С Венечкой в этом отношении было проще и сложнее. Проще, потому что он умел и любил работать. Бывало, чинит в моем доме что-то по электрике и от удовольствия даже мурлычет что-то себе под нос. А еще у него была деревенская бабушка, у которой он жил после смерти матери. У бабушки была кровать со старинным подзором, а на кровати гора подушек под кружевной накидкой. В детстве он засыпал на этой кровати и слушал, как в саду падают яблоки и стукаются о землю так, будто бьет копытом некий сказочный конь.

Он любил свою бабушку и деревню, а это добрый знак.

И все-таки Венечка отбывал наказание по воровским статьям, а тут есть та специфическая сложность, которую трудно объяснить на словах, а потому обращусь к фактам. Встречаю однажды знакомого начальника колонии для несовершеннолетних и спрашиваю, чему он радуется.

– Хулиганчиков к нам подбросили, – говорит довольный начальник. – Самодеятельность теперь наладим и футбольную команду создадим. А то с ворами увяли совсем.

Хулиганчики, как называет их начальник колонии, – народ общественный. Они охотно идут как в самодеятельность, так и на непотребство – лишь бы сообща. А вор, как запаянная консервная банка, всегда себе на уме. Он самодостаточен и не нуждается в людях, хотя ему вечно прислуживают «шныри».

Был у меня в колонии для малолеток знакомец такого рода – талантливый и красивый юноша Алеша. Он мог починить любой автомобиль, ибо до зоны специализировался на угоне машин, продавая затем запчасти от них в один хитрый автосервис. Вырос он без отца и при спившейся матери. Но десятилетку в зоне закончил с отличием и мечтал поступить в автодорожный институт. А у меня в этом институте был друг доцент, он вызвался помочь Алеше с поступлением и дать бесплатного репетитора. В общем, начальник колонии написал ходатайство об условно-досрочном освобождении Алексея. На утро 31 декабря был назначен суд, ибо 1 января Алеше исполнялось 18 лет и его надо было этапировать во взрослую зону. Что это такое – объяснять не надо, но начинающие малолетки-любители нередко выходят оттуда заматерелыми рецидивистами.

А за три дня до суда наш технически одаренный Алеша на спор вскрыл лагерную библиотеку и в доказательство своего мастерства принес оттуда никому не нужную брошюрку о марксизме-ленинизме. На языке Уголовного кодекса это означало, что человек совершил новое преступление и в дополнение к старому сроку, истекавшему через три месяца, ему следует назначить новый срок. Словом, утром 31 декабря вызвали конвой, чтобы этапировать Алексея в суд. Но из суда позвонили: «Подождите». Ждали до двенадцати часов. А в двенадцать дня из суда сообщили, что прокурор отказался подписать прошение об условно-досрочном освобождении и требует назначить новый срок за взлом библиотеки. Так что отправляйте Алексея на взрослую зону, где его будут судить уже как взрослого, то есть без снисхождения. Это был удар такой силы, что вся наша киногруппа (а мы снимали тогда фильм о колонии) помчалась в райцентр разыскивать прокурора.

Рабочий день перед праздником заканчивался в два часа, и мы поймали прокурора уже на выходе из кабинета. Умоляли и уговаривали минут сорок, но прокурор был неумолим.

– Простите, – сказал он наконец, – рабочий день уже закончился. А меня ждут дома дети наряжать елку и…

Тут он неловко повернулся, и из разорвавшегося пакета посыпались, раскатившись по полу, мандарины. Все бросились собирать их. А кинооператор понюхал мандарин и сказал прокурору:

– Если пахнет мандарином, значит, скоро Новый год. Вот вы сейчас приедете домой, и дети обрадуются: «Папа мандарины привез». А Алеше некому было сказать «папа», и никто не наряжал ему дома елку. Никто! Никогда! Ни разу в жизни!

Прокурор растерянно посмотрел на мандарины и вдруг молча подписал прошение.

Из райцентра я добралась до колонии лишь без пятнадцати десять. После десяти, таков порядок, уже не освобождают. Зона готовилась к отбою, и в большинстве спален погасили свет. Но тут загремели засовы, забегали конвоиры, и во всех окнах вспыхнул свет, сигнализируя ближним и дальним:

– В зоне вольный человек!

Это почти мистический момент – вольный человек в зоне. Заключенные стараются прикоснуться к нему, чтобы «заразиться» волей. А потом по очереди ложатся на его опустевшую шконку, чтобы вдохнуть тот воздух свободы, слаще которого нет.

Вот такой был Новый год – за два часа до полуночи из зоны вышел вольный человек Алеша, правда еще в лагерной телогрейке с номерами. Переодевать его было уже некогда и не во что. Он попал за решетку четырнадцатилетним мальчиком и давно уже вырос из полудетских одежд. После четырех лет заточения он от волнения не мог идти. Отошел от ворот и упал в снег. Мы с таксистом кое-как тащили его к машине, а он рыдал, как ребенок, выплакивая то горе, когда никто для него действительно не наряжал дома елку, а после четырнадцати лет был лишь ужас зоны.

– Сынок, сынок!– обнимал и успокаивал его таксист.

– Дяденька, – плакал Алеша, – я больше никогда, ни за что! В институт поступлю! З-землю есть буду, а выучусь!

А дальше вспомните клятву Буратино, потому что ни в какой институт Алексей поступать не стал, на занятия к репетитору не явился, устроившись работать в тот хитрый автосервис, куда он некогда сбывал краденое. Первое время он заходил ко мне и говорил виновато, что перед институтом надо подзаработать деньжат. Потом он исчез.

А когда через три месяца я разыскала его, он говорил со мной уже с чувством превосходства: дескать, зачем ему диплом инженера, если инженерюгам, он узнавал, платят как нищим.

– Вот у вас за спиной университет с аспирантурой, – говорил он мне насмешливо, – а в доме одно «совковое» барахло да продавленный диван. Вы, «совки», привыкли к нищете, потому что не ели ничего слаще пареной репы. А я на автосервисе имею такое бабло, что уже надумал прошвырнуться на Мальдивы.

Больше мы с Алексеем не встречались.

Так вот, если тридцать процентов «хулиганчиков» вскоре после освобождения возвращаются в зону, то остальные все же находят свое место в жизни. Заводят семью, работают и, получая обыкновенную зарплату, говорят с удовольствием, что теперь у них все как у людей. Но эта обыкновенная, как у всех, жизнь неприемлема для вора. Дело здесь не только в сребролюбии, хотя и в нем тоже. Знакомые мне воры жили почти аскетично, и даже при наличии денег не пытались благоустроить свое грязноватое жилье или хотя бы купить посуду. А зачем, если впереди Мальдивы и экзотика в жанре фэнтэзи? Один вор-рецидивист так расписывал свое ожидаемое счастье: вот сидит он под пальмами с бокалом шартреза, а чернокожие рабыни моют его белые ноги. Кстати, умер этот человек не под пальмами, а в мерзкой зоне под Вытегрой, и не было в его жизни ничего, кроме несчастий. У большинства так. И все же манит человека некий манок, зазывая в страну грез и несбыточных желаний.

Венечка тоже слышал этот манок и с первого дня пребывания в монастыре собирался уехать отсюда, заявляя:

– Вперед, на праздник жизни! Я теперь будь-готовчик – даже пить бросил. Только по субботам и только норму!

Норма же у Венечки была такая – четвертинка белой и две пол-литры пива, причем обязательно в стеклянных бутылках. В будние дни он был занят в монастыре. А в субботу после бани приходил ко мне поработать, лелея, однако, свое намерение – «культурно посидеть», пока мы будем в храме на всенощной. Сначала он пробовал хитрить, доказывая, что обязан сторожить дом в наше отсутствие, поскольку тати так и рыщут в ночи. Но хитрость Вени была понятна даже ёжику. И я махнула рукой – пусть лучше выпьет дома за ужином, чем натощак под забором.

– Ты человек! – обрадовался Венечка. – Смысл же не в выпивке, а в празднике души.

Теперь он уже не таился и при мне готовился к празднику. Накрывал стол белой скатертью, на скатерти – хрустальная рюмочка и роза в вазочке. А нехитрый домашний ужин он так искусно украшал зеленью и нарезанными в виде цветов помидорами, что сам восхищался трудами своих рук:

– Все как в лучших ресторанах Парижа!

А потом он грезил в своем «парижском» ресторане, воображая, как достойному господину Венечке стараются угодить официанты, а на эстраде стонут от страсти цыгане.

И Венечка подпевал им: «Я э-эхала домой, я эхала одна…» О чем он грезил, не знаю.

Но манила его вдаль фата-моргана и звала в те неведомые страны, где порхает птица счастья колибри, про которую он думал, что это павлин.

Собственно, из-за пристрастия к таким посиделкам он и затягивал работу в моем доме уже до немыслимых пределов. Ведь закончится работа, и не будет повода являться ко мне ради субботних ресторанных игрищ.

Правда, Венечка порывался работать по воскресеньям, но тут я твердо придерживалась монастырских правил – в воскресенье работать грех. Это не просто слова, но некоторый личный опыт, добытый, увы, путем искушений. Помню, как в воскресное утро паломники привезли нам роскошную рассаду из питомника. Мы успели посадить ее еще до литургии, а воскресная рассада засохла. В другое воскресенье, презрев запреты старца, мы с двумя прихожанками пошли не в храм, а на базар за припасами. Покупали муку в разных местах, но у всех она оказалась червивой, а от рыбы после разморозки смердело так, что от нее отказались даже коты. Позже, из снисхождения к нашей немощи, духовники разрешали нам ходить на базар после воскресной литургии или сажать рассаду ближе к вечеру. Но это было уже годы спустя, а сначала Господь давал нам возможность усвоить заповедь: воскресенье не наш день, а Божий. Воскресенье – это малая Пасха. И вот рассказ одного игумена.

Однажды, еще юношей, он в воскресный день попал на базар и увидел полчища омерзительных демонов, шныряющих среди людей. От демонов шел такой нестерпимый смрад, окутывающий всю базарную площадь, что юношу навсегда отвратило от мира и он вскоре ушел в монастырь.

Венечка называл такие взгляды «суеверием» и, навещая меня по воскресеньям, перемывал косточки суеверной хозяйке. Забор покосился: почему не починишь? Сарай захламлен: не хозяйка, а горе! А еще мне надо выкопать в саду пруд и разводить на продажу карпов. А что? Надоело мне это хуже горькой редьки, и я уже была готова заплатить любые деньги, лишь бы избавиться от выматывающего душу бесплатного ремонта.

На праздник Успения Божией Матери Венечка учудил еще хлеще. Явился утром расфранченный, а в кейсе явственно позвякивали бутылочки.

– Решил вам сделать подарок к празднику, – заявил он торжественно,– закончить нынче работу и поставить большую праздничную точку.

– Да кто же работает на Успенье? – возмутилась я. – Всё, мы уходим, и ты уходи.

– Бог труды любит! – начал «богословствовать» Венечка. – Даже батюшка говорит: за неработающим монахом сорок бесов ходят, а за работающим лишь один. Вот и я, противоборствуя духам злобы поднебесной…

Мы опаздывали в храм, и слушать всю эту демагогию, прикрывающую желание выпить, было настолько невмоготу, что хотелось уже единственного – да пусть он делает что угодно, лишь бы поставил, наконец, точку и исчез из моей жизни.

На праздник Успения Божией Матери работа действительно была закончена, а на следующий день мы едва не сгорели. На том месте, где электрик поставил праздничную точку, полыхнуло так, что выгорела часть бревен. Как же я каялась тогда, что допустила в своем доме работу в праздник! Перепуганный Венечка прибежал чинить проводку, а некоторое время спустя на том же месте опять полыхнуло. Потом работу Венечки переделывал уже городской электрик, и снова искрило. В общем, насиделись мы без света, а Венечка вскоре уехал из монастыря.

Отсутствовал он несколько месяцев, а в лютые крещенские морозы явился ко мне в каких-то лохмотьях и галошах на босу ногу. Обмороженные ноги Венечки были цвета свеклы. Сначала он молча грелся у печки, а отогревшись, заявил:

– Мир во зле лежит! Господь учит людей: добро, ежели жить братии купно. А меня в этой купной общаге обчистили вплоть до трусов!

Приоделся Венечка в монастыре, подлечил ноги и исчез уже на долгие годы. А память о его трудах еще почти год жила в моем доме. Происходило нечто необъяснимое – вполне исправная проводка вдруг начинала искрить в том самом месте, где Венечка на Успенье поставил точку. Электрики, по-моему, уже возненавидели меня – приходили, переделывали, перепроверяли и утверждали в итоге, что искрит не проводка, а у кого-то в голове. Тем не менее искушения с проводкой продолжались, но душа уже знала откуда-то: необъяснимые явления имеют свое объяснение, и причина тому – неведомый грех. Смысл этого греха был долго сокрыт от меня, пока я не прочитала проповедь протоиерея Вячеслава Резникова о чуде в Кане Галилейской. И как же все просто у Господа! Христос пришел на свадьбу к язычникам – они уже выпили, но захотелось еще. Это потом они станут христианами, и даже мучениками за Христа, а пока они, как дети, хотят веселиться. И Христос претворяет воду в вино, чтобы даровать этим детям радость. А много ли радости видят от нас, спрошу я в первую очередь себя, наши неверующие ближние? И тут мне стало тошнехонько от стыда – в памяти всплывали те хлесткие, язвительные слова, которыми я обличала своего младшего братишку за неверие, а Венечку за работу на Успенье. Да разве жестокосердие приведет ко Христу?

Многое тогда разом ожило в памяти, и особенно та изощренная пытка зоны, когда за каждым твоим шагом следят «телешушары», а охранники наблюдают за женщиной через телекамеры слежения даже в том заведении, куда царь ходил пешком. От этой тотальной слежки съеживается и каменеет душа. А за одиннадцать лет заточения Венечка так устал от разъедающей душу электронной слежки, что не хотел уже ни семьи, ни друзей, но обретал покой только в уединении. Это неправда, что он жаждал работать на Успенье. Он пришел в мой дом ради праздника уединения, а я сделала вид, что не понимаю его.

Только после исповеди в этих грехах проводка перестала искрить. А мне все чаще вспоминались слова Венечки, сказанные им при прощании:

– Хорошие вы люди, а скучные, и невесело с вами жить.

– А не пропадешь в миру? Ноги-то обморозил уже.

– Нехай гирше, та инше, – отшутился Венечка, и добавил уже без шутовства: – А пропаду, мне без разницы. Мне давно уже безразлично все.

* * *

Десять лет спустя ездила я по своим делам и зашла в сельский храм. Литургия уже заканчивалась, а у Распятия стоял седой человек и плакал, целуя ноги Спасителя. Было в этом богомольце что-то знакомое, и после службы я устремилась к нему:

– Венечка, ты? Как живешь?

– Лучше всех! У меня теперь домичек есть, мне батюшка выстроил. Пойдем, мой домичек покажу.

Домичек Венечки был маленькой церковной сторожкой, где помещались лишь печка, столик да широкая деревенская кровать с горой подушек, окутанных пеной кружев. Стены были в иконах, украшенных вербой и бумажными розами.

– Все, как у бабушки, – сказал Венечка. – Меня бабушка сильно любила, а теперь батюшка любит и объясняет мне все про жизнь.

«Батюшка, – говорю, – почему я теперь плачу? В тюрьме били так, что кровью харкал, а я не плакал. В ледяном карцере умирал и волосы к стене примерзли, а у меня ни слезинки. Почему же я плачу теперь?» «А потому, – говорит батюшка, – что был ты, Венечка, оледенелым камушком, а теперь душа твоя оттаяла, и плачет слезами любви». «Батюшка, да я же старый, чтобы влюбляться!» – «Зато Господь тебя, Венечка, любит. Ты чувствуешь это, вот и плачется тебе слезами любви».

Попал Венечка в этот храм после долгих хождений по мукам. Перенес тяжелую неудачную полостную операцию и от слабости уже не мог работать. Бомжевал по чердакам и сараям, а потом лег умирать на вокзальную скамейку, желая одного: скорей бы отмучиться. Здесь его нашел сердобольный батюшка, привез к себе, выходил и оставил жить при храме. С той поры Венечка работает здесь завхозом, сторожем, истопником, электриком. Работы много, а не хватает рук.

Хорошо теперь Венечке – Господь его любит, батюшка любит, и живет он в домичке «лучше всех». А если кто-то скажет, что одной веры в Бога да церковной сторожки мало для счастья, я расскажу биографию Венечки иначе. Это история души, долго страдавшей окамененным нечувствием. Били его в тюрьме, а он, окаменев, не плакал. Жил на святой земле оптинских старцев, а душа, как камень, была бесчувственна к благодати. Много я видела таких людей среди заключенных и среди избранников мира сего. Знаю одного знаменитого человека, у которого давно сбылась мечта вора-рецидивиста из-под Вытегры: и под пальмами с шартрезом он сиживал, и гурии разных цветов кожи ублажали его. Все есть, а ничто не радует, и человек смотрит оцепенело в одну точку с тоскливой мыслью: «Повеситься, что ль?» Он действительно пробовал вешаться. Спасли.

Все мы сегодня немножко «окамененные». Помню, как поразил меня дневник молодого полкового священника о.Митрофана – будущего преподобного схиархимандрита Сергия (Сребрянского). Молодой священник описывает, как в начале двадцатого века их полк едет в поезде на Дальний Восток. Воины, волнуясь, стоят у окон – вот-вот покажутся Уральские горы. Утомительная, на наш взгляд, поездка превращается для них в дивное путешествие среди Божиих чудес. И они подогу стоят у окон, любуясь, как серебрится под луною ковыль и сияют, будто окруженные нимбом, купы цветущего багульника. Насколько же огрубели наши сердца, если мы утратили свежесть чувств, присущую воинам былых времен! Сегодня иной человек объехал полмира, но лишь зевает при виде очередного чуда света. И не случайно растет спрос на фильмы ужасов, кровавые боевики и на те экстремальные виды спорта, где человек играет со смертью в надежде хоть как-то оживить омертвевшие чувства.

Этому процессу, к сожалению, дано лишь нарастать, ибо «по причине умножения беззакония во многих охладеет любовь» (Мф. 24, 12). Вот сегодня иные так боятся печати антихриста, что усматривают в самых нехитрых узорах те самые пресловутые шестерки. Но ведь внешнему всегда предшествует внутреннее, и прежде всего то массовое окамененное нечувствие, когда, не в силах вынести нестерпимого омертвения, душа уготовляется к преступлению против Бога и самого себя.

Иногда такие люди пытаются обрести веру в Бога – заходят в церковь, ставят свечку.

И уходят оттуда разочарованными, ибо семя Сеятеля «упало на камень и, взошедши, засохло, потому что не имело влаги» (Лк. 8, 6). Кто-то винит потом Церковь, а кто-то самого себя за неспособность понять и почувствовать то, что так явственно открыто другим. Но даже брошенное в неплодную землю семя Слова Божьего скрытно живет в душе, хотя тайна преображения неведома человеку: «и, как семя всходит и растет, не знает он» (Мк. 4, 27). Как уверовал в Бога наш оптинский электрик Вениамин – этого он сам не может объяснить. Но я утверждаю, что он, действительно, живет лучше многих, ибо жива теперь душа его, и опять, как в детстве, откликается на курлыканье журавлей в осеннем небе и плачет слезами любви, чувствуя Божию благодать.