У дверей храма ждала с ключами Анна Арсеньевна Прокшина – председатель совета ветеранов. Как и в Белощелье, ветеранская организация составляет здесь костяк общины.

– Мне только ключи доверили, – скромно рекомендуется Анна Арсеньевна, – я ведь крещенье-то недавно приняла. Родилась аккурат в 37-м, когда нашего попа Афанасия Александрова милиция увезла. Знала я только поповскую дочку, она, как и я, учительницей работала в Смоленце, была награждена орденом Ленина. А вот бабушка моя с отцом Александром и попадьей дружила, друг к дружке в гости ходили. Бабушка в храме просфоры пекла.

– Молитвам вас учила?

– Наверное, учила. Из детства я только одно запомнила: если куда пришла, то надо проситься. В дом заходишь – попросись, в лесу под дерево села – тоже просись....

– Как это?

– А так: «Дедушко-домовеюшко, пусти меня в этот дом». А под деревом: «Храни меня, дедушко, от тучи». Настоящие-то молитвы я лишь сейчас, в старости, узнала. Зато пятилетняя внучка Лера все молитвы назубок знает, я ее всегда с собой в храм беру.

В храме много недогоревших свечек – остались от недавнего праздника. Кругом все аккуратно покрашено, киоск с православной литературой, красивые полотенца, занавески – вышиты руками прихожанок. Среди современных есть и старинные иконы из прежней церкви, люди сохранили. В киоте – резной образ Распятия с копием и тростию. Точно такой, какие мы видели в часовне отшельника Иуды, только побольше размером. С краю он чуть подпален – от пожара.

Помолившись, шагаем на другой край села, где нас обещали взять «в тележку». Идем через центр Ценогоры, который до сих пор представляет собой огромную проплешину и среди сельчан именуется Погорелым. Как объяснила ключница, в 32-м году вместе с храмом-клубом огонь уничтожил еще 70 домов. Центр заново отстраивали, и он снова горел. Последний пожар, случившийся пять лет назад, превратил в угли 12-квартирный дом, поликлинику и другие дома поменьше. Вот тогда и решили перевезти сюда церковь.

Игорь мужественно старается не отставать, морщась от боли. Заметив табличку «Амбулатория», предлагает зайти, прижечь мозоли. Фельдшер оказалась очень приветливой женщиной, в шутку назвала нас «пилигримами». Спрашиваю, как ее зовут.

– Римма Феодосеевна? – поражаюсь «нечаянной» встрече. Вот ведь как Господь нас ведет: если б не стертые ноги, так и пробежали бы мимо. – Так это вы Обетный крест поставили?

Пока Игорь разувался и фельдшер колдовала с мазями, такой рассказ довелось услышать:

– У нас в Ценогоре исстари большой Крест стоял, с детства его помню. Комсомольцы его спилили, сельчане снова поставили. Потом он подгнил, упал, и никто уже не поднял обратно. И вот однажды приехала я с Украины, вспомнилось мне детство, и говорю маме: «Если я вернусь насовсем, то обязательно Крест поставлю». Так загадала.

Жила я в Донецке почти тридцать лет, изредка навещала маму и бабушку. Отец-то мой еще в войну погиб, добровольцем ушел, хотя бронь имел. Приезжала с мужем. Ему очень здесь нравилось, ходил с нашими мужиками на охоту на камусовых лыжах. Потом по два дня отлеживался. Рассказывал: «Иду по лесу, слышу, корова мычит. Откуда здесь, в сугробах, корова? Оказалось, это мы медведя в берлоге потревожили». От мужиков-охотников он старался не отставать, на что бабушка моя сказала: «Римма, в нем, наверное, много злости».

Бабушка моя Аксинья очень верующей была. За стол никогда не садилась, не помолившись. Даже при гостях украдкой мелко так крестилась – это мне на всю жизнь впечаталось. Сама она из Белощелья, была раскулачена, сидела в тюрьме в Архангельске. Рассказывала, что там все время ночью молилась и лежащих на полу крестным знамением осеняла. О Боге со мной она много говорила. Я даже когда комсомолкой стала, то, собираясь куда-нибудь, всегда Бога поминала – как бабушка приучила. Еще нам, детям, она любила сказки сказывать – одну сказку могла всю ночь говорить. Сейчас удивляюсь: у нее память такая или сама, как писательница, интересно придумывала?

В Донецке в последние годы я много болела. Однажды совсем слегла, а тут лето, надо в отпуск ехать. Муж посадил на поезд, лежу на полке, встать не могу. Потом чуть лучше стало, остановка, выхожу на перрон: «Какой город?» – «Белгород». Уже Россия! И чем ближе к Ценогоре – тем лучше и лучше мне. Приехала совсем здоровой. И решила насовсем переехать. Получила российское гражданство, работаю по профессии. Здесь, конечно, многое изменилось. Когда я в 70-х отсюда уезжала, в избах двери на замок не запирали, палку-сторожа только прислоняли. А теперь воровство, пьянство. Все какие-то мрачные ходят. Раньше сельчане жили, как рабы. У мамы, как она вспоминает, имелась только одна смена белья – перед сном выстирает, в печку засунет, и утром готово. Но были веселые, на работу с радостью спешили, на лодках плывут – песни поют. А теперь? Но все же, несмотря ни на что, на родине мне лучше.

– Муж в Донецке остался?

– Да, с двумя детьми. Звоню им: «Не ругаетесь?» Нет, все хорошо вроде. Так вот, прошло четыре года, как вернулась, и вспомнила я об обете. Попросила своего троюродного брата Колю Сидорова Крест сделать. Он художник по резьбе, в Архангельске мастерскую имеет, а сюда только летом приезжает – в родовой дом. Он все отнекивался, времени, мол, нет. А на кладбище у нас есть большой резной Крест. Однажды стою перед ним, срисовываю в тетрадку – и мимо Коля идет, могилы родных навещал. «Чего тут списываешь?» – «Да вот, закажу кому-нибудь». Он вздохнул: «Ладно, сделаю. Бесплатно». Мужики дважды ездили в лес за лиственницей: все не нравилось Николаю – покрепче древесину надо. Потом десять дней вырезал. Когда на веревках Крест поднимали, пришлось всю деревню звать – тяжеленный. Вот и вся история.

Интересуюсь у фельдшера, какие нынче в деревне болезни.

– Гипертония, сердечно-сосудистые, онкология, – перечисляет Римма Федосеевна. – Люди питаются неправильно, даже молодые ожирением страдают. Раньше народ куда стройнее был. Еще травмы случаются, приходится здесь помощь оказывать – дорог-то нет, чтобы в район везти. Кто рожает – тех заранее в Лешуконск отправляем. Хотя в этом году всего две роженицы было, в прошлом – три... Ну, вот и готово. Давайте-ка я вам в дорогу мази дам. До Лешуконска еще намозолитесь.

Приободрившись, идем дальше. Эх, где ты, наш «Товарищ Сухов»! На лодке-то бы горя не знали...

Как нас предупредил хозяин лодки Николай, по дороге подъедем «к одному месту» на берегу Мезени недалече от Ценогоры – надо набрать лечебной глины. Оказывается, один из видов опоки, которую здесь почему-то на немецкий лад называют мергелем, имеет лечебные свойства, и еще пращуры лечились ей. Николай с проводником берут мешок и лопату и лезут под берег. Вскоре на корму лодки бухается еще мешок с тяжеленной глиной, и я отмечаю про себя, что, если б так лодка была загружена на воде, мы бы ни за что не пролезли по мезенскому мелководью.

Дальше дорога идет по пескам через сосновый лес. Через несколько минут – глазам своим не верю – сквозь деревья вижу буровую вышку. Пока трактор медленно катит мимо, успеваю разглядеть: заброшенная. От сердца отлегло.

Я тогда не понял, откуда это чувство, похожее на страх. Разобраться мне помог разговор с одним местным жителем. Когда я спросил у него про эту вышку, он выразил сожаление: не нашли нефть. Вот бы зажили!

– Что ты! – замахал руками я. – Неужели думаешь, что там, где у нас добывают нефть, местные жители богатеют? Как бы не так! ЭТИ приходят, привозят все с собой – от гвоздя до повара, – выкачивают нефть, уходят и все уносят с собой, до последнего рубля.

– Ну, хоть бы дорогу на большую землю сделали.

– Дорогу, говоришь. И что дальше? Кто первым слетается на запах больших денег? Кавказцы со своими наркотиками, проститутки с болезнями, бандиты. Устроят тут сафари на вездеходах и вертолетах – выбьют и распугают всю дичь. Отравят реку, повырубят, впрочем, не столько вырубят, сколько загадят нефтью леса и болота… И это все ты готов поменять на хорошую дорогу?

– Да уж, – этот классический жест моего собеседника – почесывание затылка – я долго не забуду, – пожалуй, что лучше этой нефти и не надо…

На Мезени бытует одна старинная легенда примерно о том же – о легком пути к богатству. Это легенда о золотом камне в Чучепале. Будто бы жившая там чудь спрятала где-то под землей клад. Многие искали его, но тщетно. И вот одному мужику явился бес и предложил показать, где схоронен «золотой камень». Но – в обмен на голову родной матери. Устрашился мужичок сначала, но алчность разъела душу, и решился он на это страшное злодеяние – убил мать. Явился за золотым камнем – а его там и нет. Обманул дьявол. Ведь в этом его суть.

Не трудно понять глубинный подтекст этой легенды, ведь мать-кормилица для жителей Севера – это природа.

Здешний музей – это обычная крестьянская изба, и посвящена она одному из обычных местных крестьян – Мартыну Филипповичу Фатьянову. Когда-то двое братьев Фатьяновых пришли сюда из Ярославля и обосновались. Долгое время в деревне и не было другой фамилии. Из этого рода и дед Мартын, родившийся здесь в 1887 году и проживший долгую – 96 лет – жизнь. На стене висит его парадная фотография: на пиджачке Георгиевский крест и медаль «За храбрость» – главные солдатские награды царской еще армии (интересно, что награждали его вместе с Чапаевым – сохранилась их общая фотография). Пощипывая ус, он чуть лукаво смотрит в объектив. Его помнят никогда не унывавшим, боевым таким старичком с одним торчащим спереди зубом. Всю жизнь, за исключением Первой мировой и гражданской войн, он прожил в Селище, ловил на Цебьюге рыбу, обеспечивал колхоз, с детства был заядлым охотником – шесть или семь медведей завалил.

Впрочем, о нем и о его жизни лучше всего рассказал он сам – сегодня в «Вертограде» мы публикуем фрагменты из его воспоминаний. Лично я читал их с огромным удовольствием: вот уж настоящий корневой человек!

– У Мартына Филипповича было семеро братьев и одна сестра, – рассказывает наш экскурсовод. – И этот музей был открыт два года назад во многом благодаря одному из племянников деда Мартына – художнику Федору Михайловичу Фатьянову. Да и известен-то дед – обычный наш деревенский крестьянин – стал потому, что племянник организовал выставки его туесов, сначала в Архангельске, затем в Москве, а потом и за границей.

Туеса в здешних местах всегда делали. В них хранили рыбу, творог, порох и т.п. – что не должно портиться. Дело, в общем-то, тоже умения требует: дерево надо правильно выбрать, спилить, а потом с него аккуратно снять «дупели» – чтоб не поранить. Дед Мартын с одной березы мог снять двадцать «дупелей». Всю жизнь туеса ладил, некоторые из них сейчас стоят в музее, и экскурсоводы называют их «рабочими». Вспоминают такую историю. Как-то раз пошел по морошку на болото, а ее в тот год так много было, что унести все не смог и запихал туеса с ягодой в мох. Через день приходит – нет туесов на месте. Оказалось: приходил медведь, раскопал эти туеса, катал-катал их, а открыть не смог.

Художественные же туеса Мартын начал делать лишь на старости лет. Его изобретение – украшать их методом выдавливания. Изображал деревья, животных, птиц; из сука елки вырезал формы, а потом колотил их на бока своих туесов. Получались своеобразные выжимные картины на бересте. Ну и в изготовлении туесов дошел до виртуозности: мастерил их уже как матрешки, чтоб один в другой вставлялся, по 15 штук, самый малый – со стакан.

Но в музее его поделок мало: когда выставку организовали на открытие музея, его туеса свезли сюда из музеев, из частных собраний, а потом снова увезли: для родственников это память, для музеев – экспонаты. Так что экскурсия здесь уже не столько по музею, сколько по крестьянскому хозяйству.

В красном углу – икона. Спрашиваю Светлану:

– Дед Мартын был верующим?

– А как же? – удивляется она. – Ведь он был с 1887 года.

– Это поветь, – ведет Светлана Арсентьевна нас по дому, – коридор между жилой частью и двором. Вот шолныша – так у нас называется женский кут за печкой. Печь сложена из кирпичей на местной красной глине. Полати над печью – в новых деревенских домах их не делают, и дети уже не знают, где раньше спали их родители. Это все уходит. Те же прялки, рукомойники, ушата… Для того музей и существует, чтобы дети все это знали.

Мы с Михаилом вроде не дети, а и для нас встречаются вещи непонятные. «Это что?» – показываем. «Колотуха, – объясняет наш гид, – ею жито трясли, чтобы ось и сор улетали». Пока Михаил выясняет, что такое ось, я обнаруживаю необычное приспособление: три последовательно сцепленные кольцами палки. Такое мы видели в заброшенном доме в Конещелье, но не могли понять, что это, – решили, что цеп для обмолота зерна. Оказывается, на среднюю из трех палок вешали ушат, за концы брали вдвоем и так здесь ходили за водой. Вот ступа. В войну жили плохо – в ней толкли мох, добавляли его в муку и пекли лепешки.

Как у человека своеобычного, есть здесь у Мартына вещи особенные, и некоторые из них, как, например, необычной формы самодельные рубанки, даже мечены личным клеймом, представляющим собою крест с извилистой линией по верху и подписью: «МАРТЫНЪ». Вот побирушка (грабилка) для ягод с высокой ручкой, чтоб не нагибаться – сделал на старости лет, когда спина болела нагибаться. Ни у кого в деревне такой не было. Вот ловушки для зверей особой конструкции. Хоть сейчас патентуй.

Напоследок листаем «Книгу отзывов и предложений». Вот запись: «Пришли, посмотрели, вспомнили детство». Вот начертано что-то по-шведски неким Иохансоном (по-нашему, стало быть, Ивановым). «Да, приезжали шведы, отец с дочкой», – вспоминает Светлана. «Мне очень понравилось. Спасибо. Лешукова Даша. СПб», – это такая знаковая, можно сказать, запись: фамилия у девочки здешняя, коренная, а подписывается – «Петербург». Запись от 4 октября прошлого года режиссера из Москвы А.Марьянова: «В Доме деда Мартына странное состояние души – тут одновременно ощущаешь умирание Русского Севера и вечную его жизнь…»

Это точно подмечено: ходишь по музею и будто читаешь эпилог какой-то очень дорогой и очень безнадежной книги. Жизнь замирает, традиции прервались, мастеровых самородков, таких, как Мартын, не осталось, а что осталось – так дай Бог в музеях сохранить. И даже догадаться мы не могли, кого повстречаем на следующий день...

А пока об этом продолжаем разговор за чаем у Николая Никифоровича Якушкина – того самого, что подвез нас сюда на лодке и который согласился нас подбросить на тракторе немного и дальше. Сам он, уроженец Селища, переехал в райцентр – там работа, да и сына-первоклассника не хочет отдавать в интернат (в Селище школу закрыли).

– Конечно, – говорит Николай, – пьют мужики много, и мрут как мухи. За год в деревне умерло семеро: двое старых и пятеро мужиков – эти все от пьянки. Но все же и работящие есть. Сосед вон лодки шьет на заказ, один метр – тыща рублей. Заказы – отовсюду.

– А доски где берет?

– Делает на пилораме, оставшейся от совхоза. Теперь она стала общественной. Все, кому надо, доски на ней делают. А один мужик, как бы ответственный, смотрит за ней.

* * *

Остаток пути на сегодня до разрушенного на Иросе моста мы проделали на силосной тракторной тележке. Комфортной ее – металлическую, с округлым дном – не назовешь, но все ж быстрее, чем на своих двоих.

У реки поставили палатку и, приплясывая под комариный гул, развели костер. Осмотрели понтонный мост: оказалось, переправа не действует из-за чепухи, в общем-то – въезды на понтоны «съехали». Исправить – дело нескольких часов. Значит, рассчитываем мы, утром должны прибыть дорожники, за пару часов управятся, и мы вместе с ними можем доехать до Лешуконского.

…В котелке булькает похлебка. Вдруг над рекой низко залетали-запаниковали птички, громко крича. Из-за леса донеслись дальние раскаты грома. Мы забрались в палатку и долго еще не могли уснуть: с час, наверное, «всухую» блистали молнии, наконец загрохотало прямо над нами, и на палатку обрушилась стена дождя. Мы лежали с открытыми глазами, и оба думали о том, выдержит палатка или нет. И еще: что будет, если в нее, мокрую, попадет молния? В отблеске молнии я глянул на часы: начало первого. Завершился день, начало которого, кажется, было так давно, что уж и не вспомнить.