ПЕРЕКРЕСТКИ
«ХОЧУ БЫТЬ ПОНЯТ СВОЕЙ СТРАНОЙ...»
Крепко сбитый, коротко стриженный, он работает в городке Яранске контролером-монтером, меняет старые электрические счетчики на новые и т.п.
Это самая низкооплачиваемая должность в его конторе. С нее когда-то Павел Богдан начинал, потом дослужился до начальника регионального отделения, ведающего энергетикой на немалой части вятского юга. Однако начался беспредел с отключениями света за долги. Павел очень переживал и вернулся в контролеры, поминая Екклезиаста: «Во многой мудрости много печали; и кто умножает познание, умножает скорбь».
Много прочитано, передумано... Он, Павел, из тех, кто, несмотря на энергию, разворачивается неспешно. К ним идут за советом, на них оглядываются, их выбирают в друзья. Это тот резерв, второй эшелон, который пробуждаясь в критические эпохи, спасает положение. А до тех пор...
– По жизни я аутсайдер, неудачник, – констатирует Богдан. – Как там у поэта:
Я хочу быть понят своей страной,
А не буду понят – что ж...
– По родной стране пройду стороной, как проходит косой дождь, – заканчиваю я. – Ничего. Пробьемся.
Ездить по районам в качестве простого работяги Богдану нравится. Он побывал, наверное, во всех окрестных храмах и переговорил со всеми священниками.
Познакомили нас с ним сотрудники здешнего музея. «Этот человек пострадал за веру от КГБ», – сказали мне там. Впрочем, не только за веру, а еще и за желание жить вольно, быть самим собой. Мы беседуем в Яранской гостинице, окна которой находятся почти на одном уровне с тротуаром. Мимо идут люди, не глядя на нас. На столе – чай.
Русские мальчики
|
На рубеже восьмидесятых в Яранске появился бородатый молодой человек, в котором Павла Богдана местные жители узнать смогли не без труда. А иные старухи, глядя на его изрядную бороду, все норовили подойти под благословение. На вопрос, чем занимался последние годы, Богдан отмахнулся: «В семинарии учился» – хотя на самом деле изгнан был как раз перед этим из факультета психологии Ленинградского университета. Но многие поверили насчет семинарии.
Правда, Павел и не думал шутить – скорее, выдал в какой-то момент желаемое за действительное. После десятилетки хотел пойти по духовной стезе, но не сложилось.
* * *
Первым их описал Достоевский – русских мальчиков. Это те молодые люди, которые у нас никогда не переводились, мечтали о благе России, тянулись к Богу.
Лет до четырнадцати Павел куролесил и вырос бы, наверное, бандитом, если бы не Евангелие, каким-то образом попавшее в руки. После этого он охладел к вину и прочим, еще более опасным, отроческим утехам, начал искать свой путь в жизни.
Из университета его исключили вот при каких обстоятельствах. Длинноволосый, бородатый, как бурсак, Павел не слишком ладил с военной кафедрой, а кроме того, любил втайне читать запрещенную литературу и знаком был с людьми, настроенными довольно бунтарски.
Так что зашел он однажды к себе в комнату, а там двое сидят – с квадратными подбородками. Попросили предъявить документы, завели разговор о том, какие неприятности могут подстерегать Богдана в будущем. На следующий день разговор продолжился у них в кабинете. Предложено было выбирать: либо Павел доносит на товарищей и благополучно заканчивает университет, либо трудности с «военкой» становятся неразрешимыми и об учебе придется забыть...
Вот при таких обстоятельствах Павел вновь оказался в Яранске, чтобы вскоре крепко взбудоражить маленький провинциальный городок.
* * *
Произошло это при следующих обстоятельствах. На родине вокруг Павла скоро сложилась хорошая компания. Двое ребят учились, как и он, на психологическом факультете, только не в Ленинграде, а в Москве, и все каникулы проводили в Яранске. Стала тянуться к ним и думающая, так сказать, местная молодежь. Собирались, пили кофе, вели долгие разговоры, не признавая алкоголя. Читали и обсуждали запрещенные книги (Павел привез их из университета целый мешок): религиозного философа Кьеркегора, интересного мыслителя Мамардашвили, Шестова, Юнга, Фромма, Солженицына – главным образом, книги на стыке веры и науки. То был типичный для России религиозно-философский кружок. О том, что ими заинтересовался КГБ, первым предупредил яранский священник отец Даниил. Павел Богдан познакомился с ним, когда искал духовника. И вот однажды о.Даниилу объяснили в епархии, что с Богданом дел лучше не иметь – он в обороте у органов.
За разглашение этих сведений с батюшкой потом расправились жестоко. Когда-то он встречался с одной девушкой на Украине, потом получил духовное образование, стал священником. А у подруги его года через полтора после разлуки родился ребенок. И хотя даже слоны не вынашивают детенышей восемнадцать месяцев, органы, изучив биографию батюшки, приписали ему отцовство. И беда была даже не в алиментах, а в том, что в яранской газете «Знамя коммунизма» вскоре появилась статья под названием «Священник-алиментщик». Так что пришлось отцу Даниилу вместе с настоящей женой и собственным ребенком уехать из города.
Добрался КГБ и до Павла, который, несмотря на предупреждение, надеялся, что все обойдется. Яранск – городок маленький, и с начальником местного отдела КГБ Зайцевым Богдан нередко встречался на разных застольях. Там, на торжествах, они беседовали в том числе и о вере. Зайцев соглашался, что это ненормально – держать Церковь в опале, но одного Павел не учел. В бедном на события и злоумышления против власти городке его компания оказалась единственным для комитетчиков трамплином к чинам и званиям.
Захват
Компания вокруг Богдана собралась, надо сказать, довольно большая. Каждый пятый, как потом выяснилось, работал внештатно на органы. Не по доброй воле, просто Комитет находил у человека уязвимое место и брал в оборот. Полгода шел сбор информации, а потом было принято решение провести захват.
Однажды несколько рябят и девушек отправились в деревню, где у друга Павла Андрея было что-то вроде дачи – старинная русская изба. Весь день философы косили сено, купались, загорали, а вечером едва живые расползлись по кроватям. Павел готовил ужин, когда раздался мощный стук в ворота. Далее события развивались, как в авангардистских фильмах. Комитетчики, наверное, еще с 30-х годов, старались действовать в какой-то артистично-безумной манере – не изменили они себе и на этот раз. Богдан, не спрашивая, кого принесла нелегкая, отпер ворота и узрел прилично одетого здорового мужика с бегающими глазами. Гость спросил, озираясь: «Ребята, я при «бабках», нельзя ли тут у вас отдупелиться?»
Павел до сих пор пребывает в неведении, что этот пилигрим, очевидно, уголовник, имел в виду. Только начал отвечать, что, мол, шел бы, товарищ, своей дорогой, как из-за угла выбежал еще один человек в гражданском платье, но в нарядной милицейской портупее с кобурой. Он как-то боком протиснулся в ворота и, ни о чем не спрашивая, устремился в дом. Следом пронеслись еще два милиционера, почему-то с собакой, и столь же быстро скрылись в избе.
Богдан был в полном ступоре, когда детина, тот, что при «бабках», всем видом начал изображать сочувствие. Дал понять, что началась облава, и предложил сбросить ему все сомнительное, что есть в карманах. Уговаривал: «Я сейчас через лесок деру дам, а завтра в Яранске все верну». У Павла был при себе только молитвослов в корочках от военного билета. В ответ на предложение он вспыхнул. Ему казалось, что расстаться с молитвословом значит предать Христа.
А в доме тем временем полным ходом шел обыск. Найдены были ампулы с лекарством, две ржавые иголки от шприца – остались от прежней хозяйки, вытащен откуда-то веничек полыни. Его торжественно положили на стол, объявив понятым: «А это, наверно, вещество, из которого делают наркотики. Нужна экспертиза».
До РОВД из всей компании довезли, кажется, только Андрея и Павла. Судмедэксперт взял кровь из вены для анализа, заставил ходить по половице, тыкал пальцем в нос. Изучал. Наконец ребят посадили в отдельные камеры с заплеванными, залитыми мочой полами. Время от времени заглядывали знакомые милиционеры, настоящие, в отличие от тех, кто проводил обыск. Объясняли, что в МВД и Павел, и Андрей на хорошем счету, так что идут они по линии ГБ.
* * *
А утром Павла через потайную дверь действительно отвели в Комитет, где попросили показать вены. На них был единственный след от укола, сделанного судмедэкспертом, но кэгэбэшники обрадовались, заявили:
– Ты колешься!
Павел объяснил, что к чему, и лица следователей погасли. Следующая улика была такой же мертворожденной – томик Льва Шестова в корочках от материалов 24-го съезда партии. Богдан безо всякой задней мысли объединил форму одного труда и содержание другого, уж больно обложка была хороша. А следователю сказал, что, мол, «согрешил, простите». Тут комитетчики совсем поникли. Шить дело было практически не из чего.
И хотя по городу уже шли разговоры, что засадят Богдана лет на двадцать, что на него собран мешок материалов, Павла тем же утром отпустили, пристыдив, что он при больных родителях ведет антиобщественный образ жизни. Богдан думал, что это конец его мытарств, но это было только начало.
Мытарства
На улице его уже ждал Андрей, честно признавшись, что теперь будет доносить на Павла куда следует – слово дал Комитету. На следующий день Богдана снова вызвали и потом таскали на профилактику регулярно. Глубоко копали. Выяснили, например, что отец его, боевой офицер, как-то незаметно в 49-м году вышел из партии. Вероятно, потому, что после войны работал в Кузбасслаге и насмотрелся на безвинные страдания людей. Он умный был, глубокий человек. Павел всегда старался ему подражать. И вот в КГБ открылся ему еще один повод гордиться отцом. Комитетчики и сами были поражены. Не могли поверить, что подобное могло сойти с рук при Сталине.
От Богдана-младшего они добивались «глубокого раскаяния». Происходящее было полным фарсом, но денег и сил в него было вбухано немало. Прислали откуда-то полковника – специалиста по буржуазной философии, который в этой философии был ну просто не в зуб ногой. Второй специализировался на религии и тоже мало что понимал в своем предмете. Однако он, по крайней мере, был человек порядочный – так сказать, честный русский лентяй.
В конце концов Павел так устал от этих бесед, что подписал бумагу о том, что встал на правильный путь. Но главного от него Комитет так и не добился. Богдану было предложено написать покаянную статью для газеты, отплатить обещали щедро – дать квартиру. Это его вывело из себя больше, чем все предыдущее. Отец и мать – оба фронтовики – всю жизнь прозябали в тесной каморке, а тут за иудин грех, но мелкий такой, почти невинный, – такая щедрая плата.
* * *
С месяц примерно Павлу напоминали про должок, интересовались, как пишется. Потом обиделись. С работы его к тому времени выгнали, что и понятно. Работал Богдан охранником в системе МВД. Но вот того, что случилось после, он все-таки не ожидал.
После «проработки» год не мог найти работу. Читал объявления: «Требуются художники-оформители, грузчики, трактористы на очистные сооружения». Приходил и слышал в ответ либо: «Извините, сокращение должности», либо, если обращался к знакомым: «Прости, Павел, но у тебя волчий билет». Добили его очистные сооружения, когда не взяли дерьмо вывозить. Как можно доверить столь ответственное дело врагу народа?!
Богдан так разозлился, что пошел в КГБ, заявив: «Либо сажайте, либо оповестите всех, что я не бешеный». Начальник к тому времени сменился. Зайцева за умелое разоблачение религиозно-антисоветской группы отправили на повышение. Говорят, что эту операцию потом изучали молодые сотрудники как образец разработки и захвата.
Новый начальник подумал и решил сменить гнев на милость. Павел получил наконец работу, но о нем продолжали помнить. Как-то приехал некий любитель старины и православия, предложил вступить в переписку и... достать джинсы. Богдан поморщился. Через год этот человек снова появился в Яранске. Сообщил, что благодаря его поручительству Павел заочно принят в диссидентскую группу. А так как в Союзе больше жить невозможно, группа готовит теракт, связанный с угоном самолета.
Павел с трудом скрывал бешенство, как потом говорил: «У меня жена беременная, а тут этот козел кэгэбэшный меня достает». Но вслух он тогда лишь заметил сухо, что советская власть его устраивает, так что нижайше просим из группы исключить. Любитель старины продолжал упорствовать, намекая, что Павел слишком много знает, так что придется его в случае чего ликвидировать. Наконец кое-как удалось гостя выпроводить. В окно было видно, как он, недовольный, садится в машину, где за рулем «террориста» дожидался мордоворот в штатском.
* * *
Это были последние года «застоя». Когда старые, крепкие поколения начали сходить на нет, а новые никак не могли окрепнуть – их сбивали, соблазняли, ставили на место. Никогда с царских времен не жили мы так сыто, и никогда это не сопровождалось такой зыбкостью народных основ.
Из всех друзей-психологов, что собирались в Яранске, учение закончил только один – Володя Гордеев, который, чем ближе к окончанию университета, тем больше метался между водкой и верой.
Жена у него была армянка – красавица, интеллектуалка, одно время работала даже секретарем писателя Битова. Но чем дальше, тем больше они расходились, сын тоже все более уклонялся от отца. Павлу запомнилось, как юноша восклицал, вскидывая руку: «Карабах наш!» Потом уехал в Германию, где начал забывать и русский язык, и армянский.
Володя все терял, терял. Ездил в Лавру к духовнику, подымался духом и вновь падал, не в силах понять: «Как же так, почему я верю в Бога, а мне так плохо?!.»... Однажды упал у себя в Москве с 8-го этажа в нетрезвом виде, но выкарабкался с того света, несмотря на многочисленные переломы. В те дни он приснился Павлу худым, изможденным. Для Гордеева то был последний звонок. Он вернулся на родину. Работал в Советске в психбольнице, потом в Яранске, но нигде не мог ужиться с начальством, гордость мешала.
В последнюю их встречу Павел горячо уговаривал Володю не возвращаться в Москву, устроиться в госпиталь в Котельничах. Володя отвечал неопределенно, наконец тронулся в путь. Больше его из близких никто не видел.
– Если он умер, я бы знал, – говорит Богдан, – я всегда чувствовал, когда ему было плохо. Мне кажется, Володька жив. Он когда уезжал, то сказал: «Если на этот раз ничего не выйдет, в монахи уйду...» Вдруг когда услышишь о нем или встретишь где в монастыре, позвони...
Счетчики
– Люблю ездить, в храмах счетчики менять, пребывать в ограде, – говорит Павел. – Зайдешь проверять, шапку снимешь, крест на чело положишь. Говорю с отцами. Общение мне в радость, хотя есть люди закрытые, иногда и здороваться не хочется. А к иным приложиться – великое благо.
Так познакомился он со славными, ныне покойными игуменом Григорием (Зверевым) и отцом Александром Коноваловым. Вспоминает:
– Отец Григорий, когда я счетчики на электроотоплении у него проверял, спросил меня:
– Как зовут?
– Павел.
– О, – по плечу похлопал, – ты парень непростой.
Рассказал он и о себе. Имел советское высшее образование, работал инженером на крупном уральском предприятии. Но было ему откровение, и он вернулся в Кикнур, отказавшись от всего. Удивило подвижничество этого человека. Он уже тогда болел, но заготавливал лес, чтобы восстановить храм в поселке Первомайском.
С о.Александром Богдан познакомился в Уртме. Зашел в храм и увидел, как батюшка мусор выгребает. Церковь уцелела благодаря председателям, которые, как говорит Богдан, «хранили в ней зерно, а зерно хранило церковь. Это делалось по любви». Последний из советских председателей, Иван Иванович Журавлев, особенно любил храм, все время его подновлял, красил, считая главным украшением села. Его ругали, а он стоял на своем. Сохранились даже фрески, сделанные в васнецовском стиле.
|
Отец Александр, когда узнал, что счетчики можно бесплатно поменять, оживился, стал водить Богдана по своим старухам-прихожанкам и сам помогал, инструменты подавал. Потом разговорились, выяснилось, что Богдан давно краеведением интересуется и вообще русской историей. Статьи пишет, собрал две сотни поддужных колокольчиков и много еще чего. Батюшка, узнав об этом, торжественно вынес, показал медали, выбитые одна во время русско-японской войны, другая к 300-летию дома Романовых. Обменялись адресами, но вскоре священник трагически погиб.
Во время одной из таких поездок Павел увидел у одного старичка-атеиста образ Василия и Анны из деисусного чина. Икона в хлеву была, где куры на нее гадили. Старичок отдал ее за талоны на водку, а Павел отмыл образ, олифой покрыл и подарил Троицкому храму, вместе с другими большими иконами, которые хранил.
Как однажды, Бог даст, подарит себя.
Ловля рыбы руками
Бороду он долго не сбривал, но все более смущало, что за батюшку принимают. Хотя дело было, конечно, не только в бороде. Даже старец Макарий (Коробейников), подвизавшийся одно время в Яранске, интересовался – не из священнослужителей ли Павел? Богдан спрашивал у него «Добротолюбие». Эта книга у старца нашлась.
– Почему вы так и не стали священником? – спрашиваю я.
– Я не раз думал над этим, – говорит Павел. – Хожу в храм. Но больше люблю молиться на кладбище. Запущенное оно, полуразрушенное. Место как раз для умной молитвы. Вы читали «Откровенные рассказы странника» об этой молитве? Они даже на Сэлинджера повлияли. Из Питера я не по разу в год плавал на Валаам и переживал там то же, что на могиле нашего святого – Матфея Яранского. Земля наша до того намоленная, что в Ленинграде все сны были о ней.
Много здесь чудного. Со стороны кладбища либо накануне дня св.Матфея Яранского, либо в сам праздник летят через пруд к домику, где о.Матфей преставился, «тарелки». Одна – сигарообразная, над кладбищем разделилась. В другой раз Павел, выскочив из дома, увидел, как «тарелка» выписала на небе след в форме арабской вязи. Так бесы пытаются от святого Матфея внимание отвлечь. Сильно он им досаждает.
Яранск получил статус города по указу Ивана Грозного, но Богдан оспаривает эту дату. Археологи в этих местах по-настоящему не копали. Когда взялись как-то рыть в вымершей наполовину деревне Худяки и нашли следы культуры, не марийской, не удмуртской, а неизвестно чьей, так и назвали ее – худяковской. А что было до худяковской?
– С детства люблю рыбалку, – продолжает Павел, – ловлю руками раков, налимов, головней, щук, карасей.
– Руками?..
– Да, интересное занятие. А в берегах попадаются мне следы древних кострищ, окаменелые кости и стволы доисторических дубов. Приятель мой взялся такое дерево обработать и обнаружил, что по крепости оно едва уступает металлу. Находил я зубы мамонта, а со дна Ярани достал фрагменты костей гигантского существа.
* * *
Он вновь и вновь заходит в воду и ждет, пока не блеснет рядом серебро. Нужна сумасшедшая реакция, чтобы мгновенно ухватить, выдернуть рыбину из воды, удержать. Древняя, живая река перекатывается через замерзшие в ожидании руки. Рыбы подобны снам, которые ускользают наутро и делают нас раздвоенными, чужими себе. А еще первохристиане изображали в виде рыбы Христа. Павел Богдан, стоящий в реке, мне понятен и близок. Пусть улов его будет богатым.
В.ГРИГОРЯН
 | назад |
| вперед |  |
