Незамеченное «Прости!»

Попробуем понять, как пошло дело у самого Солженицына. Судя по тону, он превосходно знает, как управлять страной, не объясняя, где и когда был приобретен этот бесценный опыт; владеет тайной, как можно было предотвратить революцию, и так далее. Правда, Александр Исаевич в ряду «знающих» не первый и даже не тысячный. Все это проговорено было уже ко времени революции и стало движущей силой разрушения страны. Но это не значит, что обвинения не нуждаются в ответе, тем более в их новой редакции.

Вот один из моментов: Александр Исаевич в своем тексте в который раз повторяет, что Царь предал Столыпина, чего в реальности не было. Писатель не утруждает себя даже поверхностной попыткой объясниться, полагая, что все читали его «Красное колесо». Хорошо, обратимся к этой книге и на примере той ее части, где описана смерть Столыпина, исследуем технологию рождения подобных мифов.

Если коротко, то, согласно Солженицыну, Николай Второй проявил полное равнодушие к ранению Столыпина:

«Царь – ни в ту минуту, ни позже – не спустился, не подошел к раненому. Не пришел. Не подошел... Мысль была ясна необыкновенно. И Петр Аркадьевич – ждал. Для важнейшего во всей жизни разговора... Но день тек, но день тек – а Государь не шел... Неужели ему совсем не существенно узнать – о делах государства? О несделанном? О будущих опасностях? Перенять мысли умирающего? Весь план своей Реформы Петр Аркадьевич хотел изложить Государю сегодня – как наследство. И убедить, и увлечь к исполнению». Однако тут же Солженицын нехотя признается, что Государь все-таки приходил. Сопоставим: «Мысль была ясна... не шел... Весь план своей реформы хотел изложить...» – и тут же: «Государь, оказывается, был в лечебнице вчера поздно вечером – но больной лежал без сознания».

И совсем уж скомканы до невменяемости или пропущены вовсе два важнейших эпизода, разрушающих всю концепцию писателя.

Алексей Федорович Гирс, киевский губернатор, описал в своих мемуарах первые минуты, последовавшие за выстрелом Мордехая Богрова: «Медленными и уверенными движениями он (Столыпин. – В.Г.) положил на барьер фуражку и перчатки, расстегнул сюртук и, увидя жилет, густо пропитанный кровью, махнул рукой, как будто желая сказать: «Все кончено!» Затем он грузно опустился в кресло, и ясно и отчетливо, голосом, слышным всем, кто находился недалеко от него, произнес: «Счастлив умереть за Царя!» Увидя Государя, вышедшего в ложу и ставшего впереди, он поднял руки и стал делать знаки, чтобы Государь отошел. Но Государь не двигался и продолжал на том же месте стоять, и Петр Аркадьевич на виду у всех благословил его широким крестом».

Солженицын передал эту сцену своими словами, додумав, что Царь будто бы смотрел на Столыпина удивленно. Спросим себя: при каких обстоятельствах это произошло? Только что раздался роковой выстрел. Никто не знает, сколько еще убийц находится в зале. Именно поэтому Столыпин пытался подать Царю знак: «здесь опасно, немедленно уходите» (об этом Солженицын тоже «забыл» упомянуть), но Государь с обычным для него самообладанием «не двигался». В этом был и вызов революции, и простое мужество, когда человек знает, где ему должно стоять и что делать. Любой глава государства был бы выведен из зала немедленно, но пока охрана Царя не спохватилась, он не оставил места, открытого для выстрелов, полностью сознавая, что делает.

Из всего этого Солженицын делает лишь один вывод: «не подошел».

Второй эпизод тех дней писатель в «Красном колесе» проигнорировал вовсе. Речь о том, что, по воспоминаниям дочери Столыпина Марии фон Бок, Царь после смерти Петра Аркадьевича «преклонил колени перед телом своего верного слуги, долго молился, и присутствующие слыхали, как он много раз повторил слово: «Прости». Вдумаемся: Александр Исаевич выдумал, как умирающий премьер-министр собирается посвятить Императора в планы реформ (которые они перед тем десятки раз обсуждали), но ухитрился не заметить Царя, стоящего на коленях перед Столыпиным.

Так рушится первая часть обвинения Царя в том, что он будто бы предал своего премьер-министра. За ней следует вторая, суть которой в следующем. Солженицын убежден, что Император накануне трагедии в Киеве собирался отправить Столыпина в отставку. Этому нет ни одного подтверждения, кроме газетных домыслов. Более того, в беседе с Коковцевым, которому было поручено исполнять обязанности премьер-министра, Царь подчеркнул, что Столыпин вернется на свой пост, как только поправится. Накануне гибели положение Столыпина, действительно, пошатнулось, причем не в первый раз. Премьер-министр, как и любой другой человек, совершал ошибки, увлекаясь, доходил до бестактностей, в результате чего их отношения с Государем временами становились очень сложными и даже прохладными – за это Царь и просил прощения.

Коковцев особо отметил, что Государь тяжело переживал случившееся с Петром Аркадьевичем. После случившегося в театре медики уверили императора в том, что ранение не опасно. Государь охотно верил им – потерять Петра Аркадьевича было слишком страшно. Разрушить их соратничество смогла только смерть.

Суть монархии

Российская империя была одной из самых могущественных стран в мире, но рухнула в течение нескольких дней. Кто виноват? За этим вопросом следует поиск ошибок последнего правления. Разумеется, такие ошибки находятся. Более того, даже достоинства обращаются в недостатки, идет ли речь о религиозности Государя или его благородстве, но особенно – о любви к жене и детям.

В ответ на подобные взгляды рождаются книги типа «Николай Второй как человек сильной воли». Согласно ей, Царь был едва ли не лучшим управленцем в мировой истории, стоящим во главе совершенной монархии. Но негодяи – либералы и революционеры, агенты диавола, масонства и прочих злобных сил – задумали разрушить Царство Божие на земле в лице Российской империи. Их коварные замыслы удались...

Худо то, что и прокуроры, и адвокаты, рассуждающие о волевых качествах Государя, исходят из одной посылки, будто монарх – это и не человек вовсе, а некий абсолют. Вследствие этого одни ничего не прощают, другие не находят никаких погрешностей, но обе стороны сходятся на том, что монарх должен быть харизматичной личностью, едва ли не сверхчеловеком.

Это крайне завышенное, ложное требование, которое мешает нам понять, насколько полно св.Государь исполнил свое подлинное, а не надуманное послушание. Подобный подход помешал нам понять в 1917 году, что преданность Царю не может зависеть от его успехов или неудач, его нужно беречь как собственное сердце, болит ли оно или работает без перебоев.

Нам мешает непонимание самой сути монархии, которая вовсе не обязана в каждом новом поколении давать выдающихся администраторов и т.д. Это даже теоретически невозможно. Смысл царской власти в том, что над государством и народом – дворянством, крестьянством и прочими сословиями, классами и т.д. – пребывает ответственная личность: арбитр, примиритель, удерживающий.

Даже Григорий Явлинский, довольно последовательный демократ, проговорился недавно, что во главе страны над политической схваткой должна стоять уважаемая всеми фигура, то есть царь. Он ссылается на опыт Великобритании, Испании, Швеции, но ясно, что в наших условиях монархия будет играть более существенную роль. Ту, которая сделает ее полновесной гарантией от деспотии, олигархии, антисоциальных реформ и прочих насилий над страной. Именно эта идея и привела в свое время к рождению русского самодержавия. А после того как оно пошатнулось в Смутное время, царская власть была восстановлена снизу. Этого желал народ: царь ограждал его от произвола аристократии. Но нуждались в монархии и бояре – без нее их просто вырезали бы.

Монархия – институт, призванный объединять народ в качестве верховной власти. Все остальные полномочия являются предметом гласного (Конституция) или негласного (традиция) соглашения. Закон и традиция лишь определяют принципы взаимодействия верховной власти, государства и общества. Но даже Конституция не имеет права посягать на принцип верховной власти, право последнего и решающего царского слова, – поэтому столь неудачно понятие «конституционная монархия».

Надо сказать, что в России со времен последнего Земского Собора сколько-нибудь ясных представлений об отношениях помянутых сил не существовало. После того как традиция была разрушена в эпоху царствований Алексия Тишайшего и его сына, Петра Великого, мы так и не смогли определиться – чем ее заменить.

В результате монархия два с половиной века являлась у нас синонимом государства, то есть одной из сил, но не их совокупности, а общества как бы не существовало вовсе. Некоторые наши монархисты с восторгом говорят о достоинствах этого положения дел, не понимая, что абсолютная власть – это фикция, создающая почву для ее негласной узурпации частью дворянства (XVIII век) и чиновничества (XIV век). Эти «посредники» начиная с Раскола были вольно или невольно заинтересованы в том, чтобы между царем и народом росла пропасть.

В этих условиях со стороны народа и государей желание не отрываться друг от друга доходило до «партизанских» действий. Здесь можно вспомнить, как Павел Первый установил ящик на Зимнем дворце, куда всякий мог бросить для него письмо. Чем это закончилось? Ящик начали заполнять карикатурами и оскорбительными посланиями представители «образованного общества». Пришлось его снять. В дальнейшем лучше не стало.

Такой была ситуация в стране на момент воцарения Императора Николая Второго, который пытался привить те принципы, которые могли бы удержать нацию и государство от саморазрушения. Насколько успешными были его действия?

Рабочий вопрос

Одним из самых больных вопросов начала ХХ века был рабочий вопрос. Россия слишком поздно начала подниматься на промышленные рельсы, в чем Государь был решительно не повинен. Гигантская по масштабам задача переобучения миллионов крестьян не могла быть решена в одночасье, а между тем низкая квалификация определяла маленький доход. К тому же большинство хозяев предприятий также не успевало разобраться в правильном устроении производства. Сопоставим: Генри Форд ввел на своих заводах 8-часовой рабочий день, пятидневную рабочую неделю, практику оплачиваемых отпусков. Это как минимум не помешало ему стать миллиардером.

Мы разом достичь таких прав для рабочих не могли, но обратим внимание на то, что Государь подталкивал фабричную политику именно в этом направлении. Наши промышленники очень обижались на Помазанника, что он ценит их в той же степени, что и простых тружеников. Доходило до того, что власти во время забастовок поддерживали подчас рабочих, а не предпринимателей. Так было, например, в Москве при Великом князе Сергее Александровиче. И дело лишь отчасти в личности губернатора, но прежде всего в тенденции. Когда в 1896 году произошла большая забастовка на петербургских текстильных заводах, правительство также заняло сторону рабочих. Так же, как и институт фабричных инспекторов, представлявших государство на предприятиях, – это было средством давления на тех промышленников, которые мало заботились о своих рабочих. Россия была одной из первых стран в мире, взявшейся проводить подобную политику.

В 1897 году по личному пожеланию Государя была ограничена продолжительность рабочего дня, она составила 2592 часов в год, в то время как в США равнялась 2700 часам. Закон 1903 года обязал вознаграждать рабочих за каждый несчастный случай на работе, даже если виновником его был сам пострадавший. В случае смерти от несчастного случая для вдовы рабочего и его детей устанавливалась пенсия, даже если эти дети были незаконными. Подобной практики не существовало больше нигде в мире.

В 1905 году опыты сотрудничества государства с рабочими оказались сорваны провокацией Гапона и окружавших его социалистов. Это была трагедия. Люди, шедшие с хоругвями на убой, даже не представляли, чего именно они «требуют». Достаточно сказать, что первые два пункта в «их» Петиции начинались со слова «Немедленно». А несколько последних заканчивались тем же словом. Одной этой «геометрии» довольно для того, чтобы увидеть руку режиссера, который рассчитывал на кровавый исход дела. Характер этого человека или группы людей выдает такое требование, как «Отделение Церкви от государства»; шла речь также об освобождении политических заключенных, то есть террористов, и т.д. В случившемся бессмысленно винить рабочих, в массе своей благонамеренных монархистов, и оправдывать тех представителей власти, которые, «проспав» гапоновщину, дали революционерам возможность стравить Царя и народ, а затем спрятали концы в крови.

Это показывает, в каких условиях Государю приходилось работать. Но вот как оценил результаты его деятельности американский президент Тафт. В беседе с членами русской делегации он сказал: «Ваш Император создал такое совершенное рабочее законодательство, каким не может похвалиться ни одно демократическое государство».

Император не мог разом поставить рабочий вопрос на высоту, которой нигде в мире в тот момент не существовало, пересилить все слабости русской промышленности и так далее. Речь о том, что свои обязанности в этом направлении он исполнял энергично и честно.

Борьба с революцией

Читаем у Солженицына: «На революционную агитацию десятилетиями смотрело правительство Николая II как на неизбежно текущее, необоримое, да уже и привычное, зло».

Так ли это?

Еще зимой 17-го года Ульянов-Ленин не верил, что революция в России произойдет в обозримом будущем. Для такого пессимизма были все основания. К началу Февральской революции левые партии не представляли никакой угрозы. После событий 1905-07 годов общество от них отшатнулось, а Охранное отделение добилось почти полного контроля над противниками государственного строя. Всю вторую половину царствования Николая Второго революционеры, за редким исключением, сидели тихо как мыши, так что и Солженицын отмечает, что в истории Февральской революции «отсутствие партийных усилий, неподготовленность партийными заданиями (агитация партий лишь потом нагоняла события), особенно поражает умы, привыкшие к революционному объяснению».

Александр Исаевич забывает добавить, что это было не случайностью, а результатом планомерной работы. Таким образом, обвинение, что при Николае Втором революционеры делали все, что хотели, не соответствует действительности.

Во главе армии

Как Царь, не будучи великим управленцем, может благотворно влиять на общее положение дел, мы видим на примере его руководства русской армией. При Великом князе Николае Николаевиче, которого все считали более волевым человеком, чем Государь, мы потерпели ужасные военные поражения. Когда же его место занял Император, армия с трудом, но все-таки без катастроф, без выдающихся глупостей армейского руководства начала двигаться к победе. День вступления Царя в должность главнокомандующего стал началом перелома всего хода войны.

Объясняется ли это тем, что Император обладал военным гением? Нет, конечно. Кроме того, он не учился в академии, не обладал достаточной компетенцией. Но оздоровился дух командования, были привлечены к управлению более или менее талантливые генералы.

Почему мы оказались не вполне готовы к этой войне? Слабость ли Государя была тому виной? Нет. Франция совершенно четко знала, с кем будет воевать. С Германией. И готовилась к войне с Германией на суше. Англия знала, где будет воевать. Прежде всего на море, а с кем, не имело значения. И готовилась к войне на море. На суше ее лупили потом даже турки, уступая англичанам в численности.

У нас такой определенности не было. Мы не знали, с кем предстоит сражаться, с дружественной ли почти до последнего момента, но опасно усиливающейся Германией или с недружественной до какого-то момента Англией. К этому нужно добавить, что сильный флот создавали и немцы, но они могли себе это позволить. Готовиться к грядущим сражениям нам приходилось в условиях, когда наша промышленность была в несколько раз слабее германской. Требовалось, вослед за другими, одновременно создавать мощный флот и сильную армию. Историки до сих пор пожимают плечами: «Ошибка вышла. Не нужен был нам флот». Но, как говорится, знал бы, где упасть, соломки бы подстелил.

Еще одно обвинение в адрес Государя звучит так: зачем нам вообще было вступать в войну? Но если бы мы дали разгромить Францию, то остались бы наедине с австро-германской мощью, подобно тому, как это вышло в 1939 году. В 1914-м Россия была обречена при поражении Франции стать в лучшем случае неформальной германской колонией, страной с ограниченным суверенитетом, полностью зависимой от немецких милостей. К моменту начала войны немцы взяли под контроль Босфор, овладели половиной внешней торговли России, давили нашу промышленность и т.д.

Лично Император Николай Второй был принципиальным противником войны. Это признает, например, в своих мемуарах германский адмирал Тирпиц. Царь был единственным главой мировой державы, который проявлял волю к миру. Что двигало остальными, остается одной из самых больших исторических загадок.