– Мальчик, не знаешь, где здесь у вас, в Кысе, крест стоит?

– Да, есть крест, одетый в платки, где-то там, в деревне.

– А у дома, – показываю на высокий берег, – не твой ли отец стоит?

– Не-а, это крестный, мы к нему из Северодвинска приехали. Я каждое лето приезжаю.

– Давно крестили?

– Ой, давно! Когда же? – задумался. – В прошлом или позапрошлом году. Плавали на лодке в деревню Засулье, туда священник из Москвы приезжал и всех в речке крестил.

– А здесь на берегу в таких сапожищах ты что делаешь?

– Ракушки собираю. В этом году их больше, чем в прошлом...

Порадовавшись за Игоря Бобрецова (так зовут мальчика), что хотя бы для него в нашей стране что-то улучшается – вот, ракушек стало больше! – взбираюсь по береговому откосу. Крестный мальчика, настороженно поглядывавший сверху на пришельцев, узнав, кто мы, рассказал о кресте. Оказывается, мы находимся в Боровом, а до Кысы еще не доплыли – она начинается за оврагом. Крест стоит ровненько посередине между двумя частями селения, а какой именно принадлежит, неведомо.

Отчаливаем. Мальчик с деловитым видом заходит в своих болотниках глубже в воду и сталкивает нашу лодку с мели. Так что не пришлось нам ног мочить. Его фигурка удаляется, мальчонка машет рукой...

За оврагом снова пристаем к берегу, карабкаемся вверх и оказываемся на луговой тропинке, что соединяет Боровое и Кысу. А на обочине вот он – огромный, в землю вросший крест. Глава его, как водится, покрыта крышей с коньком-охлупнем, как у северных деревенских домов. На плечах – вышитые полотенца, платки. Читаем красиво вырезанные, будто печатные, церковнославянские буквы: «Кресту Твоему поклоняемся Христе...»

Помолившись, стоим, чего-то ждем. Со стороны Борового на тропинке появляется низенькая старушка в спортивной куртке «Adidas», в калошах и вязаных пестрых чулках. Здороваемся.

– Как вас зовут, бабушка?

– Меня все Капой кличут. А по-писаному я Капитолина Авксентьевна Бобрецова.

– У вас тут одни Бобрецовы! – дивимся мы. В разговоре выясняется, что тот самый майор-предприниматель Бобрецов, о котором мы слышим на всем протяжении Мезени и который снабжает этот край топливом, как раз родом из Кысы, здесь живут его отец и мать.

– А что крест у вас такой в землю вросший?

– Дак, много раз падал, его поднимали и снова вкапывали, вот он под землю и ушел. А в старину, наверное, высоченный был. Мы старину соблюдаем, даже при советской власти приходили сюда на Троицу всем селом, молились святым угодникам. Приходят люди и так, поодиночке, кому какая нужда иль беда. Вот платки висят – это кому-то Господь помог. И я тоже, если куда поеду, сначала иду ко кресту: «Помоги, Господи».

– А вот на кресте еще детские пеленки...

– Это молодые бабы повесили, чтобы дитяти выздоровели.

Старушка направлялась в Кысу в магазин, и мы разговаривали уже по пути. Попросили указать, кто из старожилов где живет.

– Да-да, это он поднимал крест-то. Мужики-пенсионеры собрались и на своем сходе порешили крест-то починить, – архангельской бодрой скороговоркой сыплет Мария Петровна, а Владимир Павлович сидит рядом молча, спокойно глядя на нас из-под кустистых седых бровей.

– Он-то уже не помнит, все забывать стал, – поясняет жена и продолжает про крест. – Почему платки вешают? Это «отсуленные платки» – которые посулят за выздоровление или спорину в деле. Еще и деньги клали отсуленные. А кто возьмет положенные ко кресту деньги – дело их...

– Раньше был Никифер, вот он молился, – вдруг произносит Владимир Павлович.

– Мы оба с 30-го года, – продолжает скороговоркой хозяйка, – так что мы скажем? Вот бы вам с теми, кто с 1900 года, поговорить. Да уж все померли.

Пока она накрывала на стол, беседу продолжил степенный Владимир Павлович:

– Память у меня и вправду никудышная стала, но что было полвека назад, как вчерашнее помню. Заметили, у меня дом как бы обрезанный? Это из-за советской власти. Отец мой двор построил, а тут кулачить начали – ни лошадей, ни коров не стало, поэтому передок для дома отец ставить не стал. А после с передней стороны соседям земельный участок дали, и мне уже пришлось достраивать по-своему – два дома впритык соединил. Всю жизнь я в лесохимии работал, бочки делал. Их увозили на лесозавод в Каменку и использовали под скипидар и смолу. Несколько раз направляли и меня в Каменку бондарить – чинить обручи, старые бочки. Ох, и широкая там Мезень, противоположного берега не видно. А как прилив с моря, так река вспять течет.

Войну я тоже хорошо помню. Мы, пацаны, матерям помогали: снопы подавали на прясла, сорняки на поле обрывали, иву резали для овец. И сами, вроде овец, ржаной соломой питались. Топорами ее нарубим, потолчем – вот и мука готова. Испечешь эту соломку, накушаешься черных лепешек – и потом каждый час с ревом в уборную бегаешь. Еще мох болотный носили, сушили и ели.

– Много народа было в Кысе?

– Ой, раньше кишмя кишело. А если по всей Мезени посчитать, это ж целое государство было. И каждая-то деревня со своей особицей и, конечно, с прозвищем. Нас, жителей Кысы, «воронами» звали. В Засулье жили «вичкоедники», мол, вицы они ели. В Лебской – чунники, потому что из конской кожи они делали чуни, просоченные смольницей. Что такое смольница? Вот ты когда печку затапливаешь, то примечай: сначала на поленьях этакие капельки воды выступят. Но это не вода. И не смола – та лишь потом появится, когда капельки испарятся. А сначала от жара полено истекает смольницей, прозрачной как слеза. Вот этой смольницей в Лебской чуни пропитывали – для непромокаемости. Потому поговорка по Мезени ходила: «Лебченята чуники с маслом съели». Эх, народ был – были и прозвища. А сейчас пройдись по деревне – словно вымерло.

– Детей много у вас?

– Семеро, да все разъехались – в Лешуконское, в Шенкурск, в Архангельск, в Ленинградскую область. Всех детей мы выучили, все по специальности работают, никто не спился. Пока что 14 внуков и 3 правнука народили. Только один сын у меня холостой – Николай, старшой, 53 года ему. Единственный из Кысы не уехал. Но тоже не пьет, иногда лишь со мной после баньки посидит за чекушкой. Работы в деревне нет, так он в лес ходит. У нас пушнину принимают: росомаха – 1000 рублей, куница – 300, ондатра – 30... Я ведь тоже в лес хожу, хотя 75 лет стукнуло. Раз в три месяца, бывает, память теряется: встану и, елки-метелки, не помню, как здесь оказался. Но в лесу это не мешает, я ведь лучше сына здешние места знаю. Еще мы с женой держим две козы, пять овец – Бог дал силенок, сами себя кормим.

Пока этот степенный мужик (стариком назвать его язык не поворачивается) вел разговор о военных невзгодах и черных соломенных лепешках, я активно налегал на щуку «по-мезенски». Владимир Павлович нарезал ее тонкими прозрачными ломтиками – и вязкое волокнистое мясо прямо таяло во рту. Так я и не понял: то ли эту щуку по-особому вялили, то ли как-то «мокро» высушили, но стала она и плотной, и мягкой одновременно. А соленость – ну, в самую меру, это ж надо так угадать! В общем, вкуснее семги, так бы с чешуей и съел.

Под конец беседы зашла речь о лодках, хозяин поинтересовался, что у нас за байда, какой мотор. Узнав, что на веслах идем, подивился.

– А где на Мезени лучшие лодки делают и сколько стоят? – спрашиваю с дальним прицелом: нам ведь своего «Товарища Сухова» рано или поздно придется продавать.

– Где лучше? В Родоме, в Вожгоре, в Лебской, в Койнасе – везде мастера разные. И лодки-то разные. В Вожгоре, например, такие щуки колотят – длинные, 8 метров 20 сантиметров, по нашим речным поворотам лучший размер. Это трехнабойники – днище в три доски, можно две коровы погрузить или полторы тонны иного груза. Мастера берут за такую лодью 4 тысячи рублей. Выше по Мезени делают дощанники короче, 7-метровые. В нижнем течении такие короткие тоже используют, но для маленьких речек, притоков. Ваш тузик для притоков сгодится, так что найдете покупателя.

Разговор продолжался, звучали термины «кормушка» (часть кормы, куда крепится мотор), «кокорки» (набойки на борта) и т.д., а я переваривал обидное слово «тузик», примененное к нашему «Товарищу Сухову». Если посмотреть в словарь, то туз (или тузик) – это двухвесельная лодка для одного гребца. У нас и вправду два весла, но гребец-то не один!

Крепкое мужское рукопожатие, прощаемся с Бобрецовым. Кряжистый мужик, такой астафьевский типаж – с крепким загривком, сильной рукой и трезвым, ясным умом. Забегая вперед, скажу, что его скептическая оценка нашего плавсредства вскоре подтвердилась.

* * *

Отдохнув, лихо гребем и проскакиваем мимо Усть-Низемья и Засулья. На карте эти две деревни вместе с Кысой лежат на разных сторонах крутого зигзага реки, после которого Мезень вдруг вытягивается в линию ровнехонько на северо-запад, в направлении Белого моря. Минуем последний поворот – и вот перед нами прямой широкий водный коридор, по которому навстречу нашей лодчонке с посвистом несется дыхание студеного моря, вздымая огромные пенистые волны...

Не буду описывать, как протолкнулись мы через эту «аэродинамическую трубу». В ушах остался только крик Игоря (приходилось кричать, чтобы услышать друг друга): «Скорее! К берегу, берегу греби!» Чтобы продвинуться вперед, приходилось прятаться за мысками и прочими выступами берегового рельефа, где не так дуло. Шли галсами – от мыса к мысу, от берега к берегу, преодолевая ходящую ходуном средину реки. Когда волна вздымала нашего «Сухова» вверх, то дух захватывало; когда проваливала вниз – то прихватывало живот, в котором вдруг образовывалась пустота. В такой последовательности река с нами и забавлялась: дух – живот, дух – живот... Страха почему-то не было. Странное чувство: словно все те, с кем мы встречались на Мезени, сейчас находятся рядом. Может, они в эту минуту поминали нас? Да и чего нам бояться на этом намоленном водном пути, по берегам которого чуть ли не на каждой версте утверждены Кресты Спасения?