МАСТЕРСКАЯ
ПОСЛЕДНИЕ ЖИТЕЛИ ДЕРЕВНИ РУСИНОВО
Мы уходим...
Вспоминается, как вятский художник Виктор Георгиевич Харлов, человек с добрым, виноватым, проще сказать, очень русским лицом стоит под белыми сводами храма. Он обводит их рукой, рассказывая, как станет расписывать, что работы здесь на много лет и что он очень рад этому. Своды чисты, приуготовлены к тому дню, когда из-под кисти на них выйдут святые.
Прежде чем заняться иконописью, Харлов рисовал крестьянские лица Руси уходящей, не заметив, как труд его превратился в мольбу, молитву. Так он пришел к Богу, больше надеяться было не на кого. В начале 70-х семья художников – Виктора Харлова и Веры Ушаковой – со своим другом, искусствоведом, сотрудником Кировского музея им.Васнецова Генриеттой Киселевой поселилась в деревне Русиново под Лальском. Они не знали тогда, что жить этой деревне остается считанные годы, что один за другим оставят ее все, а потом и они уйдут – последними. Впрочем, предчувствие этого исхода овладело довольно скоро, что рождало и горечь и любовь.
Они рисовали так много и с такой силой, что сделали Русиново символом всех вымерших наших деревень, сохранив память о ее обитателях – Василии Темном, Алексе, Марии Флотской... На картине Харлова «Последние жители деревни Русиново» они были изображены в том порядке, в каком потом покинут землю отцов. Это вышло непреднамеренно и объяснению не поддается. Эти лица смотрят на нас из 70-х годов прошлого века, почти никого из этих людей нет уже больше на свете. Мне эта картина дорога еще и потому, что в те же годы умирала деревня моей мамы Кузнецово на другом конце Вятской земли. В памяти – смеющиеся лица, распахнутые окна, флюгер на одной из крыш и запах свежескошенного сена. Уже через несколько лет всего этого не стало. Мы уходим, и не в первый раз. Не знаю, есть ли другой народ, на заре жизни которого было бы написано «Слово о погибели...». Мы уходим тысячу лет, но всегда возвращаемся. Мне очень хочется верить, что так будет и на этот раз.
Виктор Георгиевич с растерянной улыбкой говорит, что время от времени подходят люди, спрашивают: «Как там дела, в Русиново?», которого двадцать лет как нет. Так получилось, что вскоре после гибели деревни стало возможным то, о чем русские художники не смели и мечтать. Им позволили, наконец, расписывать храмы. Среди работ Харлова – росписи нижней части Храма Христа Спасителя: «Рождество Богородицы», «Поклонение волхвов», «Преподобный Сергий благословляет князя Дмитрия на битву», «Пророк Самуил помазывает на царство Давида». Нам все приходится начинать заново.
Устюжский тракт
До Русиново мы – редактор нашей газеты Игорь Иванов, Женя Суворов и я, ваш покорный слуга, – не добрались трех километров. Генриетта Георгиевна и Харловы живут сейчас неподалеку – в селе Животово. Расскажу о нашем пути в те места из Коми по Устюжскому тракту.
Бывший Устюжский тракт – на самом деле одно большое село, которое тянется одну сотню верст за другой. Редко можно уверенно сказать, где заканчивается одна деревня и начинается другая. Сколько народу здесь жило прежде? Может, пятьдесят тысяч, а может, и больше. Сейчас нет почти никого. Хоть и привык я с детства к виду заброшенных селений, здесь почувствовал в какой-то момент, что сдают нервы. Такого, чтобы дома тысячами бросали вдоль хорошей дороги, прежде видеть не приходилось. Один час, другой, третий едем по мертвому тракту. Нет-нет да и мелькнет несколько обитаемых домов. А потом опять никого.
По пути мы хотели заехать в село Алешево, там, по нашим сведениям, был церковный приход. По холму поднялись пешком, стали искать людей. Долго искали, в памяти высокая трава и звезды на нескольких воротах, говорящие о том, что здесь жили фронтовики. Несколько лет назад, не когда-то там до перестройки, а совсем недавно, в Алешево учился в школе не один десяток детей. Обычно их увозят в город первыми, а старики еще долго ждут чего-то. В Алешево ждать не стали. Снялись, как стая птиц. Только засохшие ветки берез близ храма – память о празднике Троицы – сказали нам, что в селе бывают люди.
Когда приехали в Лальск, городок уже засыпал. Правда, по улицам слонялись стайки молодежи да в кафе, которое содержат азербайджане, непривычно тихо праздновалась свадьба. Остановиться было негде, двинули в Лузу, но там тоже гостиница местная оказалась забита приезжими. Спросили парня, сидевшего в машине, – крепкого, русоволосого, в камуфляжной куртке, представителя местной «золотой молодежи», где можно переночевать. Он оживился, очень помочь хотел. «В борделе, – говорит, – у Тоньки, на Кирпичном». Увидев наши растерянные лица, парень смутился и, как бы оправдываясь, пояснил: «Да вы не подумайте ничего такого... неужто так просто не постелют?!» В вопросе этом было столько простодушия и даже какого-то целомудрия, что хоть смейся, хоть плачь. Нетрудно предположить, что и он, и Тонька с ее девками – выходцы из окрестных деревень, беженцы в своей стране, решившие зажить по-новому, по-городскому, но сохранившие остатки старых понятий и привычек. То-то и больно.
Спать решили в машине, возле железнодорожного вокзала под памятником Ленину. Я все смотрел на этого провинциального интеллигента, одетого в костюм, давно вышедший из моды, думал о роли личности в истории и не заметил, как уснул.
Василий Темный
|
До Животово добрались к полудню. Генриетта Георгиевна оказалась на месте, очень обрадовавшись нашему визиту. Игорь Иванов в детстве был ее учеником в художественной школе и вспоминает об этом с волнением. В памяти остались ее черный свитер с высоким воротником, модный тогда среди интеллигенции, дух свободы и творчества, исходивший от учительницы. Я увидел ее совсем другой. Не зная о научных заслугах Генриетты Георгиевны (например, что она крупнейший специалист в стране по дымковской игрушке, человек, который полвека собирал-спасал иконы из гибнувших храмов и пр.), принял бы ее за обычную деревенскую жительницу. Мы уселись на скамейку перед высоким домом хозяйки и разговорились.
Спустя несколько месяцев разговор продолжился в мастерской Виктора Харлова и Веры Ушаковой.
|
Попробую по порядку передать услышанное. С чего начать? С того, как в начале 70-х Харлов и Ушакова взошли на холм и увидели Русиново впервые. Или с того, что на картину Виктора Георгиевича «Последние жители деревни Русиново» я не могу смотреть спокойно: никто не оплакал русской деревни так, как Виктор Харлов и Владимир Крупин со своей песнью-стихом в «Великорецкой купели» – о том, как вятские мужики, не вернувшиеся с войны, сошли с небес навестить свои селения и не нашли их. Что этот стих и эта картина делают с сердцем, трудно передать. Но без них горше.
Первым ближе всех к зрителю на его картине стоит Василий Темный, потерявший на фронте зрение, с белой лошадью-поводырем.
Василий Темный. Темный – это прозвище. Один его глаз был скрыт под черной повязкой, но невидящими были оба. Спасало то, что он помнил деревню с довоенных времен и в доме своем знал, где что лежит. Безо всякой помощи со стороны косил, жал и исполнял другие работы. «Помню, в деревне нас осталось в какой-то день двое, он и я, – вспоминает Генриетта Георгиевна. – Слышу стук, побежала глянуть, а он крышу кроет. Хороший домик у него был: аккуратный, деревянный, чудесный. И сам очень красивый человек – добрый, тихий, нежный». Был молчалив, но про войну что-то рассказывал Виктору Георгиевичу, только все забылось. Почему он ушел из Русиново? Это было желание его жены Марии. Вера Ушакова резко сказала мне о ней: «Мария дура дурой была. Неизвестно, откуда пришла в деревню. Ходила везде, пасла коз, перекатная такая женщина. Докатилась до этих мест и присушила Василия». Рядом на картине их сын, почему-то в тельняшке, несколько одутловатый, потерянный, судьба его написана на лице.
Марии хотелось лучшей жизни в городе, перебрались в Лальск. Это стало ударом по Русиново, от которого деревня уже не могла оправиться. Василий был ее душой, стержнем, на котором все держалось. Его белой лошади – другу и поводырю – места в Лальске не нашлось, хотя ушли они вместе. Не нашлось его там и Василию. В новом доме он ничего не знал: где стол? где стул? Работать не мог, словно второй раз ослеп. Но веревку и место, куда ее приладить, все-таки нашел... Взыщи, Господи, погибшую душу раба Твоего Василия...
А потом стали уходить остальные – кто-то с одной коровой уйдет, кто-то с семьей.
– Вы видели, как он с лошадью уходил, Василий Темный? – спрашиваю Генриетту Георгиевну.
– Да, видела.
Но это будет позже. А пока вернемся к тому моменту, когда Виктор Харлов с Верой Ушаковой увидели Русиново с холма впервые.
Ворота в Русиново
– Меня не было с ними, – говорит Генриетта Георгиевна, – а Вера и Витя так восхитились видом с холма, что купили в деревне дом. Там ничего не было, дверь открыта, в нее теленки заскакивали. Пришлось мыть все, обустраивать. И там Витя написал свою картину «Последние жители...», за которую получил лауреата премии Ленинского комсомола.
Родился он в Мурманской области, но на Вятку, в Шабалинский район, привезен был еще завернутым в одеяльце младенцем. Жил в деревне у бабушки. В памяти осталось, как ходил в одиночку лесом из Большой Безводной в соседнюю деревню, где тоже жила родня. Пытаюсь представить мальчика на этой пустой дороге между двумя стенами деревьев, и брезжит мысль, что без этой победы над страхами, без ожиданий, что вот-вот покажутся знакомые избы впереди, Виктор Харлов так и не добрался бы никогда до Русиново.
Художник вспоминает:
– Бегали детьми по лужам в потоках дождя, и не надо было думать, что какое-нибудь стекло, гвоздь или еще что попадется. Усадьбы у нас были длинные – два сеновала, крытый двор. Для нас, ребенков, это было очень хорошо – можно было и в прятки в этом дому играть. Северное сияние помню и как волков в окно зимой видели вдали у леска. Хороводы были, гармошка – какой-то уютный по-хорошему, маленький свой мир. Мы еще застали его – маленькая деревенька, немного людей...
– А когда вы начали рисовать? – уточняю у Виктора Георгиевича.
– В пятом классе. Спрашивали меня: кем ты хочешь стать? «Академиком живописи», – отвечал, хотя ничего в этом не понимал.
* * *
Избу в Русиново поначалу приспособили под его мастерскую, а жили у сестры Василия Темного Людмилки, живой, веселой, несмотря на то, что с четырех утра и до ночи проводила в трудах. Но потом все-таки перебрались в свой дом. Жили Харловы с Генриеттой дружно, одной семьей, распределяя нехитрые обязанности, кому готовить, кому посуду мыть. Вера Ушакова тоже работала очень много, она замечательный график, создавший свою портретную галерею русиновцев, а у Генриетты Георгиевны была печатная машинка, из-под валика которой выходили ее доклады и монографии.
Она печатала, а Виктор Харлов и Вера Ушакова рисовали. Харлов иногда, впрочем, подолгу вроде бы ничего не делал, так что Генриетта Георгиевна начинала беспокоиться, а он отвечал с улыбкой: «Ты думаешь, что я ничего не делаю? Это не так». Готовить нужно не только холст. Он ходил, смотрел, а потом брался наконец за кисть. Четыре мольберта стояли на разных концах деревни, и Харлов переходил от одного к другому, в зависимости от времени суток. Каждая картина передавала свое состояние. Одна была утренняя, другая – полуденная... Мольберт, вещь невиданную в этих краях, окрестили рахой – это вроде как распятие или растопырка, точнее трудно передать. Вятский диалект сейчас уходит. Так, как говорила, например, моя бабушка, больше никто не говорит. На литературный русский ее язык был похож не больше, чем украинский. Почему-то первыми на вятском переставали говорить мужчины, а от женщин в Русиново можно было еще услышать: шиба – терпи, ничую – не слышу, не ототубела – не выздоровела, натокаю – покажу, как проехать.
Иногда Виктор Георгиевич устраивал выставки, на которые собиралась вся деревня.
Как ни странно, но именно семья художников и Генриетта Георгиевна, которую звали здесь Гетой, и объединяли русиновцев. В гости друг к другу деревенские не ходили, говорили друг с другом мало, и не потому, что худо относились друг к другу, а так как-то повелось издавна. Вопреки расхожему мнению, русский крестьянин очень далек от коллективизма, коллективизм ему спускали обычно сверху. Но и разделение тоже смущало, поэтому так много было на Руси церковных праздников, в которые запрещалось работать. Это были дни, посвященные Богу и друг другу. Колхозная жизнь от этой традиции ничего не оставила, и люди рассеялись еще до того, как покинуть свои деревни, перестали сообщаться. А иконы были только в одной избе, у Марии Костиной, которой сейчас давно за девяносто. Живет она в Котласе, и никто не знает, поет ли по-прежнему, она ведь прежде была прекрасной певуньей. Никогда в жизни не была замужем. С гордостью говорила: «Я девица, потому и живу так долго».
Из деревни каждый уходил по-своему. Мария с коровой на веревочке, словно собравшись вывести ее в поле. Обе уйдут, не оглядываясь, словно не прожили здесь всю жизнь. Вера Ушакова, глядя им вослед, потянулась к бумаге и запечатлела этот момент навсегда.
Не потому ли ушла жизнь из наших деревень, что храмов не стало, и люди рассыпались, как порванные бусы. Когда я раньше слышал, что без Церкви русскому народу не быть, то не спорил: какая жизнь без Бога? Но по-настоящему все-таки не понимал, почему не быть. Была задняя мысль, что в Бога можно и без храма верить и тем кормиться душевно. Плохо, конечно, без храма, но можно. Потом увидел, узнал – нельзя. Русиново – грустное тому подтверждение. Работали все здесь много, не разгибаясь, но праздников не стало, живой веры, надежды – и все опостылело. Вслед за Богом люди стали забывать друг друга.
И только на картине Виктора Харлова они снова вместе, чтобы расстаться потом навсегда. Художник стал им кем-то вроде батюшки, его, впрочем, и в городе часто принимают за священника – это из-за бороды и доброго, утешительного взгляда. Генриетта Георгиевна всплескивает руками, смеется: «Ой, какие он выставки устраивал в Русиново! К нему прекрасно относились. Напишет что и соберет людей, а они приходили, наряжаясь, как на праздник, во все лучшее, шли смотреть на свою землю. Деревенские были потрясены, когда первый раз увидели ее на картине. Никак не могли представить, что их земля такая красивая. Вот куст знакомый, вот дерево кто узнает, которое на его глазах росло много лет. Рассматривали, восхищались, потом долго сидели, пили чай и разговаривали».
Это были лучшие дни в их жизни за многие годы. Как уважали Виктора Георгиевича за это – понятно. Говорят, что народу чужда интеллигенция. Это смотря какая. Чуждая – чужда, к своей – совсем другое отношение.
* * *
Часто в Русиново к Харловым и Генриетте Георгиевне прибывали гости из города – кто приезжал на автобусе, кто приплывал на байдарках. Спали все вместе на полатях, иногда по двенадцать человек в ряд. Было, конечно, весело. Сын Веры Ушаковой и Виктора Георгиевича Максим с детства был очень мастеровит, сложил печку во дворе. А с Генриеттой Георгиевной приезжал ее племянник Яша. Третьей в этой детской компании стала Галинка, девочка из соседней деревушки Исаково. Она была внучкой жительницы Русиново Марии Флотской, прозванной так из-за того, что ее муж был моряком.
Генриетта Георгиевна улыбается: «Галинка только родилась, когда мы приехали, спать мешала своим уа-уа. Сейчас-то ей за тридцать, выросла у нас в доме с мальчишками. Общение с нами повлияло на нее, но характер-то, конечно, деревенский. Солнце едва начнет подниматься, а она уже у нас, и до чего хороша. Анкой-пулеметчицей была при Максиме с Яшей, какие-то мотоциклы они там сооружали деревянные, ездили на них. Любили посидеть на крыше соседнего дома. Перед сном мы зажигали свечу, читали Гоголя, Лескова, всю русскую классику так прошли. Еще были там воротца из деревни, трое воротцев по числу дорог, и мы ходили с ребятами каждый вечер их запирать. Деревню как бы запирали. А утром шли, распахивали их в мир, на поля, леса, купола лальских церквей, плывущих в небе как корабли».
Зачем стояли эти ворота на въезде в деревню – одна из загадок русской жизни. Может, память о незапамятном времени, когда каждое селение имело прочную ограду? Ограды не стало, а ворота остались. С ними надежнее. Однажды, на исходе лета, их не заперли, и в опустевшее Русиново вошли незваные гости.
Прощание
Но это было уже после того, как деревню покинули Мария Костина и Мария Флотская. Ушли Воронины, которые на картине Харлова стоят особняком. Так они и жили – зажиточные, нелюдимые. Много работали, ждали, наверное, что дети вернутся, но потом поняли, что все труды напрасны, и тяжело, неохотно снялись с места. Последним ушел Алекса – светлая душа, светлая ему память.
– Расскажите мне про Алексу, – просил я Харлова, Веру Ушакову и Генриетту Георгиевну.
Алекса жил в деревне еще года два, после того как она опустела. У него была железная печурка – натопит, поспит, как станет замерзать, снова натопит. Настоящей печи не имелось. Был бобылем, никогда особо ничего не готовил и не прибирался в своем домишке, так что все у него было завалено консервными банками и ржавыми гвоздями. Алекса – единственный из русиновцев, кто часто навещал дом художников. Никогда с ними не ел, просто присядет на лавке, молчит, смотрит не людей. Спросят о чем, даст односложный ответ, и так продолжалось месяцами. Было ему очень одиноко на свете.
Отчего так сложилось? Бог ведает. Не был Алекса ни выпивохой, ни бездельником. Всем в чем-то помогал, кому косу наточить, кому смастерить какие-нибудь грабли, причудливо изукрашенные, или сковать что – всегда пожалуйста. Из интереса все время делал ветряки, крутившиеся по всей деревне. Безотказный, добрый, кроткий человек. Брать за работу что-либо в обычной своей молчаливой манере отказывался. Принесут ему, бывало, молоко из благодарности, так он и двери не откроет.
О том, как тосковал Алекса по людям, оставшись в Русиново один, говорит один печальный и трогательный эпизод, рассказанный Виктором Георгиевичем: «Одна картина мне запомнилась. Мы сказали ему, когда возвращались после летних месяцев в Киров, что навестим в конце зимы. Что-то не сложилось, и добрались только в марте. Пошли в Русиново на лыжах, видим вдруг одинокую фигурку на горе – стоит Алекса, ждет нас. Сколько же дней он так выходил к нам навстречу? Месяц, два или всю зиму, не знаю».
Наконец пришел и его черед, Алексы, перебираться в Животово. Это случилось после того, как однажды, приставив к двери батожок, пошел в соседнее село за хлебом, а мальчишки тем временем, пошарив в избе, нашли и опустошили банку с его сбережениями. Может, это его сокрушило, может, последовавшее за этим расставание с родной деревней, только вскоре он заболел и умер.
И тогда последними русиновскими жителями стали Харлов, Ушакова и Генриетта Георгиевна. Они смогли продержаться еще несколько лет, могли бы и дольше, но для того, чтобы деревня жила, в ней должен хоть кто-то оставаться постоянно. Вода в колодце была хороша, пока ею пользовались, не давали застаиваться. Как опустела деревня, колодец года за три заилился... Стерпели и это. Не бросать же дом, где за столько лет каждое бревнышко, каждая доска стали родными. Стали воду издалека носить. Потом в один из дней не стало света. Оказалось, один из животовских выкопал столб линии электропередач. Для бани понадобился. Подачу электричества удалось восстановить, но потом столбы стали падать сами. Виктор Георгиевич поначалу все бился, но потом услышал: «Ты не колхоз, всей линии содержать не сможешь».
Стали жить при свечах, но все тревожней было покидать дом по осени. В избе за десяток лет скопилась большая коллекция чудесных резных и расписных прялок, у одной зеркальце врезано, у другой иное отличие. Еще собирали, с согласия прежних хозяев, сундучки, стулья красивые, крестьянские одеяния. В заброшенных русиновских домах этого добра поначалу хватало. Приводили все в божеский вид. Ведь, чтобы прялку отчистить от вековой грязи, немало времени и труда нужно положить. На каждый наряд, платье ярлычок пришивали, из какого дома взяты, кто владел ими прежде... Чтобы вывезти все это, грабителям понадобился грузовик. Их так и не нашли.
Последний удар нанесли охотники. Зимой, никого не спросившись, расположились в избе, вместе с собаками. Каково там стало после этой компании, объяснять не нужно. И дом стал чужим, оскверненным. И бытие русиновское закончилось. «Руси больше нет, а Животово еще живет», – произносит Генриетта Георгиевна Киселева. Я растерянно гляжу на нее, потом понимаю, что ослышался. Русиново больше нет. Во время нашего разговора подходят трое мальчиков с трехлитровой банкой молока – сыновья Галинки. Подарок для Генриетты Георгиевны, которую зовут в Животово не Гетой, а Верой – это имя, данное ей при крещении. По улице тянется большое стадо коров. Неспешно едет девочка на лошади, дочь местной жительницы и поселившегося в Животово дагестанца – хороший, говорят, мужик, безотказный.
|
Закончу, с чего начал. С того, как увидел вятского художника Виктора Георгиевича Харлова, человека с добрым, виноватым, проще сказать, очень русским лицом, стоящим под белыми сводами храма. Он обводит их рукой, рассказывая, как станет расписывать, что работы здесь на много лет и что он очень рад этому. Своды чисты, приуготовлены к тому дню, когда из-под кисти на них выйдут святые. И вот так же, наверное, смотрит с Неба на землю Русскую Бог: работы здесь тоже на много лет и пустые селения наши ждут того часа, когда снова наполнятся негромким смехом, стуком молотков и плачем младенцев, скучающих по материнской груди.
Владимир ГРИГОРЯН
Фото И.Иванова
 | назад |
| вперед |  |
