СТЕЗЯ

«НЕ МОГУ БЕЗ КРЕСТА»

Судьба ленинградки, рассказанная на санкт-петербургской кухне

Когда я думаю о Петербурге, ее лицо всплывает перед глазами одним из первых, если не первым. Основных тем у Людмилы Дмитриевны Петровой было две. Первая – о Боге, вторая – о политике, причем слова с делом никогда не расходились. Она много молилась, а ударяясь в политику, вечно схватывалась то здесь, то там в городе с какими-то «демократами», причем спор подчас переходил в рукопашную. Добрейшая, негордая, прямолинейная, решительная, русская, советская, горячо верующая, заядлая курильщица, мечтающая погибнуть в борьбе за правое дело – Людмила Дмитриевна одна из самых чудесных людей, которых я встречал в жизни. Вот повесть ее жизни, которую я на днях записал.

Люда и Володечка

Мой отец работал в НКВД. Когда началась война, он добровольцем ушел на фронт, в танковые войска. Все пел: «Три танкиста, три веселых друга, экипаж машины боевой».

Я не знаю, какие посты он занимал в тридцатые годы, думаю – высокие. Помню, как к нам домой приезжал Сергей Миронович Киров – симпатичный, небольшого роста. Папенька сделал тогда нам с братом лыжи, закруглив края у досок. Киров увидел, как мы на них ездим во дворе, и спросил у отца: «Твои орлы?» Потом похлопал меня по плечу и сказал, что скоро у всех детей будут настоящие лыжи, фабричные. Была жуткая трагедия, когда его убили, папа очень переживал. Еще у нас бывал актер Жаров, часто заезжали генеральный прокурор города, а также другие люди. Они запирались в угловой комнате – кабинете отца – и о чем-то говорили, иногда спорили. Однажды я услышала, как папа громко произнес: «Не знаю, кто всем правит – Бог, Всевышний, но верю, что над нами и над всем миром Кто-то есть». С тех пор я тоже стала верить в Бога.

Отцу было 23 года, когда мамы не стало. Я ее совсем не помню, а братик Володечка помнил, как ее хоронили, хотя он младше меня на два года. Отцу пришлось снова жениться, чтобы кто-то за нами присматривал, но все его браки были неудачными. Летом 41-го очередная мачеха уехала в Евпаторию, лечиться от туберкулеза – о том, что немцы дойдут до Ленинграда, никто не думал. Папа снял с себя бронь, позволявшую избежать отправки на фронт, а нас с братом отправил вместе со школой в Хвойное – это недалеко от города. Только пробыли мы там недолго, до тех пор, пока туда не начали спускаться на парашютах немцы.

Приехали мы с братом домой – мне тринадцать, ему одиннадцать, квартира закрыта, что делать, не знаем. Помог управдом. Открыл квартиру, дал денег на первое время – карточки выкупить. И стали мы жить. Ходили с Малой Охты в поля собирать картошку. Потом стали папины вещи продавать. На хлеб не хватало, но мы покупали на рынке жмых, которым раньше лошадей кормили, и студень. Однажды нашли в студне фалангу человеческого пальца. Володечку после этого сильно рвало, и мы студня больше не покупали и на рынок не ходили.

«Оставляю вам гранату»

Становилось все хуже, и мы все больше лежали, чтобы не тратить сил. Наконец, додумались сходить в военкомат. Я братика на саночки посадила и повезла. Военкома мы попросили найти нашего папу, майора Дмитрия Матвеевича Петрова, и передать, что мы в городе. Папа приехал на мотоцикле под Новый год. Нам тогда выдали на карточки вместо сахара вино, и я пьяная пошла папе открывать дверь. Он очень удивился и спросил, кто дал нам вино. Я говорю: «По сахару, папа, дали нам». Папа нам елку привез, но сразу ее не занес в квартиру, а когда вернулся к мотоциклу, елку уже отвязали и украли. Он выхватил пистолет, побежал ловить воров, но вернулся ни с чем.

Тут пожарники его увидели, они его знали, ведь папа в Смольный на машине ездил, был важной птицей. Подошли и сказали: «Вы как хотите, но детей ваших надо вывозить, иначе вы можете их потерять. Мы уже несколько раз отгоняли людей от ваших окон. Стоят, высматривают, ведь девочка ваша еще в теле». Отец ответил, что не может пока нас увезти, некуда. Решил нас помыть и постричь, мы к тому времени совсем обовшивели. Растопил снег и стал мыть в корыте, потому что нашу медную ванну забрали на нужды фронта. Оставил сухари, пахнувшие махоркой, велел не жалеть мебели – топить печь. Буфет на растопку пустили – хороший, трехъярусный, от инженера Станкевича остался, который раньше, до ареста, жил в нашей квартире.

Потом у нас взрослые люди карточки отобрали, и мы тринадцать дней почти ничего не ели, только листики фикуса поджаривали на огне. Папа опять нас спас: привез силос, с очень плохим запахом, варить щи. Еще дал немного сухарей и велел не есть сразу, дотянуть до новых карточек. Никто уже не верил, что город можно удержать, и папа сказал мне: «Если немцы войдут в город, вас обязательно сдадут им, т.к. я работал в НКВД. Поэтому вот вам пистолет, пульки вставлять вот так нужно. И еще оставляю вам гранату. Как станут ломиться, ты брата привяжи к себе, и вот так бери запал, не бойся, миг один, и все. Только брата привяжи, не забудь. Он пугливый, может убежать».

И уехал.

На мотоцикле через Ладогу

Однажды, уже во вторую зиму, к нам пришел папин брат – дядя Сидор. Его дом разбомбили, и он еле приплелся с улицы Марата. Дал карточки, сказал: «Вот, выкупи мне хлебушка утром, я поем». Но, когда я с хлебом вернулась, он уже умер. Старенький был дядя Сидор. Ой, как я кричала, как кричала. Сразу прибежали люди, которые мертвецов забирают. Спрашивают: «Где карточки?» Забрали карточки, а дядю Сидора оставили. Мы его отнесли в дальнюю комнату и загородили кроватью, чтобы не страшно было, а сами снова пошли в военкомат, сказать, что у нас дядя Сидор мертвый лежит.

Через какое-то время папа привез на мотоцикле с коляской гроб. Вбежал в квартиру, а когда вернулся на улицу, гроб уже украли и шины на коляске прокололи. Папа договорился, чтобы дядю Сидора похоронили, коляску затащил в квартиру, а нас привязал к себе и повез на фронт. Я сзади сидела, а Володечка посередине. Он был очень худенький, и голова уже не держалась. Дорогу все время бомбили, папе пробило осколком ногу, но он не обращал внимания, только слышно было, как хлюпает кровь в сапоге. На КПП нас пытались остановить. Папа махал пистолетом и кричал: «Не останавливайте, я везу своих детей, полумертвых». Наконец добрались до его полка. Братика определили в санчасть, кормили, глюкозу вливали, выходили. Стали жить мы в блиндаже, видели, как самолеты сбивали.

Однажды папа меня вызвал к себе и сказал: «Людмила, поедете в детдом, иначе я вас не спасу». Я пыталась прятаться, но он меня нашел. Посадил нас с Володечкой опять на мотоцикл и повез через Ладогу. Дело было весной сорок третьего года, лед уже начал таять, и мотоцикл ехал по середину колес в воде. Когда добрались до эшелона, началась бомбежка. Папа бросился, прихрамывая, тушить пожары, разбрасывал людей по канавам, чтобы уберечь от осколков, а я за него хваталась и кричала: «Папа, папа!» Он сердился, что я мешаю, но оторвать от себя не мог.

Потом подали новый эшелон, и отец отдал директору детского дома Анне Николаевне все деньги, что у него были, и золото, что осталось от мамы и других его жен. Сказал: «Я вам все отдал, что имел, только спасите моих детей». А братику он дал пистолет, объяснил: «Мало ли что может случиться». Володечка спрятал его под бушлат, а во время бомбежек доставал. Анна Николаевна увидела, отобрала. На станциях нас кормили болтушкой манной, но все равно многие дети умирали. Очень долго голодали. Наконец мы добрались до Нерехты, где был наш детдом.

Когда блокаду прорвали, я оттуда сбежала и вернулась домой. Пошла работать в Адмиралтейство, мы там ящики для снарядов делали. А Володечка остался, очень хотел учиться, все экстерном сдал, что пропустил. Очень умный был.

Преступление и наказание

Директором в детдоме стала после Анны Николаевны женщина, которая уцепилась за нашего папу и женила его на себе. Я была против, зная ее характер. Помню, мы сочинили песню: «Дожить бы, дожить бы до свадьбы-женитьбы и прогнать четвертую жену!» Нас с братом эта женщина как-то сразу невзлюбила. Помню: мне было 17 лет, носила я рваное пальто, особенно подкладка была плоха, одни лохмотья, так что и в гости не сходить. Попросила у новой мачехи отрез на пальто, который папа из Германии привез, но она отказала. Говорю: «Но ведь вы же не хотите, чтобы я пошла воровать?» А она: «Воруй, ты нам не нужна».

Так и решилась моя судьба. Я была тогда беременна от первого мужа. Но назло мачехе пошла я и ограбила одну состоятельную женщину, ударив ее канделябром по голове. Она не сразу умерла, но оправиться от этого уже не могла. Я ее погубила и себя тоже. Никогда себе не прощу. На исповедях говорю: «Я убийца, воровка». Священники пугаются.

После ограбления мне было страшно тяжело. Тетка, когда я пришла к ней с чемоданом, спросила: «Откуда вещи». «Оттуда, ограбила», – ответила я. «Как ты могла?» – ужаснулась она. Потом пошла я сдавать украденный габардиновый плащ в комиссионку. А за спиной каблуки мужские: чок-чок. Подходит человек, спрашивает: «Откуда плащ?» «Украла, – отвечаю, – а вы знаете где?»

И вот начался суд. Преподаватели и учащиеся из ремесленно-художественного училища аплодировали, когда мне вынесли приговор. Все были рады, только в ужасе закричала свекровь. Она меня не любила, ведь я даже макарон варить не умела. Но, услышав, сколько лет мне дали за злодейство, не выдержала. Адвокат казенный перед судом заскочил, спросил, почему не наняли хорошего защитника. «Разве я кому-то нужна?» – ответила я. «Вы знаете, сколько вам дадут?» – уточнил он. «Много», – говорю. «Да, девочка, много. Но вы не плачьте», – сказал адвокат и ушел.

Мне дали двадцать лет.

Лагерь

Ирочку я родила в тюрьме, ее папа из «Крестов» к себе забрал, а Диму – уже в лагере от одного артиста. Назвала его в честь папы и написала ему об этом. Братик после моего ареста не смог больше ходить в загранку на сухогрузах, отца уволили с работы. Они меня простили, вот только папа недолго после этого прожил, а ведь он был совсем молодым. Мачеха запрещала нам переписываться, помощи я с воли никакой не получала, но ничего, как-то обходилась. Поначалу в лагере было тяжело. Болота кругом. Блатных я терпеть не могла, они меня тоже не любили, но трогать боялись. Как-то одна знаменитая воровка заявила: «Принеси воды!» «С какой стати?» – спрашиваю. «Ах ты, Сара поганая», – угрожать начала. Но я в обиду себя не давала. Объясняла: «У меня двадцать лет срока, мне терять нечего». Почему меня воровки Сарой кликали, по сей день не знаю. В роду у нас все русские, православные, кроме деда-поляка.

Тяжело было. Отправляли нас на разборки заторов на реке в Коми АССР, баланы таскали – это бревна, обрезанные для контейнеров, за плугом ходила, научилась с лошадьми управляться. Потом взяли меня в самодеятельность, в артистки. Пела, плясала, сама самодеятельность организовывала. Все как-то устроилось. Молока у меня много было, когда Диму родила. Даже других детей подкармливала. Это ведь трагедия в лагере, когда женщине нечем ребенка кормить. Таких матерей не подпускают к детям. Мне говорили медики: «Давайте мы деньги вам будем платить за молоко». «Нет, – отвечаю, – Бог мне дал молоко, я должна его отдать детям даром».

С политическими, которых у нас фашистами звали, я лучше сошлась, чем с блатными. Они меня любили, но я не скрывала, что Сталина люблю, как папа, поэтому в политику меня особенно не вмешивали. Как-то начальник лагеря вызвал и сказал, что меня направят в бригаду к «фашистам». Я должна была слушать, что они говорят, и доносить. «Не буду», – говорю. Он разозлился и отправил меня в другой лагерь. В карцерах пришлось побывать, но это к лучшему. Там я молиться училась.

Как Людмила Дмитриевна «в политику ходила»

Время от времени приезжали комиссии, спрашивали: «На что жалуетесь?» «Ни на что», – отвечаю. «За что сидите?» – «За дело, – говорю, – страшное дело, и не надо мне помилования». Но потом вызвали в очередной раз и освободили. Даже судимость почему-то сняли. Так через десять лет я снова оказалась на воле. Забрала Димочку из детдома. С Ирой, доченькой, как-то быстро общий язык нашли. Мы с ней постепенно начали выглядеть как ровесницы. Она меня сестрой представляла – до сих пор Людмилой зовет, а не мамой. Может, из-за блокады, но я выглядела всегда намного младше своего возраста.

Работала на химико-пищевом комбинате, по ночам хлеб выходила разгружать, нужно было детей поднимать. Сразу после освобождения нашла церковь поблизости от того места, где жила, стала там бывать. С 59-го года в храме.

А в политику я сразу пошла, как стали страну рушить. Как-то раз поехала на четыре дня в Грузию, когда там события были – наши солдаты с грузинами столкнулись. Увидела эту мымру, Новодворскую, которая говорила грузинам, что на Россию нужно атомную бомбу сбросить, и еще: «Жмите на Россию». Я ей ногой поддала, а грузинки добавили – за волосы оттаскали. Помню, дождик тогда моросил.

Когда закрывали телепередачу «600 секунд», бегала, дралась, камнями бросалась. Дочку в партию Тюлькина вовлекла, и начали мы бороться. Если бы папа был жив и брат, то мы бы все вместе погибли, но перед тем натворили беды. Они бы не смирились, не перенесли бы перестройки.

Осенью 1993-го я в ужасе была. Хотела поехать в Москву, но не успела. Когда стали бабахать по Белому дому, я так кричала, плакала и говорила: «Бог, что делается?!» Потом взяла и телевизор выбросила, свой бедный «Рекордик». С тех пор у меня нет телевизора. Запомнилось, как Юрий Шевчук пел тогда про осень, и я словно распрощалась с прежней жизнью. Поняла, что нет у нас настоящей оппозиции, и с тех пор никуда больше не лезла, ушла из политики.

У иеговистов

Однажды пришла ко мне подружка Галина и говорит: давай я тебя отведу к людям, которые вместе молятся Богу, изучают Библию. А мне очень хотелось с кем-нибудь про Библию поговорить. Я ее несколько раз от корки до корки прочла. Привела она меня к своим новым знакомым, я спрашиваю, кто вы такие? Они отвечают, что молятся Иегове – Отцу Иисуса Христа. Целыми семьями приходят, вместе с детишками, читают божественную литературу. Относятся друг к другу уважительно, стараются помогать друг другу. Не скажу, что плохие люди.

Но только что-то мне вдруг тяжело у них сделалось. Однажды увидела на каком-то их симпозиуме, как они людей в бассейн заводят и по второму разу крестят. Я тут же уснула. Мне Боженька заткнул уши. Галя спрашивает: «Ты что, спишь?» – «Спать хочу, и вообще, пойду я. Не понимаю я их».

Стали меня уговаривать остаться. Отвечаю: «Не могу я с вами, ведь вы не верите в Святую Троицу». Они: «Посудите сами, есть Отец и есть Сын, а кто третий?» «Святой Дух, – отвечаю, – Он давал и дает силу Богу. Не могу без креста. Вы поете, а мне хочется перекреститься». «Очень жаль, – говорят. – У вас память хорошая».

Галя тоже меня убеждала, говорила, что мы будем за границу ездить, но я отвечала, что не нужна мне заграница: «Мне Бог мой нужен и крест мой. Крест. Я не могу без него жить». «Ну, как хочешь, – сказала Галя, – но только ты погибнешь». «Пусть погибну, – говорю, – мне кажется, на земле ад. Его нужно пережить».

...А Боженька мне всю жизнь и без иеговистов помогал. Молоко было в лагере сына кормить? Было! Прописали меня после лагеря в Ленинграде, а Димочку в садик устроили. Квартиру получила, работа всегда была. Боженька меня будто на руках нес, и так мне хорошо с Ним. Иду по городу, молитвы читаю за живых, кого помню, и за тех, кто умер: за папеньку, брата, за ту женщину, которую погубила, за маму свою...

Мама

Говорят, я на маму похожа. Однажды увидела ее во сне, когда была в лагере. Смотрю, спускается по ступенькам храма и так хорошо одета. Я кинулась к ней, закричала: «Маменька!», но она легонько меня оттолкнула рукой и повела папу в церковь. Это было накануне его смерти.

Мама наша Мария, которая родила нас, лежит на кладбище, которого нет, возле метро Новочеркасская. Там сейчас асфальт, и люди ходят по могилам, где мама с дядей Сидором остались. Старинное кладбище, очень красивое – Марии Магдалины. Братик так и не простил отцу, что он не перезахоронил маменьку, когда во время войны могилы ровнять стали. Володечка все ходил и могилку мамину искал, как повязанный. Просил, чтобы хоть цветочек проклюнулся там, где маменька лежит, или травинка. Мы там часто с ним вместе сидели.

Еще видела во сне Господа, из воды выходящего, и Божию Матерь, словно летит Она и накидка развевается. Хочу дотянуться, но не могу. Часто слышу во сне: «Иди в храм», но ходить постоянно стесняюсь. Курю я и все никак отстать от этого не могу. Кофе с папиросой – и вроде сыта, да еще хлеб с водой, как в блокаду.

Записал В.ГРИГОРЯН

назад

вперед