ПАЛОМНИЧЕСТВО
ЛИСТАЯ СТАРУЮ ТЕТРАДЬ,
или Тем же маршрутом девять лет спустя
(Окончание. Начало на предыдущей странице)
Запах памяти
Удивленные нежданной встречей, идем в музей Тарковского – обычный деревянный дом рядом с площадью. Осмотр начинаем с музейной «Книги отзывов и предложений» и сразу натыкаемся на такую запись: «Две силы остались, на мой взгляд, которые способны помочь возрождению прекрасного волжского городка – Юрьевца-Поволжского. Это – Святая Православная Церковь и память Андрея Арсеньевича Тарковского».
В музее мы – единственные посетители, и приходится платить за экскурсию по полной, за целую туристическую группу. «Только вы, пожалуйста, расскажите с упором на православную тематику, – заказывает Игорь, – что связывает Тарковского с церковью, как Юрьевец отразился в его творчестве». Молодая экскурсовод согласно кивает и начинает, словно робот, говорить заученными фразами. Ни одну из предложенных Игорем тем она не затронула:
– Дом, в котором находится этот музей, прежде занимала коммунальная квартира, с 1932 года две комнаты были закреплены за Петровым Николаем Матвеевичем. Это отчим матери Андрея Тарковского, он работал врачом в земской больнице. На стене вы видите большой стеллаж с родословным древом. По линии отца дворянский род корнями уходит в седую древность. До переезда в Юрьевец Тарковские жили на другой стороне Волги, в Макарьевском районе, в селе Завражье. Там 4 апреля, когда Волга должна была вот-вот вскрыться, родился мальчик Андрей, будущий автор фильма «Андрей Рублев»... В память об этом мы ежегодно 4 апреля проводим «Дни Андрея Тарковского», сюда приезжают известные актеры, режиссеры, почитатели его таланта. Прежде собирались вот в этом уютном зале, а теперь, из-за числа гостей, перенесли в лекционный зал историко-культурного музея.
Из гостиной экскурсовод ведет нас в коридор, в торце которого за занавеской устроен жилой уголок:
– В годы войны членом семьи Тарковских стала одна женщина, Андриянова Анна Яковлевна. Она помогала по хозяйству, занималась воспитанием детей, была как бы Ариной Родионовной для Андрюши. Но поскольку дом был переполнен эвакуированными беженцами, то жила она не в комнате, а в конце коридора: сундук служил ей кроватью, табуретка столом. Потом она долго-долго вспоминала о детях Андрее и Марине...
– Она местная?
Экскурсовод, сосредоточенная на своей лекции, не ответила. «Проходите сюда, здесь у нас зал творчества...» Вся стена комнаты оклеена фотографиями и кадрами из фильмов. «За всю свою жизнь Тарковский снял всего 7 с половиной кинокартин», – продолжалась экскурсия, но мы уже не слушали. Среди кинокадров на стене разглядываю репродукцию с картины Брейгеля «Охотники на снегу». Это полотно, запечатлевшее вид с высокого холма, всегда меня завораживало: зеленоватый лед реки, на ней черные фигурки людей под вдруг прояснившимся небом, которое сейчас погаснет... Прозрачный миг бытия. Наверное, такой же вид открывался зимой с юрьевецких холмов, спускавшихся к неширокой в ту пору Волге, не случайно же мотив брейгелевской картины так часто мелькает в фильмах Тарковского. Я вот никогда не бывал зимой в Юрьевце, но тоже помню... холм, фигурки людей, чудный свет с неба – такова сила генетической памяти. А для Тарковского Юрьевец и этот дом были реальной родиной. Два его фильма завершаются одним и тем же кадром. Камера отъезжает, и мы видим, что деревянный, согретый родным теплом дом стоит на острове инопланетного океана – в «Солярисе». А в «Ностальгии» этот деревенский дом оказывается среди древних развалин Рима, куда судьба забросила русского человека.
Будто отвечая на мои мысли, экскурсовод вспомнила о фильме «Зеркало»:
– Этот фильм первоначально назывался «Исповедь», и Тарковский хотел рассказать о своем детстве. По сценарию его матери, Марии Ивановне Вишняковой, задавались различные вопросы, и она должна была на них отвечать. Позже режиссер из этических соображений отошел от этого плана, но в фильме мы все равно видим престарелую мать Тарковского, а за кадром читает свои стихи его отец, Арсений Тарковский. В 72-м году режиссер приехал в Юрьевец для съемок. Но городка своего детства он просто не узнал – так он изменился после затопления Горьковским водохранилищем. Разочарованный, съемки он перенес в Подмосковье, найдя там местность более-менее похожую на Юрьевец. То же самое было, кстати, и с его отцом Арсением Александровичем: посетив городок после затопления, он больше никогда сюда не приезжал... Последние два фильма Тарковский снимал за границей, он умер там зимой 1986 года и похоронен на русском кладбище Сен-Женевьев Де Буа. А теперь сами можете походить, посмотреть экспонаты.
Хотя музейщица ничего не сказала о связи Тарковского с православием (а ведь какая интересная тема! – исторические, философские и даже фантастические его фильмы насквозь религиозны), под конец она все же сумела заинтересовать.
– С набережной мы видели крест на поверхности Волги, – спрашиваю ее, – это верхушка потопленного храма или судоходный знак?
– Вы видели 12-метровый железный крест, установленный приехавшими в Юрьевец монахами над местом потопления Троицкого Кривоезерского монастыря. Этот красивейший монастырь вы должны знать по картинам Левитана «Тихая обитель» и «Вечерний звон». Вместе с обителью напротив Юрьевца было потоплено около 160 деревень с храмами. Прежде ширина Волги была здесь 3 километра, теперь – 15. Когда заполняли Горьковское водохранилище, половина Юрьевца также должна была уйти под воду. Нашлись смельчаки, которые поехали в столицу, взяв с собой альбом с видами Юрьевца. Говорят, они какими-то чудом пробились лично к Сталину и смогли-таки убедить пересмотреть проект, так что затоплены были только четыре параллельные улицы с Казанским и Покровским храмами, остальные уцелели. Для насыпки защитной дамбы срыли Георгиевскую гору – любимое место Тарковского.
Слушал я гида и вспомнил своего отца. В юности он ходил с берданкой по юрьевецким чистым борам, в которых водилось живности видимо-невидимо, однажды даже с медведем нос к носу столкнулся. Все это перед затоплением также попало под топор, отец со своей деревни ездил на вырубки – обреченный лес раздавали бесплатно. А в старости, бывало, сидел на кухне, подшивая валенки, и тихонько насвистывал – вспоминал, как пели соловьи в борах его юности. На родину он редко ездил, может, раз в десять лет.
Когда вышли из музея, Игорь обронил: «Заметил, какой там запах? Кисловато-сладковатый, как у старого деревянного и нежилого дома. Он не пропитан дымом и запахом пищи – там только память, запах памяти».
Прощание
Около нашей машины на скамеечке сидел, покуривая, мужичок. Узнав, что мы направляемся в Макарьев, посоветовал: «Через Кинешму не езжайте, далеко, а лучше через деревню Быстрица – там сейчас перевоз через Волгу в село Завражье, лесовозы с той стороны переправляются.
Обрадовавшись, что побываем в родном селе Тарковского, спрашиваю:
– Значит, до сих пор лес возят, не свели еще его на той стороне?
– Лес-то стоит, тайга, а вот дичь распугали. В начале 60-х бывал я там у матери, ходил с ружьишком на лыжах...
Волгарь Виктор Колесов завел долгий-предолгий, не раз слышанный мной от отца, рассказ о заволжских глухариных токовищах, потом выяснилось, что брат Виктора живет в том же доме, в Сыктывкаре, что и я, – поэтому мы порядком задержались. Когда подъехали к кладбищенской церкви, где меня крестили, она была уже закрыта. Свято-Духов храм, которому скоро будет двести лет, показался мне каким-то низкорослым и обшарпанным. Наверное, это из-за контраста с детским воспоминанием: его я запомнил огромным, с высоким потолком-небосводом. Мне ведь было 10 лет.
Видимо, Игорь все прочитал на моем лице:
– Помнишь, музейщица говорила об Арсении Тарковском, который, не узнав своего Юрьевца после затопления, никогда больше сюда не приезжал? Так вот, в фильме «Зеркало» за кадром он читал свои стихи:
По несчастью иль по счастью истина проста –
Никогда не возвращайся в прежние места.
Даже если пепелище выглядит вполне,
Не найти того, что ищем,ни тебе, ни мне.
Слова, слова... Лавируя в лабиринте кладбищенских оградок, неспешно возвращаемся к машине. В глаза бросается эпитафия на каком-то старинном могильном камне: «Не славьте вы меня стихами, они не нужны мертвецам, а жертвуйте сердцами, как жертвовал я вам». Тоже хорошо сказано. Вот только начертано: «Не славьте стихами», а четверостишье написано в рифму...
Машина не заводится, словно не желает уезжать, и Игорь первый раз за всю поездку поднимает капот. Наконец выезжаем из Юрьевца. Вскорости появляется Быстрица, пылим по проселку и упираемся в хутор Чудь – дальше пути нет, тупик. Где же перевоз-то? Бабка с клюкой подсказывает: да вот же он... Крутой спуск по вспаханной земле, едва не увязнув, выкатываем на берег. Волга здесь узкая, и хорошо виден паром, идущий на ту сторону. Опоздали минуты на три! К березе пришпилена бумажка с расписанием: следующая переправа только через пять часов. Смысла ждать нет, поедем в Кинешму. Так что в Шалыгино, на родине отца, побывать не придется. Его деревенька, если по прямой, в семи километрах от Завражья. А Завражье вот оно, на том берегу, только руку протяни...
Однажды туда, на отцову родину, я уже возвращался – девять лет назад, во время нашего с Игорем паломничества. Отцовский дом был уже продан, оставался только домик моей крестной матери Наташи. Голубенький, аккуратный, девичий (крестная была старой девой) – он уже выставлялся на торги. Взяв у соседей ключи, вошел я в знакомую с детства горницу, поклонился до земли иконкам. Иконки были бумажные, а прежние куда-то исчезли. За ними, в красном углу, обнаружили мы толстую потертую тетрадь с духовными стихами и молитвами, написанными от руки. Вечером Игорь читал вслух духовные стихи из этой клеенчатой тетради, а я лежал на полу горницы, слушал. «Смотри, здесь какой-то листок вставлен,– прервался Игорь. – Озаглавлен: «Павловой Наталье Арсеньевне. Прощальное слово». Плач по твоей крестной:
«Снарядилась ты да лебедь белая, все свои дела ты переделала. В путь последний отправляешься, мы навек с тобой все прощаемся! Ты своих родных всех отправила, в страну дальнюю, всех оплакала. Всех родных своих, отца с матерью, трех родных сестер – сестру младшую! Ты лила об них слезы горькие, в ночи темные горе мыкая, одинокая сиротинушка – слова ласкова ты не слышала. Ты несла печаль на своей груди, по чужим горям – как рукой махни, у тебя забот было-побыло! Дети сестрины жили под боком, сиротам росли с чужой мачехой, защищала их долю бедную. Кто же сможет здесь слезу выронить, кто же скажет здесь слово с горестью, на прощание, на последнее..? Прости ты нас всех, здесь стоящих, прости ради Христа...»
Случайно прочитав этот плач-послание, я тогда как бы навсегда простился и с крестной, и с родовой своей деревней. И может быть, к лучшему, что сегодня сорвалась переправа. Там, на высоком речном берегу, в голубеньком девичьем доме живет уже чужой мне человек. Да и дом, наверное, уже не голубой, цвета неба, а перекрашен. И сад, если не вырублен, то переустроен по чужому вкусу. Помню, девять лет назад вынесли мы белые табуретки в цветущий сад, сели трапезничать под раскидистой яблоней. Над головою грузно нависают налившиеся плоды, теплый ветерок ерошит ласково листву, откуда-то приплывают деревенские звуки и тонут в тишине... Так бы сидел и сидел вечно. Простившись с вишневым садом, поехали мы дальше, в Макарьев, но тут обнаружилось, что забыл я в доме одну вещь. Стремглав примчался обратно: а в саду моей крестной уже «орудуют» несколько человек. «Вот, баночку крыжовника своей старухе набрал», – застеснялся сосед, в руках его была двухлитровая банка. И мне тоже стало неудобно. «Не возвращайтесь в прежние места».
Тарковский, конечно, прав. Но не потому, что прошлое всегда как бы краше настоящего и видеть это грустно. Нет, совсем не поэтому. История человеческой жизни, история страны устроены как живое растение: по оси времени они движутся не линейно, минуя веху за вехой, а центробежно – вширь, в высоту и вглубь, все более укореняясь в бытийной почве, прибавляя к себе самое себя миллиметр за миллиметром. Поэтому в реальности прошлое не имеет прошедшего времени, оно, прирастившись, всегда с нами, оно всегда в настоящем – и разве можно вернуться в настоящее? Бывает, ветер обламывает ветки, и грустно смотреть на них – такие они корявые, высохшие, валяются на земле. Но не надо заблуждаться: эти ветки не умерли, ведь они односущны той древесной плоти, что выросла с ними по всей поверхности древа. А эта плоть никуда не делась, она живет под корой... Прошлое всегда в настоящем, вернуться в него нельзя, а можно только заново с ним встретиться – если оно с корнем вырвано из бытия.
В ветровое стекло чмокаются оводы, оставляя желтые кляксы – мы уже на шоссе, Игорь прибавил газу. Прощай и здравствуй, Волжская земля! Мы увозим в себе твою частичку.
* * *
Миновав Кинешму и переехав по «путинскому» мосту обратно на северную, заволжскую сторону, успели мы побывать и в Макарьеве. Здесь, в Макарьево-Унженском монастыре, как рассказывали нам когда-то местные краеведы, будущий царь Михаил Романов скрывался от поляков после побега из Домнино. За девять лет в обители поменялись настоятельница и все сестры. Да еще рухнула колокольня, вмиг изменив привычный облик древнего монастыря. К счастью, произошло это ночью и никто не пострадал. Но в целом обитель стала даже краше: побелены высокие крепостные стены, покрыты новые крыши. Так и во всей России нашей: что-то утратили, что-то подлатали, и жизнь не перестала.
Игорь ИВАНОВ
Михаил СИЗОВ
 | назад |
| вперед |  |
