ЭКСПЕДИЦИЯ
«АЛЕ ТЫ ЧЕГА ВОСХОТЕ – МОЛИСЯ»
(Продолжение. Начало на предыдущей странице)
(Из путевого дневника М.Сизова)
Война
В Менюше скребанула мне по сердцу встреча с 90-летней бабушкой Тоней. Разговор у нас получился странный. Мы просим ее рассказать об «огненных отроках», она начинает вспоминать и вдруг, оборвав себя на слове, начинает причитать: «Ой, была война, что творилось, что творилось...» Ладно, спрашиваем о другом – о последнем местном священнике, она отвечает: «Да, как же, был тут священник. И была война, что творилось, ребятки, что творилось!» Дочка ее, Нина Семеновна, потом извинялась: «Что-то случилось с ней на старости – только о войне сейчас и вспоминает».
Каленым железом прошла Великая Отечественная по судьбам новгородцев, и никуда от нее здесь не деться. Приехали мы в Старую Руссу, решили зайти в краеведческий музей, посмотреть сведения о походе Ивана III в эти края. Собственно, ради этого и приехали сюда – прикоснуться к истории присоединения новгородского Севера к остальной Руси. Идем из зала в зал и натыкаемся на страшную выставку. Из Германии только что поступили «любительские» фотографии тех фрицев, что в Старой Руссе бесчинствовали. Сцены расстрелов, повешений... Нельзя без содрогания смотреть. Идем в другой музей – Достоевского. Здесь, в Старой Руссе, рядом с Георгиевским храмом великий писатель купил дом, в котором провел восемь летних сезонов, работая над «Братьями Карамазовыми» и «Бесами». Казалось бы, ну никак Достоевский не связан с Великой Отечественной войной! Нет же, экскурсовод живописует, во что фашисты превратили дом во время оккупации... Идем в Георгиевский храм. Неужели и там фашисты наследили?
Главная святыня в Георгиевской церкви – огромная, на всю стену, икона Божьей Матери «Старорусская». За день до нашего приезда был ее праздник, приезжал владыка Лев, совершался крестный ход с иконой.
– Как же ее выносили, она, поди, и в дверной проем-то не пролезет? – спрашиваю женщину, протиравшую подсвечник.
– Что вы, ходили с другим образом, поменьше, брали из кафедрального Воскресенского собора, – отвечает она. – Наша-то «Старорусская» вообще к стенке привинчена. Потому что один раз ее уже выносили – фашисты с собой брали при отступлении, хотели в Германию увезти. Не довезли, застряла она в Псковской области на железнодорожной станции Дно. Потом ее иеромонах Козьма в 44-м году обратно на лошадях привез и к стенке накрепко приделал.
– Из Руссы немец все подчистую выгреб. Даже людей реквизировали, как имущество, – вздыхает другая работница, Елена Кирилловна – старушка, бессменно прослужившая на просфорне Георгиевского храма 55 лет. – Согнали нас вместе и на запад повезли. Оказалась я в лагере в Опочках, что в Псковской области. Мы с подругой очень домой захотели, из лагеря убежали, да на мосту на патруль наткнулись. Нас в другой лагерь погнали, опять на работы. Мы опять сбежали. А в это время партизаны наступают. Зима, декабрь, снегу вот по это место. Мы бегом оттуда, барахтаемся в сугробах, пули свистят, ветки с деревьев сшибают. Пробирались на родину лесами, под елкой ночевали. Пришли – а дом сожжен...
– А я не коренная ручанка, из Кокорино я родом, – вставляет слово еще одна старушка, из свечного киоска. – Мне тогда 16 лет было. Через месяц, как война началась, наш дом разбомбило. Вырыли мы окоп рядом с пепелищем и в нем стали жить. Думали, немец до нас не дойдет, а он все ближе и ближе, раз – и он уже в Кокорино. Красная армия хотела выбить их из села, слышала я крики «ура», а немцы в домах укрылись и давай из наших окошек по ним. За деревней целый полигон положили. И все-то ребята молодые...
Мария Константиновна Анисимова продолжает рассказ – и хоть сейчас вставляй его в книгу про войну.
– Вот пришли немцы, корову нашу отобрали, стал папа на них шить. Он портным был. А потом карательный отряд приехал на мотоциклах, и одна наша деревенская женщина чего-то доказала на отца. Зачали папу бить, чуть ли не до смерти, он ведь старенький совсем. Но другие немцы заступились, дали нам таблеток, и мы папу отпаивали с чайной ложечки, кое-как выходили. Рядом с нашим окопом кухня немецкая стояла, был там поваром Володя, небольшого роста, хорошо помню его. Он нам рис тихонько давал, и мы с другими родственниками делились. А так бы померли с голоду. Собирали траву, пекли лепешки.
Помню, мама где-то нарыла картошки, наварили ее, сели есть. Появляется староста деревни Исаак Куликов с немцем, гонит на работу. Мои братцы Коля и Ваня просят: сейчас перекусим и пойдем. А он хлобысть по ним плеткой – и не емши выгоняет в поле, дорогу от снега чистить. Выходим в поле, а на той стороне, где русская передовая, слышно, наши поют, гимнастику делают. Мы с лопатами только на поле выйдем, и оттуда из пулеметов по нам «та-та-та». Мы бежим, а староста с плеткой. Мы обратно – а наши пулями шлепают. Не в нас целятся, а рядом. Плач стоит...
Ночью погнали нас в Германию. Пожитки в сани сложили, впряглись. Лошадей-то не было. Папа швейную машинку в сани положил, маленькую. А большую машинку в окопе оставил, не смогли увезти. Пригнали в Руссу, какие тряпочки у людей были, все в машину сбросали, и нас с маленьким братом туда посадили, в разные кузова. Так мы все растерялись. Потом наткнулась я на братца в какой-то деревне, плачет сидит, я тоже плачу. Поехали дальше вместе, и на станции Волот, не доезжая Дно, родителей нашли. Повезли нас до Пскова и дальше – в Струги Красные. Там в лагерь за колючку, баландой кормили. Но, слава Богу, вся семья была в сборе – и братья, и папа, и мама.
В лагере на работы гоняли, а также отбраковывали и в Германию увозили. Меня тоже на отправку назначили. Но Бог уберег. В лагере подружилась я с Катей Васильевой, нашей сельчанкой. Ее с отцом разлучили: как всех погнали, так он, совсем слепой, на печке остался лежать. Наверное, потом умер от голода. И вот эта Катя немецкий язык знала, и сделали ее переводчицей. Когда стали готовить меня для отправки в Германию, она приписала, что я на один глаз ослепла, бельмо наскочило, – и меня не тронули.
Только потом мы узнали: эта Катя все партизанам передавала, что у немцев в штабе творится. Один немец штабной в нее влюблен был, она с ним встречалась и секреты узнавала. Видно, немцы стали догадываться, и землячка моя решила к партизанам убежать. В последнюю ночь перед уходом – это она мне сама рассказывала – была у нее встреча с тем офицером. Катя спросила его: «Вот если бы Красная армия Германию захватила, пошли бы вы в партизаны или не пошли?» Тот подумал и говорит: «Да, пошел бы». И рано утром Катя исчезла. А немец, наверное, волоса на себе рвал, что сведения ей выбалтывал.
Потом нас за 35 километров отправили в село Творожково. Вскоре фронт приблизился, и партизаны освободили. Ой, сколько немцев они положили...
– А сейчас пишут, что партизаны на самом деле не такие герои были, что они разбойничали, грабили.
– Не знаю, милок, что там говорят. Они нам помогали, продукты приносили. Приходили прямо с оружием, не боялись, потому что немцев у нас в Творожково не было – они стояли по соседству, в Дубках. Одна эстонка, местная, все бегала туда и сообщала про партизан. Наши устроил засаду и расстреляли. Альма ее звали.
Картина за плечом
Из разговора выяснилось, что младший братец Коля, который упоминался в рассказе, – это не кто иной, как протоиерей Николай Анисимов, который служит здесь, в Георгиевском храме. А Мария Константиновна – его сестра. Очень бодрая, живая бабушка, все скороговоркой говорит и так умилительно морщится, будто специально смешит. Слово за слово, пригласила она к себе домой почаевничать. Там и поведала окончание своей истории.
– Когда наши Творожково освободили, – вспоминает она, – я стала на почте на коммутаторе работать. Жили там до 44-го года. Мама хотела обратно в Кокорино вернуться, но папа настоял в Руссу ехать – он был портной и хотел там ремеслом заняться.
– Все живые вернулись! – радуюсь вместе с бабушкой. – Наверное, Бог вам помогал...
– Ну а как же! Вот смотрите, у меня здесь, в божнице, Георгий Победоносец, – старушка подводит к своему иконостасу, который занимает весь угол до потолка. – В самом начале, когда немцы нас из деревни выставили и на Запад погнали, отец эту икону взял, и мы всю дорогу перед ней молились. И в концлагере в Стругах, и в Творожково – всегда была с нами.
Образ воителя с копьем, пронзающим змея, от времени совсем не потускнел. Баба Маша определила его в центр божницы, на почетное место.
– С этой иконой мы и приехали в Старую Руссу, – продолжает она. – И так все хорошо получилось. Брат Иван, который в прошлом году умер, тогда в Ленинграде служил, в чине. Он выхлопотал для нас вагон, чтобы перевезти скарб. Мы ведь в Творожково корову заимели, вещами обросли. Здесь, в Руссе, другой брат, Алексей, был уже с армии вернумшись, в леспромхозе работал, помог нам дом поставить.
– А сколько у вас братьев-то всего?
– Было восемь братьёв, сейчас остамшись три. В семье я одна девчонка. Братья-то почти все переженились, а мне Бог не дал мужа, одному Ему служу.
У меня двое братьев – священники. Николай, как и я, бездетный остался. Когда он выпускался из семинарии, то всем классом они сговорились не жениться. Это их митрополит Никодим уговорил. Кто-то монашество принял, а брат мой, как это называется, в целибате остался. Сейчас бы епископом стал, прими постриг... Только один из их одноклассников уговор не сдержал, женился. Но потом с женой разошелся и быстро умер. А Николай после выпуска уехал в Рязань, там 27 лет настоятельствовал в церкви Скорбящей Богоматери. Сейчас, на старости, вернулся в Руссу, у нас служит.
А другой мой брат, старший, Саша, начал прислуживать в храме еще в оккупации. Когда мы уехали из Творожково, он там остался в храме у отца Иоанна. Потом служил в Ленинграде, там и похоронен.
– А вы сами-то как в церковь пришли?
– Так с детства ходила. И дома мы всегда всей семьей и утренние, и вечерние молитвы читали. И в оккупации тоже в церковь ходили. К нам в Творожково служить приезжал отец Иоанн, который в Камно за Псковом жил. Он умер совсем недавно. Помню, когда наши пришли, я дочку председателя сельсовета к нему привела – окрестить. И он не побоялся, крестил. А потом, когда в Руссу переехали, мы стали в Георгиевский храм ходить, к Старорусской иконе. Я все свободное время там проводила, помогала. Храм-то рядом. В 49-м мы строились, и мама захотела аккурат здесь дом поставить – напротив Георгиевской церкви. Она, как и папа, очень верующая была.
У ейного отца, моего дедушки, до революции такой случай приключился. Он одно лето косил на полянке, и к нему из леса вышел неизвестный человек. На нем одежа, как на теленке шкура. И говорит: «Раб Федор, давайте побеседуем». Вот они сели, побеседовали, и человек говорит: «Пойдем ко мне в пещеру». Пещера у него открывалась так – дерень, кусок земли с травой, поднимается, и туда крылечки ведут. Зашли. Там престол, на престоле кружечка воды и кусочек хлебца. Дедушка долгое время ходил к нему. «Раб Федор, у тебя сын отставши от своёго стада, – говорит однажды старец. – Надо в трех церквях в один день три молебна отслужить». И вправду мой дядя тогда бедокурить начал. Дедушка заказал молебны в Колымах, Залучах и Выстово. И вскорости после молебна дядю взяли на царский поезд машинистом, остепенился он.
Дедушка Федор был старостой церкви и часто ходил за свечами сюда, в Старую Руссу, за 45 верст. Идет однажды, а на пути село Рамышево, там лес большой. И выходит к нему женщина, с волосами распущенными: «Раб Федор, вы идете в Руссу за свечами. Купите мне платочек, черненький с беленькой каемочкой. Да не забудьте». Ну, дед свечи получил, вышел за Руссу и про платок вспомнил. Обратно вернулся, заглянул в шелковые ряды. Купил, идет. Женщина ждет на том же месте: «А-а, раб Федор, забыл, вернулся, купил! Ну теперь сложи его вот так...» Дед ей голову покрыл. Она: «А теперь смотри на одно плечо и на другое плечо». И дедушка видит: за ее плечом на земле кони мертвые валяются, кровь льется... И вот после этой встречи, как мама рассказывала, вскорости революция и случилась.
– А за другим плечом что было?
– А про это дедушка умолчал, не знаю.
– Старорусская икона вам помогает?
– Помолишься, она каждому поможет. Все время люди излечиваются. Приезжают на исходе уже, а обратно здоровыми уезжают. Постоянно подходят ко мне, молебны заказывают благодарственные. Издалека приезжают. Вчера из-за Урала женщина подходила. Плача стояла перед Старорусской Божьей Матерью... Разные люди заходят. Вчера вот был один священник, как зашел, спрашивает: «Где у вас икона Царя?» Отвечаю, что нету. «Почему нету? Кто у вас владыка? Наверное, еврей? Как вы без Царя служите?» Я не знаю, что ответить. Говорю, вот, батюшка, у нас есть святыня, Старорусская икона, приложитесь.
– А вы сами-то Царя Николая почитаете?
– Он же мученик, как не почитаю... Мне и родители про него рассказывали. Они были против советской власти. Говорили так: «Кто ждет хорошего, трижды-трижды раз будет проклят». Это были последние их слова. Они даже знали, в какой год умрут. Папе один старец сказал, что он в 70-м году уйдет. Так и случилось. А мама через пять лет. Легко умерли, не держал их этот свет.
* * *
Перед отъездом мы еще раз зашли в Георгиевский храм поклониться Старорусской иконе. Никогда в жизни я такой не видал – огромной, чуть ли не до потолка. Взгляд Богородицы не просто пронзает душу, а как бы обнимает и мягко приземляет тебя на колени. Перед ней можно стоять только на коленях. И плакать.
«Море слез перед ней пролито», – сказала мне бабушка Маша. Море слез... Не видно берегов этого моря – теряются они в дымке столетий. Вот говорят, что горе сплачивает. Нет, не просто сплачивает – сливает воедино души самых разных людей, живущих в разное время. Слезы современной мамы, скорбящей о ребенке, ничем ведь не отличаются от слез матери солдата, не вернувшегося с фронта. Горе вдов Великой Отечественной не горше, чем у вдов иных войн, прокатившихся по этой земле. Точно так же перед «Старорусской» ревели местные бабы и 500 лет назад, потерявши мужей на реке Шелонь, где пали они в братоубийственной сече. И всем-то Богородица утирала слезы...
Туда, на Шелонь, где решилась судьба России, мы и отправились, поклонившись Старорусской Божией Матери. Там нас ждала конечная цель путешествия.
(Окончание следует)
 | назад |
| вперед |  |
