ВЕРТОГРАД
ПОВЕСТЬ О ПРАВОСЛАВНОМ ВОСПИТАНИИ
(фрагменты из книги)
«Мама, а если царь Ирод убьет младенца Иисуса Христа, то взрослый Иисус Христос его накажет».
«Мама, а Иисус Христос, если бы и не умер, все равно бы воскрес».
Так говорят дети...
Приход нашего храма, расположенного в дальнем пригороде огромного города, небольшой, и семьи, в основном матери с детьми, каждое воскресенье и праздник, встречаемые у обедни, очень и очень заметны. Не сразу, то есть не с 1985 года, когда это стало возможным, появились христианские семьи в русских храмах. Они стали заметны лишь где-то на рубеже 80-90-х годов. Тогда это было удивительно до крайности. За ними наблюдали и, думаю, часто не вполне доброжелательно.
Среди таких недоброжелателей, надо признаться, была и я. Ведь для того, чтобы понять эти семьи, нужно отказаться от многих привычных педагогических убеждений, которые мы, похоже, всосали с молоком матери. Ну зачем, скажите, мучить детей, таская их каждое воскресенье (да еще и в многолюдные праздники) в церковь? Да вы посмотрите на этих бедных детей! Как они стоят, сидят, а порой и лежат в храме? Уж ребенок бедненький и так-то сядет, и эдак, и на четвереньках постоит рядом с коленопреклоненной мамашей, и прислонившись к стенке, и в какой-то жалкой позе, с грустными глазками растянется, наконец, на ступеньках под иконой... А один мальчик, я сама видела, заснул, стоя на коленях, перед алтарем во время чтения коленопреклонных молитв на Троицу: постоял-постоял, сладко посапывая, да и повалился на руки своей бабушки.
К чему все эти детские мучения? Ребенку ведь тяжело пребывать в неподвижности. Некоторым неприятна детская покорность, с их точки зрения излишняя. И так далее. Целый букет родительских предрассудков... Стоило бы каждый из них подвергнуть критическому рассмотрению, однако вряд ли эта критика переубедит тех, кто предание человеческое ставит выше заповедей Божиих. Не дано мне писать для них. Эта книга написана для тех, кто, упорно преодолевая всяческое сопротивление как в своей личной судьбе, так и в общественном мнении, водит и водит своих деток в церковь, ища тем самым исполнить закон Божий. Хотелось бы рассказать, не скрывая, о своих ошибках и огрехах, о своем отчаянии, ведь процесс воцерковления семьи чрезвычайно сложен, и многих, кто еще только вступает на этот путь, мне хотелось бы подбодрить своим вовсе не блестящим примером.
В тот первый год нашей церковной жизни, когда старшему шел четвертый, а младшему второй год, я саму себя, такую неумелую и неуклюжую в храме, утешала строчкой из любимого мною некрасовского «Школьника»: «Знай, работай, да не трусь». Дал Бог алчбу – даст и пищу. Довольно скоро хождения в церковь с детьми превратились для меня в своего рода испытания, иногда просто-таки муку. Мои неугомонные, любознательные проныры делали наши походы в церковь сплошным для меня позором. Например, что для ребенка может быть интереснее многосвечника, который к тому же и крутится? А возможность зажечь погасшую на нем лампадку? Возиться с масляным фитильком, выпачкав при этом ладошки, а потом эти ладошки, пока мама не видит, о штаны или о пальто вытереть – как хорошо!
Что было мне делать с природной живостью моих детей? В церкви я уже навидалась строгих и, как правило, только начинающих или случайных мамаш, с ходу вталкивающих своих детей в жесткие рамки по-взрослому благочестивого поведения: не шуми, не ходи, не разговаривай, не спрашивай.
Я решила: ни одного резкого слова, ни одного категорического запрета, ни одного упрека и – упаси Боже! – ни одного слова о каком-либо наказании. Даже если во время крещенского водосвятия с грохотом падает под ручонками моих мальчишек церковная копилка, даже если церковная служительница, совершенно выведенная из себя их любознательностью, оттаскивает их за руки от многострадального подсвечника. Ох, как мне бывает стыдно, но я заставляю себя улыбаться своим детям, хотя дома уж давно бы нашлепала их, неслухов! Было время, когда я вздрагивала от каждого замечания, отпущенного моим детям кем-либо из прихожан. Теперь же я, истощив порой все свое терпение и ласку, стою и молитвенно призываю, чтобы кто-нибудь из окружающих построже приструнил моих мальчишек. Они сразу притихнут... Что-то не ладится в моем религиозном воспитании, что-то не понимают и не принимают в свои души мои дети из того, что рассказываю им, и вот – любуйтесь, люди добрые, на наше позорище! Остается только молиться да терпеть. Да-да, прежде всякого воспитывающего делания терпеть в надежде получить от своих деток в другое время иной, добрый, плод.
Надо, однако, признаться, что уже в самом начале нашего церковного пути я обнаружила, что пошла сама и повела детей своих по пути ложного благочестия. Заметив в церкви одну-две семьи с детками, исключительно красиво и вдумчиво исполняющими всю обрядовую сторону богослужения, я возжаждала быстро и сразу получить тот же результат. Я проявила напористость и страсть, пытаясь добиться от своего старшего сына того же. Однако мне пришлось отступить.
Вообще родительское честолюбие – страшное и разрушительное чувство, могущее совершенно изувечить ребенка. Родители завидуют чужому: материальному благополучию, в котором купаются чужие дети, их одежде, игрушкам, пище, талантам, способностям, оценкам, дорогостоящим школам, репетиторам... Я вот тогда позавидовала благочестивой христианской семье, в которой для моих глаз таится невыразимая красота, со страшной силой влекущая мою душу. «Кто желает епископства, доброго желает», – писал апостол Павел. Но одно дело желание, а другое – завистливое стремление завладеть хотя бы в мыслях тем, что не дано тебе Богом, что не присвоил ты себе упорным трудом, что не укоренено глубоко в твоей жизни. Нет, не должно зависти овладевать чем-либо в твоей судьбе, а тем более в судьбе детей твоих.
Сколько я видела целеустремленных и волевых мам, рядом с которыми вырастали безвольные и закомплексованные дети! Как сочетать свое родительское руководство и умную привычку вдруг, из чисто любовного инстинкта стушевываться перед собственным ребенком, давая выход самостоятельным проявлениям его разумной воли и душевных склонностей? Думаю, в душевном складе каждого ребенка есть некая врожденная красота или целесообразность, как бы замысел великого художника, Творца. А мы, воспитывая, начинаем уродовать, а иногда и искоренять то, что не нами было создано. Руководствуемся же при этом самыми пошлыми побуждениями: сделать свое дитя не хуже других, чтобы можно было им похвастаться да похвалиться перед знакомыми.
Между тем зачастую надо мудро перетерпеть, а порой и смириться перед тем, что имеется ныне налицо, угадать необходимость вот сейчас, сию минуту перетерпеть стыд за своего ребенка и не стремиться в мощном скачке перескочить через эту неприятность в недосягаемую прекрасную даль. Как вода по капле точит камень, так мать потихоньку, полегоньку, не спеша делает да делает свое дело, никогда не отчаиваясь, но – отмаливая, замаливая, вымаливая свое дитятко!
В церкви немало любопытствующих, наблюдающих глаз, однако ради них не стоит трудиться. Я постаралась усвоить для себя следующее правило: не показное благочестие должно быть главным для меня, а сердца моих детей и вера, растущая в них. Это серьезная и высокая задача, и ради этого стоит положить свою жизнь.
Что же должна я сделать в первую очередь, дабы помочь укорениться зернышку веры в сердцах своих детей? Прежде всего, решила я, необходимо помочь сложиться в них самому счастливому, самому благополучному образу Православной Церкви. Никаких отрицательных эмоций или тягостных воспоминаний о принуждении или скуке не должно возбуждать в моих детях упоминание о церкви. В связи с этим некоторое время и пребывание наше в церкви было значительно укорочено (благо ребята еще не вошли тогда в исповеднический возраст), да и сами походы туда с ними, несмотря на собственное сердечное горение, были мной тогда строго ограничены (раз в две-три недели)...
Тут нужно сделать оговорку, необходимую для объяснения особенностей воспитания детей в нашей семье. Наш брак с мужем – союз атеиста и христианки. Счастливо миновав период несогласий, мы научились уважать убеждения и чувства друг друга. Собственная боль учит понимать боль чужую, и отсюда проистекло мое сугубое внимание к известным в русской истории семьям, члены которых принадлежали к различным вероисповеданиям или же вообще один из них не веровал. В чем причина той легкости, с которой уживались в прошлом в русской семье столь разнородные элементы? Несомненно, причина этого коренится в особом свойстве старой русской жизни — веротерпимости, уважении к личности и сердцу человека любой веры.
Но была и еще одна черта той жизни, которая делала возможным существование верующих и неверующих, православных и инославных в одной семье: простор. Худо-бедно, но не одна же или две небольших комнаты, а побольше! В спальне матери – иконостас и лампадка, в кабинете отца – книги. В столовой — красный угол: хочешь — перекрестись перед трапезой, а нет — садись за стол так. Постишься ты — готовь себе постный обед, мужу — скоромное. Ощущение простора, выбора давала и привычка (пусть и просто привычка!) к иконам в комнатах, к церковному годовому календарю. Праздничный день для тебя не праздник — так ты просто отдохни, другие же будут праздновать. Вся эта вариативность семейного бытия исчезает в современной тесной квартире (слава Тебе Господи, что хоть такая-то есть!), где и в Страстную седмицу поет телевизор, где не найти порой места для утренней или вечерней молитвы, где и ребенок начинает постепенно впитывать в себя ощущение стесненности от глаз, не сочувствующих его поднятой в крестном знамении ручонке.
Что в таком случае делать? Начать войну? Пустить в ход язык, доказывая свою правоту и невозможность (ну хоть умри!) жить иначе? Нет, ни в коем случае! Если муж сердится на меня, будет ли добро в моем доме, в моей семье? Дети, конечно, задумываются и уже задают вопросы о том, почему папа не ходит в церковь и верует ли он в Бога. Но я очень надеюсь, что эти вопросы мои дети решат примерно так же, как решила их для себя я: не умаляя достоинства самого главного человека в семье – отца. «Вот ты, – сказала я самой себе, – ходишь в церковь, а твой муж лучше тебя в тысячу раз». Хлоп! – и все сомнения относительно противопоставления «верующий – неверующий» я закрыла таким образом для себя навсегда. Лев Шестов писал, что нет у Бога большего дара для человека, нежели вера. А раз ею Бог не одарил человека, за что судить его? И могу ли я судить, если моим глазам, возможно, не дано разглядеть скрытое в сердце зернышко веры, еще не проросшее?
Какими вырастут мои дети? Чьему примеру последуют? Вот мои дети не перекрестились, садясь обедать, – я не напоминаю им об этом. Я знаю, что, когда они окажутся за столом с отцом, бабушкой или дедом, они не сделают этого из стеснения, даже если и вспомнят о необходимости крестного знамения перед принятием пищи. Но когда за обед вместе с ними сяду я, то непременно перекрещусь и кратко помолюсь, причем сделаю это так, чтобы мои дети это увидели и услышали. И они тут же с готовностью повторят это вслед за мной безо всяких напоминаний. Итак, пусть видят и запоминают, чтобы, повзрослев, выбрать сознательно, как им поступать.
Я постоянно объясняю детям саму себя. Вот начинается пост – в моей семье он только для меня. О посте я рассказываю им на своем примере, повторяя вновь и вновь почти одно и то же: название поста, каким праздником он завершится, недели поста, что можно есть в течение его, а что нельзя... Дети слушают и, надо думать, запоминают, и я надеюсь, что это им припомнится в эпоху взрослой их жизни.
Рассказываю им и о других вещах, которые они не могли сами непосредственно увидеть или услышать. Вот в Прощеное воскресенье я иду к вечерне. По телевизору в это время как раз передают диснеевские мультики, которые мои сыновья, любя не все и очень избирательно (презрительные слова, неизменно отпускаемые по поводу этих американских поделок папой, сыграли свою роль), все-таки с нетерпением ждут. Я об этом знаю и поэтому звать с собой старшего сына не буду. Боюсь услышать отказ, а в случае своей настойчивости – увидеть заскучавшую и недовольную физиономию. Этого я всегда боюсь больше всего: услышать от детей «нет» в ответ на свое предложение пойти в церковь. Я знаю, что тут же, рядом раздастся чей-нибудь домашний голос:
– Не принуждай их: не хотят идти в церковь – не надо.
К обедне, однако, я стараюсь водить детей не реже чем через две недели. Если дни их причастия отдаляются в силу каких-то обстоятельств тремя или, паче чаяния, четырьмя неделями, меня начинает глодать совесть, и я наконец, отбросив всякие расчеты, увлекаю их за собой в храм.
На своем жизненном опыте я убедилась, что утренние часы перед выходом в церковь с детьми нужно освобождать от всяких домашних дел. С четырех лет я постаралась приучить своего младшего сына ходить к причастию натощак, хотя знаю, что это не обязательно в отношении маленьких детей. У старшего так повелось лишь с пяти лет. Ребенку голодание перенести трудно, поэтому надо постараться облегчить его положение. Когда на кухне загремят посудой и начнется завтрак, лучше всего посадить детей рядом с собой на диван и занять их интересной книжкой. А то ведь может получиться и так: замешкаешься с каким-нибудь своим домашним делом, а малыш уже вот – стоит у стола и просит:
– Папа, дай мне кусочек колбаски.
Хватишься, начнешь умолять да упрашивать – но поздно. В ответ услышишь:
– Мама, я в следующий раз пойду к причастию, а сейчас я хочу кушать.
Был в нашей жизни момент, когда я пускалась даже на такие хитрости: готовила в день, когда дети идут к причастию, самый невкусный и самый нелюбимый ими завтрак. Чтобы не соблазнились...
Когда дети были совсем маленькими, я старалась наше с ними пребывание в храме не продлевать долее одного часа. В противном случае это становилось утомительно не только для детей, но и для меня и для всех окружающих. Когда я в ту пору шла с ними в храм, то знала: мне будет сегодня не до молитвы. Сосредоточиться некогда, да я и просто-напросто боялась углубиться в молитву: вдруг опять пропущу какое-нибудь действие своего младшего мальчугана и, как следствие, вновь получу внушение от очередной потревоженной бабушки. То, что в церкви маме с маленькими детками лучше всего находить какой-нибудь самый укромный, отдаленный уголок, я поняла, к сожалению, не сразу. Но и тогда уже у меня было множество уловок для переключения внимания моих непосед. Посещение церкви начинается, конечно же, с покупки свеч, причем желательно, чтобы их было как можно больше и чтобы они подольше заняли моих детей. Свечи ставим перед иконами, которые поближе к притвору, – там меньше народу, и мы не так мешаем своим громким шепотом. Не один год ушел у меня на то, чтобы научить детей молиться после зажигания свечи:
– Перекрестись, наклони головку, скажи какую-нибудь из своих детских молитовок» (это «Господи помилуй», «Все святые, молите Бога о нас», «Пресвятая Богородица, спаси нас»).
И сама я, приподнимая повыше малыша или придерживая его руку со свечой, молюсь про себя: «Прими, Мати Божия, молитву моего сына». Но вот свечи иссякли. Я усаживаю ребятишек рядышком на скамейку, а сама встаю к ним поплотнее, чтобы вовремя пресечь болтание ножек и вначале такое невинное, чисто дружеское их взаимное попинывание. Прошло пять минут. Маленькому уже надоела неподвижность, да и старший в первый раз (он это сделает еще раз десять) спросил меня тихо: «Мама, а скоро причастие?»
Тогда я беру маленького на колени, а старший прижимается ко мне (изменил позу – уже облегчение). Вскоре малыш слезает с колен, да и старшему хочется просто постоять. Но тут запели «Херувимскую», и я встаю на колени. Готовность, с которой делают это вслед за мной мои сыновья, вовсе не означает, что они будут пребывать в такой позе вплоть до окончания пения. Через минутку благоговейного стояния старший начинает ерзать коленями по полу, упираясь в него руками (своего рода физкультура), а младший уже лежит – так ему удобнее. Я, заметив такое бесчинство, тут же встаю с колен и крепко беру их за руки. И все-таки маленькому уже хочется размять ножки – благо около киосков он уже заметил парочку веселых физиономий. Начались хождения – теперь нужен глаз да глаз. В нужный момент на помощь приходят монетки, как всегда, заранее припасенные в моих карманах. Наконец, и с ними покончено. Что бы еще поделать? – бегают по сторонам шустрые глазенки.
Тут, однако, запели знакомую молитву, а это мои ребятишки ужасно как любят. И вот мы вместе поем «Верую», а затем и «Отче наш» старательно подтягиваем. Попервоначалу пела я, низко наклоняясь к ним, чтобы дети прежде всего видели и слышали меня. Примерно через два года с момента начала таких вокальных упражнений дети научились петь без меня, причем делали это сами, в какой бы части церкви не застало их «Верую» и «Отче наш».
Но вернемся в тот непростой для меня день, когда дети были совсем малы. Вот прошли бабушки с блюдами для пожертвований. Митя и Ваня, наклоняя головки, кладут туда денежки. Ушли бабушки, пожелав нам спасения... И вдруг на противоположной скамье проглянула общая Митина и Ванина приятельница, притихшая в непривычной для нее обстановке. Осторожно обходя молящихся людей, переходим всей оравой туда. Дети усаживаются рядышком, и начинается их беседа. Ее интересно послушать, поскольку у моего старшего мальчика давно уже проклюнулись какие-то неожиданные миссионерские наклонности. Когда ему было пять лет, я частенько отпускала его погулять с одним мальчиком и его мамой. Однажды у меня с ней произошел довольно занимательный разговор.
– Почему ваш сын так много говорит о Боге?
Я ответила.
– Вы знаете, – доверительно сообщила мне она, – ваш Митя и раньше говорил на эту тему частенько, а теперь это идет сплошной полосой. Мой Коля даже запросился под воздействием этих разговоров окреститься.
– Так окрестите его! – воскликнула я радостно.
Мне приходилось слышать, как мой старший сын, сидя в самом дальнем углу церкви, за киоском, убедительно комментировал ход богослужения своей подружке, которую впервые увидел в храме. А однажды, когда он, уже семилетний, опоздал по моей вине к исповеди и стоял со своим приятелем в сторонке, дожидаясь, пока его младший брат изопьет положенную ему после причастия теплоту, вдруг подбежал ко мне, таща своего дружка за руку, и взволнованно закричал:
– Мама, вот он не верит, что в Чаше самая настоящая Кровь и самое настоящее Тело Иисуса Христа! Скажи ему ты!
Я посмотрела на замершее лицо мальчика и сказала ему:
– Да. Истинное Тело и истинная Кровь Господа.
Мальчик оторопело поглядел на меня и от удивления открыл рот. Я еще раз посмотрела на стол с теплотой и кусочками просфоры, на причастников, стоящих вокруг, и, вздохнув, закончила на этом свою проповедь – не время для долгих объяснений.
Дети – это, пожалуй, единственные существа на свете, перед которыми в Прощеное воскресенье я плачу самыми натуральными, не придуманными слезами раскаяния. Когда они, кстати, увидели это впервые – маму на коленях перед ними со словами «Простите меня, грешную», старший в порыве вскочил со своей кроватки и с криком «Мамочка, какая ты у нас хорошая!» крепко обнял меня. Может быть, и от такого рода примеров мои дети, слава Богу, не упрямятся, когда им, нашалившим, приходит время просить прощения у своих родителей за какие-то проступки. О чем же я плачу перед Царскими вратами в ожидании Святых даров для своих детей? Слова Христовы «враги человеку – домашние его» – истинная правда. Кто, как не родители, учит более всего на свете любить собственную плоть, а не душу свою бессмертную? Кто, как не они, выбирает для детей своих путь благополучия в царстве «Князя мира сего», предпочтя его Царствию Божию?
Бесконечна родовая цепь греха, опутавшая меня, и я не в силах разорвать ее, не искромсав ненавистью прошлое моих отцов, дедов и прадедов. И вот я тащу ее на себе, врачуя прошлое не раскаяньем в грехах тех, кто подарил мне жизнь, а любовью. И я звено в этой цепи, и дети мои будут такими же звенышками и так же будут строить то, чему суждено обратиться в прах... Но «то, что невозможно человекам, возможно Богу».
Существует болезнь, которую я называю материнской. Какой женщине не интересно поиграть с младенцем, потетешкать его, повскармливать, полелеять? На эти пальчики, щечки, ушки, глазки смотреть не насмотреться! Вот и играют с детками своими мамы да папы. Учат их считать да писать, развивают всячески. Ничего для них не жалеют! Но вот миновало семь лет – и пошло-поехало: не знают, что делать с подросшим мальчиком. Своими руками сковали несчастье еще одного на земле человека и теперь на него же перепихивают свою же вину. А мне, я знаю, не будет утешения, и случись что – переломлюсь, рассыплюсь от горя, не понесу его. На всю жизнь дано это мне: материнская казнь, раскаяние в том, что да как я делала в самом главном своем жизненном деле. Воистину страшным будет для меня суд Христов, когда увижу детей своих пред очами Господа и будет судить Он их. Праведен суд Твой, Господи, но – не оставь моих деток в страшный судный час, Мати Божия! И вот перед Царскими вратами я молю простить материнские грехи в детях моих, простить мою жестокость, злобу, себялюбие, малодушие, которыми я увечу их души. Прошу простить меня, неразумную и грешную, и исправить страшный след мой в их душах. Наставь, Господи, и научи, как взрастить их угодными Тебе, любящими Тебя, боящимися Тебя!
Но вот кончилась служба. Что бы ни произошло между нами в церкви (огорчили меня дети, нет ли), я никогда не напоминаю им о плохом по дороге домой.
– Ну, слава Богу, – начинаю я разговор с ними, – вы сегодня хорошо вели себя в церкви.
Старший, который помнит за собой кое-какие грешки, с напряжением переспрашивает:
– Это ты в кавычках сказала?
– Нет, совершенно серьезно. Вы у меня молодцы.
И тут же я стараюсь подобрать свеженький пример их хорошего поведения:
– Вот ты, Митя, сегодня совершенно не растерялся, оказавшись один, без меня, перед Чашей. Не кричал, как раньше: «Мама, мама!» и не тянул меня из толпы за руку, ведь мне очень тяжело с Ванюшей на руках. Ты же у меня сегодня был как большой: руки крестом, имя свое назвал, Чашу поцеловал без напоминания. Я видела и любовалась тобой.
Похвалю и маленького:
– Как ты хорошо сегодня подтягивал «Отче наш». Уже так много запомнил. И пел громко! Молодец.
Я вижу, как радостны и счастливы мои дети. Они с не меньшим усилием, нежели я, старались преодолеть трудности, связанные с тем отрезком времени, который они провели в церкви. Дети прикоснулись к благостыне святого места и уже знают, что это не пропадает втуне.
А.СОКОЛОВА
(Продолжение следует)
 | назад |
| вперед |  |