ВЕРТОГРАД
Марина Кравцова
БЕЗ КРЕСТА
Сергей вдруг проснулся с детским, давным-давно позабытым в бешеной круговерти, во всеобщем безумии войны ощущением счастья, словно вернулся в гимназические годы, словно завтра – золотой праздник Пасхи Господней. Повернувшись на другой бок, он, зажмурив глаза, собирался снова задремать, но вдруг – как-то резко, в один миг – не вспомнилось, а грозно надвинулось страшное настоящее, предъявляя свои права на его жизнь, на саму душу, разбивая приснившееся счастье, как хрупкую вазу.Осколки... Вся жизнь его теперь состояла из осколков, наподобие тех, что хрустели под ногами красноармейцев, занявших его родовой особняк, – драгоценных осколков терракоты и звонкого, как весенняя капель, хрусталя. Сам он, впрочем, этого не видел, и слава Богу! Он был тогда далеко. Сергею повезло. Очень повезло. У него не было ни сестры, ни жены, ни невесты, не из-за кого было сходить с ума, просыпаясь по ночам с дикими криками, как его приятель поручик Бахметьев, у которого молодая жена застрелилась, когда красные ломились в дверь...
Неохотно приподнявшись, Сережа уселся, уткнув в ладони осунувшееся лицо. Хотелось спать, безумно хотелось доспать еще часок! И зачем это настойчивое солнце вырвало его из такого хорошего минутного забвения? Вспомнилось все! Теперь тянуло постыдно разреветься, но он просто не мог... Пересилив себя, юный поручик встал, умылся кое-как и, нехотя приведя себя в порядок, поплелся в штаб.
Городок они взяли совсем недавно. Жители, совершенно ошалевшие, уже в который раз переходящие «из рук в руки», кажется, не слишком-то радовались такому обороту событий. Но и не слишком-то горевали. Никаких желаний ни у кого не осталось, кроме желания выжить, хоть как-то прожить, при любой власти...
Злость была полезна для поручика. Она давала выход горю. Горе было настоящее, спрессованным пластом лежащее на сердце, – омертвело и тяжко. Личное горе его в общей беде. Слова «красный террор» стали вдруг осязаемыми до кошмара, до настоящей сердечной боли. У него был друг. У него, юноши когда-то застенчивого и тихого, иных друзей не было, кроме Владимира, – старшего, умного, в меру ироничного и философски спокойного во всех жизненных переделках. А теперь его убили. Зверски. И Сергей даже не смог по-человечески поплакать, когда узнал подробности его, попавшего в плен белого полковника, мученической кончины. Он едва не задохнулся тогда от ужаса и отвращения, и новое горе, не желая разбавляться ни слезами, ни проклятьями, молча, глухо легло на сердце впечатлительного юноши. Это случилось совсем недавно.
Теперь он уже понимал, что такое беда, а что – благо. В наследственном молитвослове – дорожном, растрепанном, с крошащимися желтыми листами и золотым тиснением на переплете – он носил с собою повсюду фотографию, запечатлевшую Владимира вместе с его, Сережиным, отцом. Остальные фотографии и портреты отца остались там, в разгромленном доме. Смерть отца казалась теперь не горем, а благом. Царский генерал умер незадолго до февральского беснования, обыденно простудившись. А вскоре жизнь стала такой... Сергей теперь даже рад был, что остался совсем один, – мать он потерял еще маленьким мальчиком.
Все осталось «там». В тех днях, когда жизнь была легкой и звонкой, словно пение птиц поутру, когда будущие чудесные подвиги казались естественными и необходимыми, а сердце при скромном молчании уст трепетало, ликовало, рвалось из груди птахой от слов: «Отечество, Император, Россия…»
Отец был лично знаком Государю Императору, и Сереже посчастливилось видеть Николая Второго так же близко, как нынче поручика Бахметьева, с которым квартировали вместе...
Сережа знал, что никогда, ни за что – даже перед смертью! – не сможет забыть удивительных глаз Государя. Даже если бы Царь Николай не был так идеально красив, то только одни глаза сделали бы его лицо незабываемым. В этих светлых очах с продолговатым разрезом – больших, прозрачных, чистейших – было все: и любовь, и свет, и мудрость, но главное, – что и поразило тогда ничего еще непонимающего Сережу, что поражало еще сильнее теперь, – отблеск того, что можно назвать предвиденьем. О! они все уже знали тогда, эти печальные святые глаза, и говорили об этом всем, кто хотел бы понять... Но никто не хотел.
И в один ужасный день Сергей вдруг узнал...
– У нас нет больше Императора! Да здравствует Временное правительство!
Вскоре в церквях уже не поминали Государя, будто его и не было, возглашая «многая лета» господам Временному правительству, а Сережа вот тут-то впервые и обрадовался невольно, что отца его, преданного слуги Престола, уже нет в живых. А когда не стало Государя...
О том, что Царь Николай с Семьей расстрелян, Сергей узнал не сразу. Но что это изменило? «Предатель! – говорил сам себе юноша, закрывая глаза, чтобы удержать обжигающим потоком струящиеся слезы не сравнимого ни с чем горя. – Цареубийца. Я! Зная, что Государь в плену, что я сделал? К нему бежать надо было, рваться, пусть даже ничего бы один не сумел, – умереть с ним! А теперь... все мы прокляты, и я тоже!»
А потом он воевал с красными, он научился убивать, он забывал обо всем в пылу боя, но после страшная усталость, уже привычная и неотвратимая, наваливалось на тело, на сердце, на душу... «Царя нет… Ничего у нас не выйдет! Это конец…»
В штабе, куда он сегодня прибыл с такой неохотой, никого не удивил его угрюмый вид. Настроение у всех было паршивое. Ходили слухи, что подоспевшие силы красных отрезали путь подкреплению, спешащему к городку, а без этого нечего было и думать удержать его. Сегодня утром привели в штаб пленного красного комиссара, он мог бы сообщить нужные сведения, но молчал точно немой.
Подполковник Александров и князь Турчин сидели в пустой комнате непонятно в который раз отвоеванного лучшего городского здания. Подполковник травил анекдоты, князь нервно, беспрерывно курил, давясь от мучительного кашля, – он был простужен. Поручика они приветствовали довольно дружелюбно – любили его. Князь прозвал его «непорочным юношей», а Александров, «ради красного словца не жалеющий и отца», очень любил наблюдать, как краснеет этот юноша при его двусмысленных шутках. Поручик, поздоровавшись, мрачно взглянул на князя, тот – на него, отметив, что Серж сегодня бледен, а голубые глаза, в редком сочетании с черными как смоль волосами, горят странным огоньком.
– Загрустил, рыцарь печального образа? – князь закашлялся, смяв в нервных пальцах папиросу, в его серо-стальных глазах затаилась очень знакомая поручику злость на весь мир. – Ничего, красные на подходе, скоро повеселят нас. Пой псалмы, молитвенник!
– Может, хватит? – тихо попросил Сережа. – Сегодня Владимиру сорок дней...
– Ах, вот оно что! – Турчин достал новую папироску. – А России когда сорок дней было, не считал?
Сережа открыл было рот, но вмешался Александров.
– Ты, ваше сиятельство, Россию-то погоди хоронить! – заметил он князю, сразу став серьезным. – Может, еще…
Их прервал дикий вопль, донесшийся из соседней комнаты. Поручик вздрогнул и обратил на князя изумленный взгляд. Турчин равнодушно зевнул.
– Кривоносов и Борисов допрашивают... этого... как его...
Новый крик.
– Да чего ж они делают-то? – у поручика затрепетали ноздри, он едва усидел на месте.
– А ты что так разволновался, Серж? – князь вновь закашлялся.
– Может, жалеть еще вздумал красного пса? – подполковник встал, сделал два шага к стулу, на который присел Сережа, и смотрел на него сверху вниз, заложив руки за спину. Поручик вскочил, зло сверкнув синими глазами, выпрямился перед Александровым.
– Почему я должен давать вам отчет в своих ощущениях, ваше высокоблагородие?
– Тряпка! – бросил сквозь зубы Александров. – Ваши ушки привыкли к мазуркам Шопена?
– Нельзя так! – вмешался Турчин. – Нельзя, Николай Григорьевич, мы его в бою видели...
Сережа не почувствовал, просто не воспринял оскорбления. Новый вопль, хриплый, нечеловеческий, опять заставил содрогнуться. Его взгляд приковался к двери.
– Стыдно! – взорвался подполковник. – Эти сволочи недобитые наших в землю живыми зарывают, попу здешнему глаза выкололи и в проруби утопили, а ты…
Но Сергей не слушал, он метнулся к двери, распахнул ее рывком. Первое, что бросилось в глаза, – страшное лицо нестарого, высокого человека, лицо неестественно белое, с кровоподтеками и черными тенями под страдальческими глазами.
– Что здесь происходит?! – закричал поручик.
– Допрос, ваше благородье, – Кривоносов пожал плечами, мол, неужели нельзя догадаться. Офицер Борисов брезгливо, словно на раздавленную жабу, смотрел на комиссара. На поручика даже не обратил внимания.
– Ну, может, сейчас будешь посговорчивее?
Красный комиссар молчал, опустив в землю болезненно горящие упрямые глаза. Поручик, стараясь не глядеть на врага, решил высказать Борисову свое мнение о происходящем.
– Как вы можете? – начал он. – Мы – офицеры Белой гвардии и…
– Вас не спрашивают, поручик! – рявкнул Борисов. – А с тобой я сейчас поговорю…
Он закурил и после первой затяжки вдруг спокойно припечатал папиросу тлеющей стороной к открытой на плече ране комиссара.
– Вы это, кажется, проделывали с нашим Мишенькой Синельниковым? – издевательски осведомился он, с удовлетворением слушая вой допрашиваемого.
– Я никогда… ничего такого… – глухо простонал комиссар.
– Ничего?! – глаза Борисова расширились. – Вы – ничего? Может быть, это не вы расстреливали заложников? А? Не вы убивали в пытках наших братьев, не вы бесчестили наших жен... – Он резко развернулся к поручику, соизволив о нем вспомнить. – Что молчишь, поручик? Или это не твоего лучшего друга они убивали шесть часов?
– Да! – выдохнул бледный Сережа. – Ему сегодня сорок дней, и я не хочу, чтобы… Оставь этого человека, Борисов!
– Что?! – дотоле широко раскрытые глаза Борисова теперь, напротив, сузились до щелочек. – Ах ты… Баба!
Звук пощечины... и внезапная краска в лице Борисова.
– Выйдем за дверь! – прошипел последний. – Кривоносов, продолжи пока!
Снаружи внимательно, с интересом, прислушивались к ним князь и подполковник. Дверь распахнулась с треском. Борисов просто вышвырнул поручика за порог, осыпая его бранью. Они подрались бы несомненно, если б не Турчин и Александров... Подполковник удерживал Борисова, князь вцепился в Сережу.
– Все вокруг свихнулись, и мы тоже! – закричал князь. – Нам не хватало только грызни между собой! Ополоумели вовсе, господа...
– Креста на тебе нет! – кричал Сережа Борисову.
– Крест – вот он! – Борисов рванул шнурок из-под мундира. – Потому и не жалею этих мразей, этих…
– Да разве ж мы палачи?! – не слушал Сережа. – Что ж... они наших жен бесчестят, давай и мы в отместку...
– Замолчите оба! – повысил голос князь.
Но теперь уже не вытерпел и подполковник:
– Если такой богомольный, поручик, так чего ж ты... Они же храмы превратили в отстойники, они священникам руки-ноги отрубают!
– Вся Россия сошла с ума... от безбожия, – тихо ответил Сергей. – И мы тоже... Потому и потеряли Россию!
– Потеряли? – вскрикнул Александров. – Ну, это мы еще посмотрим... А с такими настроениями...
Он плюнул, отпустил Борисова и вышел, громыхнув дверью. Борисов оправился, вздохнул пару раз и вновь скрылся в комнате, превращенной им в камеру пыток. Слышно было, как щелкнул запор изнутри.
– Пойдем отсюда, Серж, – сказал князь, беря юношу под руку.
Они прошли по коридору, наконец, Турчин свернул в какую-то комнатушку, потянул за собой Сергея, прикрыл дверь.
– Ты на себя-то взгляни, – сказал сочувственно, и его серо-стальные глаза неожиданно потеплели. – Бледный, растрепанный, дрожишь, как в лихорадке... Да, неприятно. Тяжело. А Борисов тоже человек, Серж, он не святой. Ты знаешь, что у него всю его большую семью расстреляли как заложников?
– Я не знал, – тяжело дыша, вымолвил поручик. – Ну он, ладно… Но вы-то, князь! Вы так спокойны!
– А что же мне, заступаться было за красную сволочь? – с удивлением пожал плечами Турчин. – У Борисова на них на всех больше прав, чем у меня. Сам бы я, конечно, никогда такого себе не позволил, но…
– Значит, все, – прошептал угасающим голосом Сергей, – нет Святой Руси!
– Да что ты все заладил – Святая Русь… – князь вновь закашлялся и долго не мог подавить этот навязчивый, сводящий его с ума кашель. Наконец, успокоился, в суровых глазах стояли невольные слезы.
– Ты многого не понимаешь, Серж! Ты молод, – заговорил он хрипло, прижимая ко рту платок. – Ты – идеалист.
– Да, – мрачно подтвердил поручик. – И этим горжусь!
– Ну-ну! Конечно, при этом ты – смелый воин, ты не боишься смерти, но… Ты не знаешь жизни, не знаешь боли. Не дай Бог! Никогда тебе этого не пожелаю. Не дай Бог тебе попасть к ним в лапы! Все донкихотство слетело бы с тебя, мальчик, когда б они пару раз запустили тебе иголки под ногти.
У Сережи вдруг перекосился рот, и он глянул на князя так, что и много-много лет спустя, доживая свой печальный век в Париже, князь Турчин помнил этот взгляд.
– Не знаю боли? Князь! Царя... расстреляли. А вы – иголки. Эх, князь!
Он ушел, а Турчин в который раз закурил, проклиная все на свете, и в том числе себя самого.
Дурные предсказания князя насчет того, что красные вскоре их «повеселят», сбылись гораздо быстрее, чем сам он предполагал. На следующий же день городок был неожиданно атакован подтянувшимися отрядами Красной армии. Бились долго и яростно, но пришлось отступить при многочисленных потерях. Сережа в бою забывал обо всем, кроме боя, впитав в себя золотое правило: в сражении – не думать. Он не терпел крови и, действительно, боялся боли, но при этом был одним из лучших бойцов отряда. В глазах товарищей это искупало и чрезмерную, как они считали, его набожность и «идеализм». На войне и не могло быть по-другому.
В этом сражении он впервые был ранен. Сразу потеряв сознание, очнулся только через несколько часов. И первое, что увидел, – изможденное лицо красного комиссара, которого вчера на его глазах уделывали Борисов и Кривоносов. С трудом Сергей понял, что красные комиссара отбили. Значит, городок взят! Он было вскочил. И тут же с громким стоном повалился вновь – раненое плечо словно проткнули раскаленным шомполом. Сережа, закрыв глаза, стиснув белые губы, прислушивался к ощущениям, к боли, которой он до этого так боялся и которую так не любил причинять другим. И понял вдруг, что он-то как раз, может быть, и выдержит…
– Ну вот и встретились, поручик! – сказал, усмехаясь, комиссар. Сергей с трудом разомкнул веки. Усатое, бледное лицо расплывалось перед ним, криво улыбаясь. Левая рука комиссара покоилась на перевязи, а губы нервно подрагивали. Сережей овладел безотчетный ужас...
– Это кто? – в полузабытьи услышал он еще чей-то голос.
– Да это… – комиссар коротко поведал, при каких обстоятельствах познакомился с «его благородием». В ответ – мат… Похлеще, чем у Борисова.
– Да мы его, паскуду…
– Незачем, – бросил комиссар. – Мальчишка. Пристрелить – и все, пока сам не окочурился. Да я и пристрелю.
– Твоя воля! Твои вражины персональные… Ишь, как они тебя.
– Ничего, тот сучий сын, что меня пытал, давно пополам рассеченный валяется, а я вот жив! Вставай, ваше благородье, на прогулку пора.
У Сергея все поледенело внутри. Это часто бывало в страшных снах, – а сны всегда ему снились красочные, забирающие, – приходила опасность, и чувствовалось, что жизнь кончена, и хотелось от этого выть по-волчьи. Но за гранями сна всегда жило осознание, что это понарошку. Вот и сейчас ему вдруг показалось, что понарошку. Но комиссар торопил.
– Нечего разлеживаться, успеешь, тебе теперь долго лежать. Встать! Живо!
Превозмогая боль, которая уже не так ощущалась от ужаса близкой смерти, Сергей, призвав на помощь всю свою волю, поднялся и направился к двери – насколько мог твердо. Комиссар, достав наган, – сзади.
Так они шли до границы городка, а дальше начинался лесок... Сергей помнил, что в такие минуты люди в единые мгновения переживают заново всю свою жизнь. У него этого не было. Он верил в Бога, и именно это вдруг наполнило все его существо особым страхом, до ледяной дрожи. Как это будет Там?! Он содрогался от мысли, что сейчас, именно сейчас, не когда-то, через вечность, узнаешь, что же все-таки будет Там… Он старался вспомнить свои грехи, молился про себя. Мягкий снег хорошо, крахмально хрустел под его ногами, – как в детстве. Он так любил всегда зиму, мороз, коньки и такой вот хруст снега. И внезапно у Сережи перехватило дыхание от бешеного желания жизни... Все, все что угодно, только жить! Но тут заговорил комиссар.
– Ты не серчай, поручик, я помню, как ты за меня вступился. Только тебе все равно не жить. Я тебе доброе дело сделаю, сразу пристрелю, не мучая, потому как ребята за меня шибко взъелись. Они б тебе показали, почем фунт лиха. А ты и так еле дышишь. Так что, война… Что делать, парень...
Кровь, медленно стекая из раны, падала на чистейший снеговой пух, унося с собой силы. Внезапно потемнело в глазах, но Сергей даже не споткнулся, продолжал идти. На какой-то миг почудилось, что комиссар, говоривший с ним сейчас без зла, может довести его до леса и оставить там, сделав вид, что расстрелял. Такие случаи были, Сережа знал. А тогда бы он, хоть и раненый и едва дышащий, сумел бы спастись. По крайней мере, он сам на месте комиссара не смог бы выстрелить в раненого. «А ведь он тоже – русский!» Но эта же мысль вдруг как-то сразу угасила последнюю надежду. «Где Россия? Нет ее!»
Они вошли в лес.
– Становись вон к той сосенке, ваше благородье, – спокойно, даже добродушно кивнул комиссар и поморщился. Ему вчера здорово досталось. Ему тоже было больно.
«Ну вот и все! Последние мгновенья...» И вдруг... вспомнил! Вспомнил то, о чем поклялся не забывать именно вот в такое мгновение. Он вспомнил чудесные, полные бесконечной любви, святые глаза последнего русского Императора. И неожиданно стало хорошо-хорошо... «Вот истина, – почти вслух шептал поручик. – Вот оно – настоящее... А Он – жив! Он у Бога. Может быть, и я буду жив… Там. И Россию Он отмолит... Государь, помоги!»
– Разреши мне помолиться? – почти как к брату обратился Сережа к своему будущему убийце. Тот кивнул.
Сергей опустился на колени прямо в рыхлый снег... Приятно холодный, тут же таящий от его жара... И стал молиться вслух. Взволнованно, торжественно, почти ликующе. Это была не молитва по молитвослову – это был гимн Создателю и Жизни, Им сотворенной, которая никогда не кончится...
Комиссар честно решил дать ему закончить, но когда стал невольно вслушиваться в слова… Побледнел еще сильнее. В душе что-то натянулось, как струна, – до отказа, грозя вот-вот лопнуть. Не выдержал. Медленно обошел Сергея. Прицелился в затылок. Сухой, четкий звук выстрела, казалось, заставил вздрогнуть лес – и тут же канул в тишину. Поручик лежал на снегу. Комиссар подошел и повернул к себе его лицо. Синие глаза были открыты, теперь они смотрели в синее небо. Красивое молодое лицо изумило комиссара непонятным спокойствием. Вспыхнувший желто-лимонным заревом закат бросил на это лицо золото вечернего света, покрывая его неживую белизну. И комиссар, глядя на убитого им человека, вдруг сделал то, чего, казалось бы, не смог сделать уже никогда в жизни. Он – перекрестился...
 | назад |
| вперед |  |
