борьбой, гонкой за американцами. И неожиданно все прекратилось – вышел на пенсию. Жизнь теперь вспоминается как один день.
Монастырь
Отцом я стал поздно, когда мне было уже 44 года. Сразу взялся за воспитание сына. Я и назвал-то его своим именем – Петр, чтобы он пошел по моим стопам. Бывало, карты географические на полу расстелю, и вот мы путешествуем. Ему два годика, он ползает этаким голышком по карте, а я показываю: «Видишь, какие коричневые полосы, это горы, они такие высокие, что если наши дома поставить друг на друга... А вот это – очень синее – это глубины морские. А здесь могут пройти только маленькие корабли, здесь подводные камни...» Карта цветная – и это хорошо для ребенка, его надо развивать на разноцветности. Природа ведь разноцветная – что способствует развитию мозга, чувств. Поэтому ребенка надо растить среди цветов...
В общем, много я вкладывал сына, хотел видеть его ученым. Но жизнь почему-то упрямо поворачивала в другую сторону. Учился Петя прекрасно, отлично закончил мехмат Нижегородского университета. Ну, думаю, вот он – второй Петр Грибов, мое продолжение. А он взял да пошел преподавать в школу, даже не в специализированную математическую, а в обычную. Математические олимпиады там устраивал, на хорошем счету был. Ладно, думаю, я тоже был лектором – значит, по этой линии пошел. Но не тут-то было.
Однажды поехал сын проведать дом в Фокино, это в 160 километрах от Нижнего. Дом этот в 56-м году построили отец с матерью, на ту самую мою премию от рационализации радара. Дом пустовал – бабушка и дедушка уже умерли. Собрал мой сын все иконы, все книги старинные и начал читать. Сам. Никто его не заставлял.
Стал он читать, молиться, потом начал в храм ходить, тысячу рублей вложил в восстановление храма. Я не возражал, потому что это лучше, чем на курево... С девушкой познакомился, потом расстался, поехал к архимандриту Науму в Троице-Сергиеву лавру. Старец благословил его преподавать математику в Топорково, в православной показательной школе-интернате. Там он получал 7 тыс. 500 рублей плюс кормежка и одежда. Ну, думаю, хоть нам будет помогать. А потом начали говорить что-то из-за денег, он опять к отцу Науму – и тот благословил прийти сюда, в монастырь. Сейчас в монастыре и я, и супруга моя – пришли вслед за сыном. Жена тут рядом по соседству, в женской обители. Все вдруг здесь оказались.
Как так получилось? Сейчас у меня времени много, спешить некуда, и вспоминаю я свою мать... Думаю: может, еще чего ей Христинушка говорила – тогда, во вторую свою встречу, в Кеми? Что-то обо мне, о моем предназначении?
Все в воле Божьей. Если сын посвятит себя Богу – значит, так на небе было написано.
* * *
Утром я уезжал из монастыря. Петр Дмитриевич Грибов в фуфайке, со всклокоченными волосами руководил посадкой клевера перед храмом. А в самом храме второй Петр Грибов – «продолжение отца» – вычитывал молитвы. Перед моим отъездом он, стесняясь, попросил в статье не упоминать название монастыря: «Чтобы в миру не знали, где я». По его взгляду я понял, что здесь он примет постриг.
Записал М.Сизов
Фото автора.
 | назад |
| вперед |  |
